ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23 ФЕВРАЛЯ 1986 ГОДА
5
Безобразие началось воскресной битвой телепрограмм. В час ночи Маркос появился на экране телевизора, чтобы представить другого предполагаемого убийцу, майора Саулито Арумина, заявившего, что он входил в одну из сформированных пяти групп, которым была поставлена задача пересечь Пасиг, атаковать Малаканьянг и убить Маркосов. Руководителями заговора, утверждал Арумин, были Гринго Онасан, Рэд Капунан, Джейк Малахакан и Арсенио Сантос. Явно пойдя на попятную, Маркос на этот раз заявил, что нет свидетельств причастности Энриле и Рамоса к заговору, и просил их обоих «прислушаться к голосу разума и прекратить эту бессмыслицу». Он сказал, что вооруженные силы тесно сплочены вокруг него, но: «я бы предпочел не стрелять».
1.45: радио «Веритас» — заявление об отставке члена Верховного Суда Нестора Алампая зачитывается его дочерью Марией Белен; вся их семья рада, что ее отец, отдавший юриспруденции тридцать девять лет, наконец-то ушел из маркосовского Верховного Суда. «Мы давно ждали этого», — добавила Мария Белен.
2.15: в эфире Энриле — он отвечает на предъявленные Маркосом обвинения в неудавшемся мятеже. Энриле заявляет, что все это абсолютный вздор. Если Маркос действительно хочет вступить в переговоры, Энриле готов пойти навстречу, но не в Ма-лаканьянге: «Не исключено, что нам оттуда живыми не выйти!» Он, Рамос и их соратники не согласятся «меньше чем на отставку мистера Маркоса», поскольку мистер Маркос не имеет права на четвертый срок президентства — он захватил власть путем мошенничества на выборах 7 февраля. Энриле высмеивает уверения Маркоса, что тот-де способен в любой момент подавить мятеж: «Сегодня правительство располагает только поддержкой со стороны кучки военных. А мы делаем ставку на молодых офицеров, не утративших идеализм и любовь к родине». Энриле также признает, что беспокоится за своих близких: «Мне неизвестно, где они сейчас. Надеюсь, они уцелеют. К этому делу они не имеют никакого отношения. Уходя, я просил жену позаботиться о семье».
3.07: кардинал Син выходит в эфир с призывом к войскам Маркоса не применять оружие; пусть Вер откажется от насилия. Затем кардинал воззвал к верующим, моля их «не покидать Энриле, Рамоса и их семьи».
3.11. бизнесмен Хаиме Онгпин призывает «обеспокоенных граждан» собраться «в больших количествах» возле Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо. «Толпы людей — барьер насилию», — заявляет Онгпин.
3.20: капитан военно-воздушных сил Джон Эндрюс по радио «Веритас» призывает своих товарищей но оружию перейти на сторону Энриле и Рамоса: Они пошли на большие жертвы ради филиппинского народа. Мы просим филиппинцев сплотиться вокруг них. В этот час кризиса нам нужен каждый человек. Пришло время встать, провести перекличку и отвергнуть тиранию!»
Передали и письмо генерального почтмейстера Голеса об отставке. «Это, — заявил Голес, — не акт дезертирства, а дело совести».
Приближался рассвет, и Энриле попросил журналистов и сочувствующих, толпившихся в его кабинете на третьем этаже здания министерства, спуститься вниз — возможна атака вертолетов.
По воспоминаниям Энриле, ему надарили столько крестиков и четок, что в конце концов их некуда было девать.
— С рассветом прибыл отец Нико из прихода Магальянес, а с ним отец Бернас и Джимми Онгпин. В актовом зале отслужили мессу. Читали главу из Исхода об освобождении израильтян от пленения. Мы все отстояли службу, все причастились. Потом отец Нико и ректор Бернас из Атенео попросили меня и генерала Фаролана преклонить колени. Они благословили нас и окропили святой водой.
В это время генерал Рамос в соответствии со стратегическим замыслом, разработанным им совместно с Энриле, находился в другом лагере на противоположной стороне авеню.
— Рамос оставил на меня Кэмп Агинальдо, а сам отправился организовать оборону в Кэмп Краме. Мы хотели держать под контролем оба городка Все воскресенье мы оставались каждый на своем месте, ожидая нападения. К тому времени вся ЭДСА между Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо была уже забита людьми. К обоим городкам можно было подойти только по телам людей, только убивая гражданских.
