и о сариманрк — волшебной птице из фольклора наших мусульман моро, а также художественной прозой — почти исключительно о петушиных боях. У него мягкие манеры и негромкий, чуть визгливый голос, но он показал, что смелость у него есть, и моральная и физическая. Смелость первого рода требовалась, чтобы пригласить такого поэта, как Хосе Гарсия Вилья, в Дальневосточный университет — а Росес сделал это; смелость второго рода понадобилась, чтобы пуститься за украденными рукописями Рисаля, чем Poсес и занялся, не подумав, с какими опасностями это сопряжено. Теперь же понадобятся и та и другая смелость, чтобы, совершив этот шаг, преодолеть все последствия подвига, который необъяснимым образом вызвал кое-где куда больше гнева и негодования, чем само похищение уже вызволенных рукописей.
Претензии же сводятся к следующему: Росес ходил по очень непрочному канату; он балансировал на трапеции, чрезвычайно ненадежной с этической точки зрения. Все это было проделано достаточно ловко, однако он должен был понимать, что делать этого не следовало вообще.
Рукописи возвращены, но имел ли он право вступать в переговоры с ворами? Не лучше ли было смириться с гибелью рукописей, чем оказывать вору такую честь: ведь член кабинета вступил с ним в переговоры, он упрашивал преступника?..
Праведно негодующие вопили: «Никаких сделок с преступниками!»
Росес говорит, что ни в какие сделки он не вступал; его критики утверждают: отвратительно здесь уже то, что он начал переговоры.
К счастью или к несчастью — в зависимости от того, с какой стороны посмотреть на эти споры, — Росес нимало не задумывался над этическими тонкостями, когда директор Монтилья сообщил ему, что какой-то человек предлагает за выкуп вернуть рукописей Рисаля — человек, у которого, вне всякого сомнения, рукописи действительно были.
Росес просто велел Монтилье переадресовать того человека к нему. Это было в четверг, 1 февраля. В тот же день часов около трех в кабинете Росеса раздался телефонный звонок. Голос в трубке сказал по-тагальски:
— Это Рисаль, господин.
Росес спросил, каковы их требования, и услышал ошеломляющий ответ: за похищенное — полтора миллиона песо. Цена поднялась.
— Но откуда мне знать, — спросил Росес, — что рукописи у вас?
— Kami ро ang nagbalik ng frame[70].
Тут следует отметить, что в тагальском языке множественное число первого лица вовсе не обязательно обозначает одного человека; но Росес уверен, что на другом конце провода были двое, которые говорили поочередно, выдавая себя за одного. Разговор шел преимущественно по-тагальски.
— А, — сказал Росес, — так это с вами я говорил сегодня утром?
— Нет, мы звонили мистеру Монтилье.
— Но человек, с которым я говорил утром, сказал, что это он прислал рамку.
Ни с каким таким человеком Росес не разговаривал — он просто намеренно запутывал звонивших, чтобы подтолкнуть их к раскрытию еще каких-либо данных о себе, вызвать их на откровенность, может быть даже на рассказ о том, как произошла кража.
В конце концов он дал понять, что его убедили и он попытается наскрести выкуп.
— Когда мы получим деньги?
— Ну, это зависит от того, как скоро министр финансов одобрит выделение средств.
— А разве нельзя одобрить сейчас же?
— Я попробую, но ведь затем это должно быть одобрено президентом, а после него — конгрессом.
Все это, конечно, было чистым вздором: Росес просто хотел создать впечатление непреодолимой бюрократической волокиты, а заодно осторожно намекнуть, что со временем получить деньги удастся. Надежда — и только она — заставит похитителей поддерживать с ним контакт, а это ему и нужно было.
Разговор кончился тем, что голос на другом кон-III провода выразил удовлетворение: наконец-то нашелся хоть один человек, согласный вести переговоры о возвращении рукописей.
На следующий день, в пятницу, снова звонок. Что уже сделано, чтобы получить деньги? Росес объяснил, как трудно пробить такое дело, пока нет явного доказательства, что рукописи у них. Звонивший предложил выслать страницу по почте.
— Нет, этого не делайте, — быстро сказал Росес. — Ее могут затерять или повредить при пересылке. Думаю, мы должны встретиться.
В конце концов звонивший согласился.
— Но смотрите, без фокусов, а то мы сожжем рукописи.
Звонивший сам назначил время и место встречи: и три часа дня, на Дунете, у трибун.
Росес описал, как он выглядит. Ввиду прохладного дня на нем был серый костюм из итальянского шелка, плотная белая рубашка и красный галстук в белый горошек. Описал и машину: красный «остин» с номерным знаком 06. Он сам будет за рулем.
Без пяти три он приехал на Лунету, припарковал машину возле флагштока и пешком пошел к трибунам. На следующий день там должен был собраться Евхаристический конгресс, поэтому рабочие деловито сновали по трибунам, устанавливая освещение и украшения, расставляя скамьи на противоположной стороне площади. Росес еще подивился, почему это воры выбрали такое шумное и многолюдное место.
