а этого брака, но Розмари явно была без ума от своего поэта, а Вилья ходил на задних лапках перед невестой, подавал и ухаживал — разве что только не жевал за нее.
Когда Лидия вернулась в Нью-Йорк через несколько лет, их роман уже давно остыл, У них было двое мальчиков: Розмари зарабатывала на хлеб для семьи, а безработный Вилья вел домашнее хозяйство. Он пригласил Лидию на обед, сам с величайшим тщанием приготовил его, не уставая прохаживаться насчет неспособности жены вести дом и готовить — и все это в ее присутствии. Бедная женщина сидела молча, поджав губы, но видно было, что ее терпение подходит к концу. Оба мальчика, явно избалованные отцом, носились как сумасшедшие по квартире.
Вскоре после этого супруги расстались, и Розмари забрала детей с собой. В прошлом году они развелись; Розмари снова вышла замуж. Вилья регулярно навещает детей, не притрагивается к своей доле наследства в Маниле, потому что хочет сохранить ее для обоих сыновей. Старший сын, Роберт, похоже, как-то исчез из его жизни.
Вилья говорит, что писать он бросил, интересуется только жизнью и любовью. Вернется ли со временем на родину навсегда — это зависит от исхода его нынешнего визита домой. У Манилы, считает он, раньше было кое-какое достоинство, теперь же это просто большой кабак.
Как преподаватель он до конца профессионален: не желает полагаться на свое знаменитое обаяние и способность болтать о чем угодно, тщательно готовит планы занятий, набрасывает конспекты. Он говорит, что приходится играть, чтобы возбудить в студентах интерес, привлечь их внимание, и это ему удается. Студенты, выходя из его аудитории, всегда возбуждены, приподняты и так и сыплют анекдотами Вильи. Вокруг Вильи-профессора складывается новый цикл легенд.
Представ впервые перед студентами, он им заявил: «Я научу вас не только писать стихи, но и заниматься любовью, потому что в любви я разбираюсь куда лучше, чем в поэзии». Когда какой-то студент упомянул стихи местного поэта, Вилья фыркнул: «Это не поэзия, это недержание». Заметив, что у него в группе две миссис Фернандо, он спросил обеих леди: «А вы уверены, что у вас не один и тот же мистер Фернандо?» Одна девушка так была увлечена его занятиями, что записалась и на утренние, и на вечерние часы. «Вы гоняетесь за мной?» — спросил он ее. А какому-то студенту, которому очень понравились четыре серебряных кольца у него на руках, сказал: «Если хотите, можете поцеловать их».
Шокируя и удивляя студентов, он вышибает их из привычной колеи и заставляет слушать его, когда говорит о делах серьезных. «Почему вы хотите писать стихи?» — спросил он одного студента, и тот ответил: «Потому что мне есть что сказать». Вилья тут же возразил: «Тогда почему бы вам не сказать это в прозе?» II объяснил, что для него стихотворение начинается не с идеи, а со слова: «Например, слово античный — оно мне нравится, по-моему, оно прекрасно. Однажды я написал его, и тут же мне пришло на ум другое — антилопа. В итоге получилось стихотворение об античной антилопе». Один пример — и перед студентами вся его творческая лаборатория.
И в аудитории, и вне ее Вилья — подстрекатель, заводила, инспиратор и «провокатор», один из непревзойденных актеров-любителей. Он просто вышибает из людей конформизм. Он сам стрижется, все еще бегло говорит по-тагальски, обожает европейские фильмы. Балет, оперу и театр он считает «псевдо-культурой». По его мнению, только два филиппинца умеют говорить по-английски: Рауль Манглапус, политик и дипломат, и Леон Мария Герреро, ученый. Он говорит, что американцы по своим масштабам — сущие супермены, но сам предпочитает французов, поскольку те «человеческого размера». Встретив однажды на приеме миссис Магсайсай, супругу президента, он сказал ей, что она очаровательна и что он желает ей всегда быть неотразимой. Миссис Магсайсай пробормотала, что она никогда не теряет рассудка. В ответ Вилья воскликнул: «Но ведь рассудок годится лишь на то, чтобы его терять!»
Остается только надеяться, что он лукавит, утверждая, будто совсем забросил поэзию; но он настаивает: его стихотворения теперь ему ненавистны, любовь важнее поэзии. Бремя славы он несет легко. Возвращаясь на родину, поведал попутчикам: «Полагаю, в аэропорту меня встретят с оркестром». А когда самолет приземлился и он действительно услыхал звуки оркестра, воскликнул: «Потрясающе! Я сейчас упаду! Держите меня!»
Английский язык во веки веков пребудет на Филиппинах, потому что такой филиппинский гений, как Вилья, пишет на нем, — точно так же, как испанский натеки укоренен в нашей почве, ибо на нем творил наш гениальный Рисаль.
Чего еще — помимо любви — величайший маг литературы Филиппин хочет от жизни?
В пятьдесят два года Хосе Гарсия Вилья заявляет:
— Всю свою жизнь я недоедал и весил мало. Для меня вопрос чести — набрать сто шестьдесят фунтов.
Дерзостью он просто сбивает с ног, этот пэр королевства литературы, родившийся с серебряной ложкой во рту. Когда он пускает это оружие в ход, трупы вокруг него так и валятся. Хосе Гарсия Вилья сам по себе событие. Сейчас он опять с нами, так что поспел новый урожай «рассказов о Вилье», и каждый спешит поведать какую-нибудь скандальную историю.