Конечно, можно было артиллерийским огнем стереть в порошок оба городка, и не продвигаясь по ЭДСА, — Энриле до сих пор не может понять, почему они не использовали артиллерию.
— Это была их ошибка. Они колебались. Они не знали, что тут у нас происходит. Отсюда урок — на войне необходима решительность. Первые двенадцать часов решают победу; если не действовать сразу — успеха не будет.
Очевидно, Вер стоял за более решительные действия, а Маркос предпочитал тянуть время. Позднее Маркос скажет, что не хотел проливать кровь филиппинцев. Судя по всему, он уже знал, что может столкнуться с неповиновением, если отдаст приказ открыть огонь. Военные пачками переходили на сторону мятежников.
По другой версии, Рейган предупредил Маркоса, что США тут же прекратят помощь, если Маркос откроет огонь по мятежникам.
Как бы то ни было, все согласны, что «сильный человек» действовал нерешительно, когда надо было проявить твердость. Подстрекая его нанести удар посильнее, обозреватель «Таймз Джорнэл» Хосе Гевара так говорил о своем кумире: «Подождите, пока он снимет перчатки!»
Когда перчатки были сняты, оказалось, что силы в руках нет.
6
Насколько Энриле помнит, в то прохладное воскресное утро сон сморил его около трех.
— Мы не разувались, спали где придется.
Как-то раз, во время совещания с Рамосом, они оба заснули друг подле друга. Рамос вздрогнул, когда, пробудившись, увидел рядом с собой мужское лицо: это был Энриле, который откровенно храпел!
Энриле утверждает, что днем в воскресенье его охватило чувство нереальности происходящего — все было как во сне, «в дурном сне», и тут его пробудил от дремоты адъютант, сказавший: «Надо подготовиться к эвакуации».
Энриле спросил, нет ли сведений о готовящемся нападении. Адъютант ответил: «Нам лучше перебраться в Кэмп Краме и соединиться с силами генерала Рамоса».
Как раз в это время толпы на ЭДСА были взбудоражены сообщением, что по авеню к городкам идут танки.
Энриле и его люди вышли из Кэмп Агинальдо, словно в религиозной процессии, сопровождаемые молящимися монахинями и борцами за свободу, ко-горне несли изображения Девы. По выходе на авеню его окружила толпа.
— Мы видели море людей, кричавших так громко, что нам сразу же стало ясно — нельзя проиграть, имея такую поддержку народа. Вот так я примерно думал, идя через дорогу. Толпа была настолько плотная, что я едва протискивался.
В Кэмп Краме он присоединился к генералу Рамосу на террасе четвертого этажа — оттуда открывалась широкая панорама обоих городков, от улицы Ортигас до улицы Сантолан и района Кубао.
— О господи! Я был прямо-таки изумлен количеством людей. Они пели, хлопали в ладоши, смеялись, подбадривали нас!
То, что они увидели чуть подальше улицы Ортигас, было не столь вдохновляющим: колонна из семи танков и два батальона морской пехоты двигались из форта Бонифасио к городкам.
— А мы знали еще об одном танковом соединении, стоявшем в Кубао, на другой стороне авеню, — их пушки были наведены на Краме.
Энриле понял, что их хотят взять в клещи, которые сомкнутся у Ортигас и Кубао.
Но атака как-то выдохлась, даже не начавшись. Спасибо людям. Люди остановили танки и войска.
Эта драма привела в восхищение весь свободный мир: филиппинские борцы за свободу преградили путь военной машине своими телами, своими улыбками, своими молитвами, песнями, цветами, шутками, своей верой в Господа. Энриле тоже не остался без дела.
— Я сделал два телефонных звонка. Первый — американскому послу, в надежде, что он посоветует своему правительству предостеречь Малаканьянг, чтобы там придерживались более осторожного курса. А потом я позвонил генералу Веру. Если вы убьете пас, сказал я ему, вы с президентом войдете в историю как мясники, как убийцы своих же офицеров и солдат, мирных филиппинцев и иностранных корреспондентов.
