Но раз уж Азия отказалась быть матерью филиппинской культуры, то исторически она может приходиться нам лишь злой мачехой, которая заботится о любимых дочках; для Филиппин же — заброшенной и всеми презираемой Золушки — Запад стал если не прекрасным принцем, то крестной феей, довольно капризной, правда.
Это есть факт, который не опровергнут никакие результаты будущих исследований, даже если они обнаружат, скажем, невероятно широкие связи между Филиппинами и азиатскими странами, ибо плоды древних связей и так налицо. И выглядят эти плоды не очень красиво: мы заимствовали колесо не из Индии, театр — не из Китая, плуг — не из Таиланда, лечебницы — не из Камбоджи. Не Малайя дала нам городскую культуру, не Япония познакомила нас с лошадью, не Молукки научили пользоваться пряностями, не Ява подарила нам архитектуру, а математике нас обучили не арабы.
Короче говоря, наши азиатские соседи не дали нам ни одного из основных компонентов цивилизации. Сколько бы мы ни подчеркивали древние контакты с ними в попытке скрыть их пренебрежение к нам, от исторических фактов не уйти. К тому же мы настолько раздули значение этих контактов, что некоторый скепсис пойдет нам на пользу. Поставим вопрос так: какой могла бы быть «подлинная» история Филиппин, если бы не 1521 год? Ответ мы найдем в фактах. Если бы не было западного вторжения, если бы распространение ислама продолжало идти на спад, а Азия проявляла все то же безразличие, то мы сегодня жили бы на манер обитателей Папуа или Самоа. Филиппины были бы маленьким заповедником язычества в Тихом океане с отдельными мусульманскими городами-государствами на побережье, с отдельными царствами, расположенными по течению рек в глубине страны, с отдельными поселениями племен в горах, и ни одно образование не знало бы о другом, не говоря уж об «Азии», — совершенно так же, как илонготы сегодня ничего не ведают о самбалах или о чем другом, что не входит в круг интересов племени. Иными словами, не было бы никаких Филиппин (или как бы там ни стала называться эта страна), и филиппинцев бы не было, и «истории» тоже. Совершенно очевидно, что именно так сложилась бы наша судьба; и говорить, будто наше географическое местоположение в Азии есть залог нашего вхождения в азиатскую цивилизацию, значит идти наперекор фактам, ибо в этом вопросе сама история свидетельствует против Азии.
Столетиями существовали наши пресловутые связи с Китаем, уже вступившим в культуру бумаги, а мы продолжали писать на древесной коре.
Столетиями существовали наши пресловутые связи с Индией, уже создавшей культуру книги, а мы продолжали писать на древесной коре.
Столетиями существовали наши пресловутые связи с арабами, уже обладавшими культурой книгопечатания, а мы продолжали писать на древесной коре.
Но через тридцать лет после встречи с Легаспи мы сделали первый шаг в культуру бумаги, книгопечатания, книги.
Теперь поставим вопрос так: если Азия нами не интересовалась, то были ли и мы равнодушны к Азии?
Обыкновенно мы говорим, что в «дозападные» времена мы поддерживали обширные торговые связи с соседями, что мы тогда были народом мореплавателей и «кораблестроителей». Однако характер нашей культуры, так и не сделавшейся индуистской, буддистской или конфуцианской, ставит под сомнение эти претензии. Если мы действительно путешествовали по всей Азии в те времена, то нам не нужно было бы дожидаться азиатских миссионеров — мы бы сами познакомились с чужими верами в торговых гаванях, как поступали купцы других стран. Поскольку этого не произошло, то, скорее всего, наши связи с Азией были отнюдь не так обширны, как нам сейчас нравится думать.
Вот чем полезно изучение культуры как истории: можно очистить историю от исторических суеверий, поскольку культура сама по себе есть доказательство, с помощью которого поддается проверке история при отсутствии иных доказательств, — дали же остатки Критской культуры ключ к реконструкции истории Минойской империи. Важны свидетельства не только того, что было, но и того, чего не было: «Одиссея», повествующая о путешествиях, полна косвенных указаний на их мелкомасштабность и неподготовленность, а это значит, что греки времен «Одиссеи» еще не были настоящими мореплавателями.