Он стоял и смотрел на занятых рабочих, когда к нему подошел человек, которого поначалу он тоже принял за рабочего.
— Добрый день, мистер Росес. Я и не знал, что вы похожи на Рисаля.
(Росес смеется: «Понятия не имею, с чего он так решил, разве что из-за усов».)
Подошедший был в розовой рубашке с короткими рукавами, на вид лет тридцати, и напоминал скорее провинциала, чем столичного жителя. «Такие типы, — говорит Росес, — продают апельсины возле супермаркетов». Росес уверен, что этот человек не был из тех, кто с ним разговаривал. «Такому может взбрести в голову украсть ради выкупа джип, но никак не художественную реликвию. Думаю, он был лишь пособником тайного руководителя».
Связной явно не знал Росеса, но делал вид, будто знает: «Вы были у нас деканом, когда я учился в коммерческом колледже Дальневосточного университета». Росес никогда не был деканом коммерческого колледжа. Связной также заявил, что присутствовал на заключительной церемонии празднования столетия со дня рождения Рисаля и на него, дескать, произвела глубокое впечатление речь Росеса. Росес оторопел: единственным, что он сказал тогда, было: «Объявляю торжества по случаю сотой годовщины рождения Рисаля закрытыми».
Они сидели на только что установленной скамье, лицом к морю. Росес огляделся вокруг, посмотрел на снующих рабочих.
— Что это они? — спросил он. — Для Акихито?
Связной тоже не знал.
И вот тут начались переговоры. Росес стал говорить, как трудно добиться выделения такой огромной: суммы — полутора миллиона песо без всяких доказательств того, что он имеет дело с людьми, у которых находятся рукописи.
— Я мог бы предъявить вам доказательство, — сказал связной.
После некоторых уговоров он вытащил в конце концов пластиковый конверт, в котором был сложенный лист бумаги. Он извлек его и протянул Росесу. Росес развернул бумагу: внутри оказался тоже сложенный вдвое еще один листок — более старый и пожелтевший. Он сразу понял, что это оригинал стихотворения Рисаля. И спокойно положил листок в карман. Связной так опешил, что не остановил его.
— Но я же должен показать его эксперту, — сказал Росес, когда связной наконец опомнился и стал требовать листок назад. — Откуда мне знать, что это оригинал? У нас в стране всего два-три человека могут установить это. Не могу же я просто так прийти к президенту и сказать, что видел оригинал собственными глазами. Я возьму его с собой и дам экспертам на заключение.
— Но тогда мы, может быть, его больше и не увидим!
— Да, скорее всего, так. Но ведь у вас еще есть рукописи романов.
На том встреча закончилась. Длилась она минут тридцать. Росес, оставив собеседника в некотором изумлении, зашагал назад к машине.
Он поехал прямо в Малаканьянг. Пресс-конференция президента Макапагала была в разгаре. Росес вручил ему пожелтевший листок бумаги, сложенный вдвое, чтобы уместиться в основании спиртовки[71].
— Это что? — спросил Макапагал.
— Оригинал рукописи «Последнего прощай», господин президент, — ответил Росес.
В Малаканьянг он отправился с тем, чтобы газеты наверняка опубликовали фотографии: как он показывает президенту рукопись. Снимки произведут впечатление на похитителей — те решат, что Росес действительно воздействует на президента, а это облегчит переговоры.
Президент объявил газетчикам о возвращении рукописи. «Хочу поздравить все ведомства, которые помогли ее обнаружению», — сказал Макапагал, не подозревавший, что все это дело рук одного человека.
Из Малаканьянга Росес отправился в Бюро публичных библиотек и проследил, чтобы рукопись стихотворения поместили в сейф. Одна служащая библиотеки разрыдалась, когда увидела ее. Рукопись исчезала уже второй раз: впервые это случилось во время Освобождения, и тогда Национальной библиотеке пришлось вести сложные переговоры, чтобы добиться ее возврата.
На следующий день, в субботу, 3 февраля, Росесу позвонили похитители. Они были в ярости. Они видели газетный заголовок, гласивший, что за «Последнее прощай» уплачено тридцать тысяч песо! Они ничего не получили — следовательно, Росес положил эти деньги себе в карман! Росес, который сам был возмущен заголовком, обратил их внимание на то, что в более поздних выпусках такого заголовка нет, а это явно доказывает, что газеты сами обнаружили ошибочность информации.
Затем воры пожелали узнать, выделены ли уже деньги Малаканьянгом — ведь президент своими глазами видел подлинную рукопись стихотворения Рисаля.
Росес сообщил им, что последний обитатель Малаканьянга оставил всего восемнадцать песо на счету дворца — так как же, позвольте спросить, Малаканьянг может уплатить полтора миллиона песо?
— Придется вам сбавить цену, — сказал он.
После некоторых препирательств с кем-то звонивший объявил, что цена приемлемая — сто тысяч песо. «Хотя это очень дешево, — сказал он. — Перед войной правительство заплатило за эти рукописи куда больше». Потом он сказал, будто слышал, что они застрахованы на два миллиона песо. Не может ли Росес заставить раскошелиться страховую компанию?