Результатом этого был телефонный разговор с Маркосом. Тот предложил еще один выход. «Собственно говоря, — сказал он Энриле, — в мои намерения не входит наказывать ваших людей. Но они должны предстать перед трибуналом — надо показать общественности, что мы чтим закон. Однако могу вас заверить — они будут помилованы».
Тем не менее Энриле отказался проглотить эту наживку.
— Я сказал Маркосу, что не могу связать себя обязательствами, ибо не знаю, как решат мои люди. Мне нужно собрать их и обсудить дело с ними. На этом наш разговор был окончен.
Тем временем разворачивалась «битва» на ЭДСА. Роландо Доминго, метрдотель, ходил туда посмотреть, что к чему, и обнаружил, что выбраться оттуда невозможно. Утром в воскресенье он уже побывал в Краме, и его «первые впечатления о взбунтовавшихся солдатах» сводились к трем джипам, набитым людьми в полевой форме, которые показывали разведенные большой и указательный пальцы, то есть букву «С», что означало laban — «против».
— Ворота Кэмп Краме были украшены флагами и плакатами. Наверху, на цементной крыше кордегардии, вперемежку толпились гражданские и военные с желтыми лентами, привязанными к стрелковому оружию. Оно было не с правительственных складов. Я разглядел издалека израильские «узи», пехотную винтовку «халиль», бельгийский карабин. У каждого солдата на рукаве был пришит или приклеен филиппинский флажок, солнцем и звездами вниз.
Роландо Доминго шел через толпу, слушал ораторов с мегафонами, призывавших людей собираться или у главных ворот на ЭДСА, или у ворот со стороны 13-й авеню.
— Я узнал священника из Атенео: он купил пакет орехов и бросил его за ограду лагеря, крикнув солдатам при этом, чтобы они разделили их между собой. Человек с пакетом сдобных булочек тоже принялся их кидать. Кто-то скупил весь лоток разносчика сигарет и бросал пачки через ворота. Солдаты расплывались в улыбке до ушей и собирали сигареты. Потом были речи через громкоговорители, толпа аплодировала. Ворота отворились, над толпой поплыл национальный флаг. Толпа скандировала: «Ра-мос! Ра-мос!» Генерал вышел и зачитал список подразделений, перешедших на сторону мятежников.
В тот же день часам к трем, прихватив своего друга из Макати, Роландо Доминго вернулся на место событий в Краме.
— По пути мы встретили джип морских пехотинцев и прокричали им «ура», полагая, что они перехотят на сторону мятежников. Затем обогнали еще три джипа, потом четыре бронетранспортера с солдатами, а потом, к нашему ужасу, увидели три танка. Точнее сказать, не танки, а гусеничные боевые машины пехоты, каждая солдат на двадцать. Огромные, величиной с туристский автобус. На каждой по меньшей мере один 50-миллиметровый пулемет Браунинга. А как несутся! Я делал километров восемьдесят в час, когда обогнали последнюю. Они с ревом устремлялись на авеню, дробя покрытие.
Доминго припарковал машину сразу за подземным переходом у бульвара Шоу; он с приятелем вошел к месту, где солдаты высаживались из бронетранспортеров.
— Морские пехотинцы были в пятнистой форме — не в полевой, оливкового цвета, а в бледно-зеленой, которая сливается с цветом листвы в джунглях. Поясов с патронами на них не было, но у каждого — патронташ на десять обойм по тридцать патронов. Они выстроились у стены и стали проверять винтовки — между прочим, старенькие М-16. Некоторые даже без ремней — так, какие-то нейлоновые бечевки привязаны. Из грузовика высыпал взвод солдат — видом получше и, похоже, поопытнее. Это были рейнджеры, в маскировочной форме, да и огневая мощь у них куда сильнее. У одного на груди пулеметные ленты крест-накрест. Другой снимал с машины базуку, еще двое сгружали деревянные ящики — по-моему, с разрывными реактивными снарядами для гранатомета. «На чьей вы стороне?» — крикнули мы им. Они нахмурились. Мы показали пальцами «А» — «против». Они только оглядывались на своих офицеров.
Подойдя поближе к перекрестку ЭДСА и Ортигас, Доминго и его напарник увидели, почему бронированная колонна остановилась. Толпа на ЭДСА стала стеной перед танками и войсками.
