жизнь только пять женщин произвели на меня сильное впечатление: Ева, Грета Гарбо, Тото Локсин, Имельда Маркос и Эльвира Манахан.
Его визит вылился в сплошную череду приемов. Днем он спит, ночью бодрствует, а особенно в ударе — ближе к утру, в каком-нибудь из модных заведений Манилы — «Индиос Бравое» или «Доме моделей».
— «Дом моделей» — это, знаете, одна богема. Приходят кто в чем вздумает, обычно в каких-то экзотических одеяниях. А в «Индиос Бравое» публика классом повыше. В «Доме моделей» не разглагольствуют, туда ходят танцевать. А в «Индиос Бравое», наоборот, ходят поговорить, там знают толк в беседах.
Из молодых поэтов наибольшее впечатление на него произвел Хосе Лакаба из «Фри пресс».
— Я не следил за филиппинской литературой последние лет двадцать, читал только поэзию, и, на мой взгляд, она ужасна, просто отвратительна. Но и Хосе Лакабе что-то есть. А может быть, и в его брате, Эммануэле. Одно стихотворение, которое я прочел в юбилейном номере «Фри пресс», очень сильное: «Запоздалая элегия». Оно несовершенно, но оно сильно, и мне кажется, что, судя по нему, мистер Лакаба может стать серьезным поэтом. Я славлю его в начале его восхождения точно так же, как Эмерсон, прочтя «Листья травы», славил Уитмена: «Приветствую тебя в начале твоего великого пути».
Из художников он выделяет Ли Агинальдо.
— Мне страшно не понравились его работы, выставлявшиеся в шестьдесят втором. Тогда я нашел их отвратительными. И для меня приятный сюрприз — познакомиться с его новыми полотнами. Прогресс потрясающий. Я видел одну его вещь в доме Линди Локсин — это шедевр.
А как ему вообще показались филиппинцы: они счастливы? несчастны? Вилья говорит, что затрудняется дать ответ, потому что «я никогда не смотрю на лица, хотя лица вечно смотрят на меня».
Хотя возраст уже заявляет о себе легкой сутулостью и седеющими висками, Вилья по-прежнему юный шалун. Сущность этого человека парадоксальна. О великих созданиях литературы — о Дон Кихоте, Фальстафе, старике Карамазове — говорят, что в подлинной жизни они были бы несносны, а вот читать о них необычайно увлекательно. Подлинный Вилья опровергает этот парадокс: общаться с ним столь же интересно, как и читать о «ем; вроде бы он и невыносим, но производимое им впечатление как-то не зависит от поступков. Его постоянные проказы могли бы выглядеть как клоунада; на самом же деле — и даже скептики, немеющие в его присутствии, могут это подтвердить — остается впечатление того глубокого достоинства, которому не нужны ни титулы, ни посты, н. и соответствующие одежды или манеры. Подлинное благородство не нуждается в натужном облагораживании; как говорили наши матушки: красив тот, кто ведет себя как красивый человек. Скажу еще раз: его склонность к орхидейной пышности как будто заставляет предположить, что он податлив; но попробуйте пойти против его натуры (например, заставьте его позировать для фотографии с девицами из монастырской школы) — и перед вами окажется самый упрямый осел в мире. Он упрям и жестокосерд, как ребенок. Но опять-таки, если из этого — а также из кажущегося пренебрежения чувствами других — вы выведете, что он вообще жесток, вы снова ошибетесь. Он уважает все достойное уважения, он человек доброй воли, хороший человек.
Те, кто содрогается при одной мысли о том, что Вилья — дипломат, принадлежат мрачной викторианской эпохе, когда помпезность путали со значительностью. Если современная история Америки чему-то учит, так это тому, что мир сходит с ума по таким блестящим натурам, как Кеннеди, но сыт по горло такими занудами, как Линдон Джонсон, Хьюберт Хэмфри и «этот новый» Никсон. Вилья — проконсул XXI века, он даже впереди хиппи, которых не очень жалует.
— Несерьезные люди, большей частью недоучки, предел их желаний — отправиться в парк босиком, потренькать на гитаре, заняться сексом. Это безответственно, незрело, ведь весь свой век так не проживешь. В жизни нельзя забывать об ответственности. А они хотят просто порхать по жизни. В Соединенных Штатах, мне думается, молодежь бурлит: там все против президента Джонсона — считают, что это он ответствен за вьетнамскую войну, а участвовать в ней никто не хочет. Я не политик. Конечно, войны быть не должно. Но было бы глупо с моей стороны высказывать политические суждения, когда у меня ум не приспособлен к политике.
Насколько он может судить, его ум сегодня — это зрелый ум, проникающий по ту сторону поэзии и интуиции.
— Творческая личность, художник пользуется интуицией, разумом; но ведь какой-то разум есть и у собаки, не забывайте об этом. Вот точно так же работает и художник — как пес. Он не использует свой ум полностью.
Вилья перестал писать стихи, потому что «мой ум созрел».