Он побывал на презентации двухчастного политического сборника Бурсе Бунао «Дрожь и страх» и высказал мнение, что куда лучше было бы назвать книгу: «Часть дрожащая и часть страшащаяся». Когда он заметил, что у художника Лэрри Франсии на лице отражается «доброта и чистота», некий театральный критик спросил, а что отражается на его, критика, лице. «У вас, — ответствовал Вилья, — не лицо, а благообразная задница». Невинный покупатель сиаопао, абсолютно ему незнакомый, был в шоке, когда Вилья, бравший себе китайские пельмени, высокомерно бросил ему: «У вас нет никакого вкуса».
Однажды он пришел на открытие художественной выставки в стеклянных бусах, и все с любопытством прикасались к ним. А поэтесса Вирджиния Морено бережно взяла их в ладони, с чем Вилья и поздравил ее: «Вирджи, — сказал он, — только вы умеете обращаться с моими шариками». Но он не переваривал интереса мисс Морено к театру: «Это все равно, что ездить в карете, имея автомобиль». А когда мисс Морено заспорила, он вздохнул: «Вы просто невежда. Не понимаю, как вы могли написать даже пару приличных стихотворений, будучи настолько невежественной. Все потому, что вы никогда у меня не учились». На что мисс Морено отрезала: «Я вообще ни у кого не училась. И кончено».
Его привели в шикарный ресторан, где был буфетный стол, но он отказывался накладывать себе еду, говоря, что ходить к еде — «нецивилизованно», ибо еда сама должна идти к людям. Наконец его уговорили встать и подойти к раздаточному столу. Он наполнил тарелку, сел, попробовал, затем вдруг поднялся и вернул полную тарелку буфетчику за столом. Леди, дававшая в его честь обед в другом шикарном заведении, теперь никогда не пойдет туда, так как Вилья не нашел там ничего себе по вкусу и пришлось посылать за ростбифом для него. «Все несъедобно» — вот его вердикт об одном местном ресторане, слывущем изумительным среди наших гурманов.
Беседуя с Кармен Герреро Накпиль, которую он почему-то любит называть своей тетушкой, он поинтересовался о ком-то. «Я с ним практически не соприкасаюсь», — пожала плечами миссис Накпиль. «А почему бы и не соприкоснуться?» — съязвил Вилья. Какая-то художница потребовала от него объяснений: «Я вчера выставлялась, а вас не было». — «Вы выставлялись?» — иронически вскинул бровь поэт. Но однажды, в Порт-Ориенте, его острословие обратилось против него же. Фидес Куюган спросил его, давно ли он решил, что пора кончать и возвращаться домой. «Я кончаю раз в пять лет…» — начал было Вилья и осекся. Впрочем, иногда среди веселья комическая маска вдруг перекашивается в. трагическую, как это было на обеде в отеле «Пласа», когда его прекрасные глаза вдруг уставились в одну точку с такой мукой, что кто-то участливо спросил: «Вам больно?». — «Да, я вспомнил о человеке, причинившем мне боль незаслуженно». Или вдруг вместо издевки на лице — самопогруженность: напряженно работает ум. Тогда он вынимает записную книжку и заносит на бумагу пришедшую в голову мысль, как это было в кафе «Индиос Бравое», когда все столпились вокруг него, чтобы услышать написанные им строки: «Я родился уже состоявшимся. Мне не надо было подниматься выше себя».
Когда в клубе печати его представили кинозвезде, он шокировал ее словами: «Для актрисы вы одеваетесь чрезвычайно безвкусно». Заикаясь, кинозвезда промолвила: «Но ведь это не официальный прием… Я думала, можно приходить в чем угодно». Вилья встроил гримасу: «Уже сама эта мысль — свидетельство дурного вкуса». Будучи представленным другой актрисе, он спросил: «Вам кажется, вы умеете играть? Вот я умею играть. Я все время играю». А известной манекенщице он объявил: «Презираю всех манекенщиц. Кроме себя самого. Я, пожалуй, хотел бы демонстрировать модели. У меня одного это получалось бы интеллектуально». Познакомившись и клубе печати с членом редакции «Фри пресс» Налеоном Рамой, Вилья воскликнул: «Вы не похожи ни человека! Вы выглядите точно какой-нибудь Фонд помощи, вы массивны, как президент Мапсайсай!» А подслушав, как кто-то сказал, что у него печальное лицо, бросил: «Конечно! У меня-то оно есть!» Одному стихоплету он заявил, улыбаясь: «Не появись я, вы могли бы стать гением; но поскольку гении появляются раз в десять столетий, после меня вам его не суждено». Поэт взвился: «И это говорит мой Иоанн Предтеча?» Тем, кто интересуется, над чем работает величайший писатель Филиппин, Вилья ничтоже сумняшеся отвечает: «Мне ничего не надо делать, я и так великолепен».
Он, великолепный, завершает целую серию визитов. На сей раз он приехал, чтобы стать дипломатом — после десяти лет работы в министерстве иностранных дел, точнее, в представительстве Филиппин при ООН, попав туда, по его словам, еще в пятьдесят четвертом на должность шофера.
— В Нью-Йорке я встретил сенатора Брионеса и просил его помочь мне. Он послал телеграмму Леону Герреро — тот был тогда нашим секретарем по иностранным делам, — и через пару дней я получил приглашение в нашу миссию при ООН. Меня взяли в офис каким-то помощником, зарплата составляла всего триста двадцать долларов в месяц, включая представительские. Но для Ромуло я был чем-то вроде шофера.