— Пять автобусов по осевой блокировали шоссе, а люди разбирали покрытие, чтобы сделать дорогу вовсе непроходимой. И тут я с ужасом понял, что стою как раз на пути бронетранспортеров — их моторы работали на холостом ходу. Вдруг в толпе закричали: «Садитесь! Садитесь! Все садитесь — тогда солдаты увидят, как нас много!» Я сел. Меня била дрожь. Потом кто-то начал молиться вслух. Это была женщина в белом — она стояла на коленях перед самым танком. Другие стали повторять за ней. Мой напарник взял у нее четки. Корреспонденты снимали видеокамерами, как женщина в белом громко творила молитву, выделяя слова «ныне и до смертного часа». Впервые за много лет я ощутил присутствие. Там оно было, совершенно явно…
Наконец офицер приказал танкам свернуть вправо, на поросший травой пустырь возле перекрестка. Взрыв восторга. Потом монахини вышли вперед, смешались с солдатами, пытались разговорить их. «Почему вы не отвечаете?» — спрашивали они поджавших губы солдат. Один наконец-то смущенно сказал: «Нам приказано не вступать в разговоры».
Роландо Доминго и его приятель отправились в Кэмп Краме.
— К этому времени мешки с песком уже перегораживали авеню до самой бетонки, ведущей к Белым Равнинам. А вокруг люди — целые семьи, группы студентов… напряжение чувствовалось, но настроение праздничное. Над головами кружили вертолеты — так низко, что мы различали лица солдат, машущих нам руками. «Они на нашей стороне», — заулыбались все. Я видел один вертолет Сикорского с ракетами под фюзеляжем. Было уже темно, когда мы надумали вернуться домой. Пешком пошли к машине, но тут же убедились, что вывести ее невозможно. Решили провести ночь на ЭДСА, но как можно ближе к Краме — на случай нападения правительственных войск. Тогда хоть успеем сообразить, что делать. С едой проблем не было. Люди сами делились своими запасами. Кроме того, специальные бригады снабжения раздавали продовольствие из фургонов и легковых машин.
А потом — как будто не хватило великолепия полной луны — раздали фонарики… Их мягкий свет делал обстановку еще более праздничной.
7
Те, кто дерзнул пойти дальше, в то воскресенье были вознаграждены переживаниями, которые на всю жизнь останутся у них ярчайшими воспоминаниями.
Елена Роко, профессор университета Святого Фомы, рассказывает о незабываемой сцене, свидетельницей которой она оказалась в тот воскресный день. На пути к авеню от улицы Сантолан она услышала топот — словно мчалось огромное стадо — и тут же увидела сотни тысяч людей, бегущих по ЭДСА. На первый взгляд могло показаться, что людей охватила паника и толпа в ужасе спасается бегством. На самом же деле люди бежали не от опасности — скорее, они целеустремленно неслись навстречу ей! Вот почему это было так зрелищно, говорит Елена Роко. Завидев танки, двигавшиеся к авеню Ортигас с грозно поднятыми стволами пушек, борцы за свободу понеслись навстречу пушкам, чтобы остановить технику!
Тысячи людей вывела на улицу и попытка Маркоса заглушить голос свободы в стране — радио. Веритас». Радио «Веритас» подробно освещало ход. восстания, особенно события в мятежных военных городках. Утром в воскресенье, 23 февраля, правительственные войска взяли радиостанцию «Веритас» и уничтожили там оборудование на пятьдесят миллионов песо. Лишенные сообщений, за которыми все так напряженно следили, горожане решили отправиться на ЭДСА, чтобы своими глазами увидеть восстание.
Оказалось, однако, что радио «Веритас» умолкло только на время. Воспользовавшись запасным оборудованием, радиостанция сумела возобновить передачи. Фашисты хотели заглушить не только этот голос; была угроза нападения на оппозиционные газеты, а потому начиная с субботы персонал «Инкуайера», который стал самой популярной газетой в городе, сидел как на иголках, ожидая ударов прикладами в дверь. Позднее стало известно, что глава маркосовского ведомства информации, Грегорио Сенданья, разработал план подавления не только оппозиционной прессы, но даже подвывавших президенту газет, чтобы уж наверняка заставить всех редакторов следовать линии Маркоса.