— Последнее стихотворение я написал в пятьдесят третьем году, это «Заякоренный ангел». Очень авангардистское стихотворение. В нем каждое слово — алмаз, каждые два слова — законченное стихотворение. Метафоры богаты и сочны.
Но у него не было ощущения, что он потерял что-то, когда тяга к поэзии угасла.
— Я чувствовал себя так, будто окончил университет. Защитил диплом и стал аспирантом. Мне представляется, что всякие творческие ремесла — от незрелости ума. Человек просто творческий не способен понять радость окончания учебы.
Но что дальше?
— Дальше — утонченность ума. Вот такого, как мой сейчас: я с его помощью кого угодно сотру в порошок.
А для чего еще можно употребить этот утонченный ум, кроме стирания в порошок?
— Для самоосуществления, самореализации. Да, творческий дух — это тоже самореализация. Но радость мышления отлична от радости творчества, точно так же как радость слышать отлична от радости видеть, а радость еды не есть радость секса. Всякая радость существует сама по себе.
Тогда зачем создавать иерархию этих радостей?
— Затем что даже ученый не достигает такой полноты самореализации, как художник, переросший потребность в творчестве. Ум ученого уступает уму художника, ставшего мыслителем. Мой ум сегодня — философский. Я способен улавливать столь тонкие различия, которые недоступны художнику, занятому творчеством, потому что он не умеет мыслить. Сейчас я мыслитель, а не творец.
И вот как мыслитель он работает над серией книг о языке и его роли в жизни и литературе.
— Есть устное слово и есть проза, или печатное слово, а есть слово поэтическое. Слово часы вроде бы одинаково звучит и в устной речи, и в прозе, и в поэзии. Но разве три этих слова — одно и то же? Разве они равноценны?.. Вода тоже предстает в разных состояниях. Это может быть жидкость, твердый лед или пар. Но полную свою мощь она выявляет как пар. Где больше энергии — в устной речи? в прозе? в поэтическом слове? Конечно, в поэтическом слове. Разве оно такое же, как в прозе или устной речи? Пар — это не лед, хотя то и другое — вода. Вот точно так же и слово часы — это знак, который сполна выявляет свою энергию лишь как поэтический пар… Разделения такого рода суть результат мышления. Если вы не мыслите, если не развиваете свой ум, вы не в состоянии проводить различия. Мой труд крайне структурирован. Он завязан в систему, и мне нужно время, чтобы раскрыть ее. Я уже пятнадцать лет работаю над серией книг. Это будет именно серия — четыре тома, но все последовательно связанные между собой. О языке и поэтическом процессе.
Он считает, что в памяти людей останется прежде всего как философ, а не как поэт.
— В конце концов сколько выживает стихотворений даже у превосходного поэта? Одно, два. Все сделанное вами прочтет только специалист, а так уцелеют каких-нибудь две-три поэмки. Вряд ли больше. Тогда как труд мыслителя, труд вроде того, которым я сейчас занят, может оказать влияние на образ мыслей, на воззрения будущих поколений.
Мысль о сегодняшнем, похоже, не очень его занимает. Он не желает высказываться даже по вопросу о том, идет ли его страна вперед или откатывается назад.
— Это может сказать только президент Маркос. Я не могу, потому что я не президент. Вот если я стану президентом, тогда знать это будет моей обязанностью.
Он собирается выставить свою кандидатуру на пост президента?
— Никогда я не выставлю свою кандидатуру, потому что у меня нет желания стать президентом. Я хочу быть ангелом в тагальской рубашке.
ПЕТУШИНЫЕ БОИ В «КОЛИЗЕЕ»
© 1980 by Nick Joaquin
«Сабонг на любой вкус» — вот что предложил «Колизей» во вторник на прошлой неделе, организовав Международное дерби петушиных боев, впервые проходившее на Филиппинах.
Это было величайшее событие в истории боев: соревновались двадцать две команды, каждая из которых выставляла по шесть птиц — то есть 132 боевых петуха, 66 схваток. Правда, состоялось только шестьдесят пять, поскольку встреча между Йе Йе Вонель — петухом Генри Тана, и Коброй Джеймса Чонгбиана (оба содержались перед боями в темных подвалах) была, по обоюдному согласию, отменена — она уже никак не могла повлиять на исход чемпионата.
Бои, продолжавшиеся от полудня далеко за полночь, привлекли рекордное число зрителей — восемь тысяч человек. Там были сливки общества, люди явно при деньгах. И столь же явно состоятельные дамы в вечерних платьях и джинсах находились там не просто из любопытства, как на призовых боях. Женщины у арены показали себя самыми ярыми болельщицами и отчаянными держательницами пари. Одной крайне невозмутимой молодой даме достаточно было, глянув через плечо, поднять бровь или пошевелить пальцем, как ее кристо[64] уже знал, на какую птицу она ставит и на каких условиях. Восемь тысяч азартных болельщиков сразу — столько еще никогда не собиралось нигде в мире. За рубежом и сами чемпионаты, и финальные бои по системе выбывания привлекают в лучшем случае сотни людей, на Филиппинах же, признанном мировом центре петушиных боев, даже такие классические пинтакаси[65]