Увы, в то воскресенье, 23 февраля, о Маркосе говорили уже по-иному: Tama па! Sobra па! Palitan па![10]Над ЭДСА плыла рапсодия в желтых тонах: почти на каждом было что-то желтое — рубашка, юбка или желтая лента на лбу. Уличные продавцы получили колоссальную прибыль, продавая желтые ленты за песо, а то и за два. Особым спросом пользовались желтые шляпы в форме кисти руки, изображавшей знак «Л». Со всех сторон звучала песня «Страна моя», ставшая гимном революции против фашизма; но забавно, что возродился и шлягер 50-х годов: например, политические куплеты «Мамбо, мамбо Магсайсай». И, конечно же, молодежь в любой момент готова была подхватить «Повяжи желтую ленту».
За возрождение «Мамбо Магсайсай» следует благодарить Джун Кейтли, нашу радиогероиню. Все четыре дня восстания она была в эфире в среднем по семнадцать часов в сутки! Уходила в семь утра, шла домой принять душ и соснуть пару часов, а к одиннадцати возвращалась на радио «Веритас» и оставалась в эфире весь день и всю ночь.
Поклонница современной музыки, она пришла в ужас от набора записей на «Веритас». Потом кто-то принес целый ворох пластинок, и среди них она обнаружила песни эпохи Магсайсая[11], написанные Манглапусом, в том числе «Я снова буду жить». Джун поняла, что эти песни выражают сегодняшние чувства, и начала прокручивать их. Отклик на «Мамбо Магсайсай» был потрясающим; восторженные люди звонили на станцию, чтобы сообщить: они без ума от новой мелодии, и она стала второй боевой песнью революции.
Леа Наварро, певица, еще бодрствовала в тот воскресный день после ночи бдений, когда услыхала по радио, что бронетранспортеры двигаются к мосту Гвадалупе. Она была с группой стражей революции.
— Мы были в четырех машинах, по двое в каждой. Поехали на ЭДСА, где увидели бэтээры. Они надвигались на нас как сама смерть — это все равно что встретить смерть на дороге. Грохот от гусениц стоял такой, что ничего не было слышно. Две машины мы послали к улице Ортигас, чтобы предупредить там людей на баррикадах, остальные двинулись за танками. Внутри словно сработал выключатель: мы все вдруг стали храбрыми.
Когда танки и войска остановились на Ортигас, Леа заставила себя заговорить с солдатами.
— Уинни Монсод, Тита Течи Веласкес и я взялись за руки и все трое первыми подошли к танкам. Сердце бешено колотилось, я едва справлялась со слезами. Я страшно боялась. На нас смотрели дула пулеметов. Я сказала одному солдату в танке: «Командир, почему бы тебе не спуститься к нам? Там, наверное, душно». Но он ответил: «Нет, мэм, у нас тут кондиционер».
Подошли еще люди, мы завязали разговор с солдатами. Кто-то догадался принести кассетный магнитофон и прокручивал обращение генерала Рамоса. Одна отчаянно храбрая дама взобралась на головной танк и уселась наверху. Солдаты умоляли ее слезть, а она только попросила у них прикурить. Потом она крикнула сверху, чтобы солдатам дали поесть. Мы убеждали солдат перейти на нашу сторону, выслушать Рамоса, хотели привязать желтые ленты к танкам, но они помалкивали.
Говорят, на авеню Ортигас вообще пытались руками отталкивать двигавшиеся танки — иностранцы на это даже восклицали в изумлении: «Эти сумасшедшие филиппинцы!»… Кто-то видел, как Вики Персе де Тагле «лоб в лоб» стояла против танка, упершись в него ладонями, а механик-водитель смотрел на нее, и слезы струились у него по лицу. Соня Роко возглавляла другую «противотанковую группу», но там танк заставил остановиться голос, обращенный к солдату, сидевшему в башне: «Сынок, а ведь здесь внизу твоя мать!»
Соня, жена мистера Рауля Роко, была одной из тех дам, которые организовали продовольственные бригады в самом начале восстания. Она с соседями установила у ворот № 4 в Кэмп Агинальдо стол и раздавала цыплят с рисом.
Когда танки все же двинулись дальше, люди легли на землю. Потом те, кто оказался позади, бросились вперед, чтобы защитить лежащих. Это было удивительное зрелище: никем не руководимая толпа действовала как один человек, и танки не могли двинуться, не раздавив людей. Когда они свернули с шоссе на боковую улочку, словно намереваясь пройти справа, сокрушив стены, толпа бросилась туда и заблокировала проход.
Кристина Аранета была в живой баррикаде, на «Ортигас, где люди стояли взявшись за руки — они дали клятву не разрывать эту kapit bisig[12], пока танки пе остановятся. А они все приближались и приближались, и вот Кристина Аранета уже ощущала на лице горячее дыхание бронированных машин. Громче и громче ревели моторы, и казалось, что это уже сами люди вопят от страха, — и все же живая цепочка рук не оборвалась. Никто не побежал, никто не потерял сознание; все стояли на месте, готовые лечь под колеса надвигавшейся военной техники.
И танки остановились.
Вот теперь можно было хотя бы женщинам падать в обморок. Но никто не упал, только из толпы вырвался вздох — почти рыдание — облегчения. Через какое-то время танки свернули в сторону и остановились у торговых рядов возле Ортигас.
Кристина Аранета вспоминает, как группа девушек двинулась с цветами к танкам. Священники и монахини, распевая «Матерь непорочная» — а подхватывали все, — дюйм за дюймом медленно приближались к солдатам — и вот они уже рядом, раздают им цветы и четки.
Среди тех, кто набрался храбрости подойти к солдатам и обратиться к ним, была Летти Гарсия Гонсалес, служащая Столичного банка. Она несла распятие, и толпа расступалась перед нею; и вот она уже стоит с распятием перед солдатами.
— Когда я оказалась лицом к лицу перед морскими пехотинцами, у меня язык прилип к нёбу, но я заставила себя говорить. «Мир тебе, брат мой», — обращалась я к каждому поочередно. На вид все молоденькие, двадцати еще нет, и я сказала им, что Господь любит их всех, и мы тоже всех их любим. Я все повторяла: «Мир, брат мой», потому что ничего лучшего не могла придумать. Один из морских пехотинцев — он выглядел очень смущенным — объяснил, что они только выполняют приказы. После этого мне стало как-то легче говорить с ними. Я сказала им, что у меня два маленьких мальчика и я пришла издалека, из Лас-Пиньяс, и один из сыновей лежит в постели больной, но я все равно считала, что должна прийти на ЭДСА по зову родины, разделить общую беду. Я сказала им, что муж за границей, работает в чужой земле, потому что в своей стране не мог найти подходящую работу. Боюсь, тут во мне что-то надломилось, и я зарыдала прямо перед морскими пехотинцами. Я умоляла их не причинять нам вреда — мы ведь рискуем жизнью, чтобы вернуть свободу, права, демократию. Я умоляла их перейти на нашу сторону.
Толпа вокруг Летти запела «Страна моя», подняв руки со знаком «L».
— Я подняла распятие еще выше, по щекам снова покатились слезы, но оказалось, что я все же могу петь громче. Часов в шесть танки снова пошли, и толпа снова сомкнулась вокруг них, но на этот раз морские пехотинцы были начеку и не дали людям подойти вплотную. Я вцепилась в руку морского пехотинца, стоявшего передо мной, умоляла его разрешить мне пройти. Он опустил руку, я тут же проскользнула вперед, к танкам, толпа двинулась за мной. Мы стояли перед приближающимися танками, слушали рев моторов и покрывались гусиной кожей. Я решила: будь что будет — и вручила свою судьбу Господу. Стоя перед танками, высоко подняв распятие, я кричала танкистам: «Брат, да пребудет с тобой мир! Брат, Бог любит тебя! Брат, мы любим тебя! Мир, брат!» Толпа колыхалась вокруг идущих танков, сумерки надвигались. Потом мы услышали, как офицеры приказывают танкам отойти на бульвар Шоу. Танки развернулись, мы с ликованием пошли за ними, и все кричали: «Мир, брат! Мы любим тебя, брат! Иисус любит тебя, брат!» — и так, пока последний танк не ушел с Ортигас.
В тот воскресный день, когда танки были остановлены на авеню, 23 февраля, стало ясно, что филиппинский народ победит.
Кардинал Син говорит о планах построить часовню на том месте и в честь нового явления Девы Марии наречь ее «Мадонна на ЭДСА». Несомненно, здесь должен быть мемориал в память того дня, когда люди стояли против танков и пехоты и из всех сердец исторгся крик: «Они не пройдут!», и в один миг из камней, из обломков, из всего, что попадало под руку, на перекрестке Ортигас были воздвигнуты заграждения. Останавливали автобусы, высаживали пассажиров и ставили автобусы поперек дороги. Люди оставляли свои машины и там, и вдоль авеню Ортигас, чтобы перекрыть проезд к Сантолан. Какой-то зевака сказал об отличной новой машине, поставленной посредине улицы: «Вот жалость! Машина, должно быть, стоит немалых денег». Владелец пожал плечами: «Есть вещи подороже».
В тот же день в половине четвертого генерал Тадиар выдвинул ультиматум: если люди не разойдутся через тридцать минут, танки пойдут через толпу и дальше, к Кэмп Агинальдо. Ультиматум никого не поверг в панику. Тридцать минут истекли, а люди все равно стояли в живых баррикадах.
Кое-кто из механиков-водителей сообщил, что они вели военные действия в джунглях Замбоанги и на Биколе, когда их неожиданно перебросили в Манилу, дав приказ захватить Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо.
После отхода танков толпа на перекрестке с Ортигас поредела, но на протяжении всей ночи баррикады ни на миг не оставались без людей. Стражи революции сидели на траве вдоль авеню и, чтобы не уснуть, делились впечатлениями о восстании; от одной группы к другой переходили истории о том, что произошло за время кампании гражданского неповиновения. О том, как четыре дочери президентов — Нини Кесон, Вики Кирино, Рози Осменья и Линда Гарсия — обходили иностранные посольства и уговаривали дипломатов не признавать Маркоса законно избранным президентом. Как кардинала Сина якобы «уговорили» сделать заявление в поддержку мятежа Энриле и Рамоса — поначалу он всего-навсего собирался обратиться к верующим с призывом помочь мятежникам едой. Как многие были оскорблены двусмысленными действиями папского нунция и не без сарказма предлагали ему отслужить мессу на инаугурации Маркоса. Как Маркос добавил к списку своих подделок часы марки «Ролекс», которыми награждал «обеспокоенных» художников и писателей, — эти часы были изготовлены на Тайване. Как Франца Арсельяну и супругов Тиемпо из университета Дилиман уговаривали возглавить сборище «обеспокоенных» художников и писателей. Как Лино Брока и Бен Сервантес доказали, что они настоящие мужчины в шоу-бизнесе: оба оказались несгибаемыми борцами за дело оппозиции на протяжении всей кампании и оставались по сей час героями сопротивления — не то что иные мускулистые суперзвезды, которые на экране ведут массы на борьбу против эксплуататоров, а в жизни все же предпочитают эксплуататоров массам. Как Нора Аунор, освистанная во время первого посещения лагеря повстанцев, нашла в — себе мужество вернуться туда, чтобы доказать свою солидарность с революцией. Как генерал Рамос стал «Норой Аунор революции» — где бы он ни появлялся, вокруг собиралась толпа, люди хотели прикоснуться к нему, поцеловать его. И как его жена, Минг, жаловалась: всем и каждому он объявлял, что она с детьми находится дома. «Почему ты всем объявляешь, что мы дома? — упрекнула она его. — А если нас возьмут заложниками?» На что Эдди Рамос спокойно ответствовал: «Если кого-либо из вас похитят, я на уступки не пойду!»
Хотя морские пехотинцы отошли, всю ночь они напоминали о себе, то и дело стреляя в воздух. Такой варварский способ запугивания должен был бы сработать, особенно если учесть, что из-за усталости и недосыпания люди были крайне подвержены приступам страха. И все же эти страхи не заставили их прекратить бдение, хотя все знали: медали за это их отнюдь не ждут.
Роскошная луна освещала линию противостояния с народом, где стрельба велась только с той стороны. Ночь, хотя и не тихая, как на Рождество, все же была святой — святой, потому что народ готов был принести себя в жертву.
Мы, не допускавшие насилие ни под каким видом, держали экзамен на допуск к чему-то высшему.