Ну а что мы получим, если подвергнем подобному анализу древнюю историю Филиппин? Отсутствие религиозных влияний мы уже отметили. Теперь отметим почти полное отсутствие морской тематики в филиппинском фольклоре, отсутствие тем более необъяснимое, если вспомнить, что морская мифология есть даже у таких убежденно сухопутных народов, как греки и римляне. В нашем же фольклоре если и встретится герой-путешественник, то он плавает по рекам — это Хуан Тамад; богиня любви приходит у нас не из пены морской, а с горных вершин — это Марианг Макилинг; духи у нас селятся либо в лесной чащобе, либо под землей — это асуванг и матанда са пунсо. Когда же это морские девы, напоминающие сирен, или ритуалы, связанные с морем, то можно не сомневаться: их появлением мы обязаны соприкосновению с Западом. Если и есть у нас странники моря, то обычай требует непременно хоронить их в земле (в отличие от викингов, подлинных мореплавателей). Да и бороздили они моря только близ берегов — подобно героям «Одиссеи», — так что не слышно даже, чтоб добирались до Лусона.
И еще одно: в нашем фольклоре начисто отсутствуют упоминания о связях с Азией в далекие времена. Уж наверняка, если бы мы так много путешествовали в старину, это нашло бы свое отражение в народных сказках: скажем, приключения какого-нибудь коричневого Одиссея в дальних краях. Фольклор запечатлел бы хоть смутные воспоминания о посещении двора правителей Китая или замков японских феодалов, рассказы о великолепии Ангкор-Вата и Малакки, храмовых городов Явы. Увы, нет и намека на то, что нашим кораблям был ведом путь в гавани Востока. Даже если предположить, что письменных памятников нет, потому что монахи уничтожили наши книги, все равно мы не обойдем стороной непреложный факт: достаточно легко уничтожить книгу, но практически невозможно уничтожить память о ней. До нас дошли лишь немногие произведения великих греческих драматургов, но известно, сколько пьес написал каждый из них, известны названия и содержание пьес, ибо память о них веками жила в устной традиции. Мы знаем, что существовали другие Евангелия кроме канонических четырех, — знаем из той же устной традиции, сохранившей память о них и хранившей бы память о них и долее, даже если бы они не были упомянуты в Евангелии от Луки. Нужно ли сомневаться, что если бы вдруг исчезли все, до единого экземпляра, пьесы Шекспира, Шекспира все равно цитировали бы и обсуждали бы в грядущем, поскольку шекспировские строки и строфы сделались бы частью живой традиции? А если вдруг погибли бы произведения Рисаля, то все равно не погибла бы память о них, и мы через столетия продолжали бы говорить: «Как писал Рисаль в своем, ныне утраченном романе…», или: «Как сказано в утерянном прощальном стихотворении Рисаля…» Не так уж много поколений отделяют нас от XVI века, а мы всё пытаемся утверждать, будто за короткий этот срок могла исчезнуть всякая память о «книгах», которые якобы были уничтожены в период нашего обращения в христианство. Нет, это маловероятно и малоправдоподобно. Случись такое, устная традиция сохранила бы память и о сожжении книг, и о самих книгах, и мы бы сегодня говорили: «Как писал наш великий поэт Маната в своем эпическом произведении, сожженном испанцами в Малолосе…», или: «Как наш великий драматург Гатдула отмечал в своей исторической драме, которую уничтожили монахи в Араяте…»
Но раз традиция не сохранила память о таких книгах, то, подходя к культуре как к истории, мы обязаны предположить, что «книг» никогда не было. «Существуют» они сегодня как еще одно из исторических суеверий. Признание этого не принижает национального достоинства, напротив, оно укрепляет его, ибо доказывает: мы взрослы в своем сознательном отношении к истории как к науке; нам, так сказать, больше незачем приравнивать упаковочную мастерскую к предприятию тяжелой индустрии, а школьный физический кабинет к исследованиям в области физики.
Вспоминается, как до войны мы любили хвастать тем, что задолго до контакта с Западом Филиппины были частью великих империй Шривиджайя и Маджапахит. То, что сейчас мы бросили это хвастовство, свидетельствует о нашей достаточной культурной зрелости и способности понять: такие претензии не возвеличивают, а унижают нас, мы же выступали в роли бедных дальних родственников, гордых своей принадлежностью к аристократической фамилии, которая и не подозревает об их существовании. Если мы действительно были провинцией великих империй, то чем объяснить тот факт, что, когда империи засияли под лучами истории, мы остались в доисторических сумерках? Империи совершали эпохальные перемены в религии, технике, морской торговле, архитектуре, искусстве, и ничто из этого не сказалось на нашей культуре? Как же могло это не сказаться — при нашей этнической и географической близости?
Однако ничего нет — в культурном отношении мы так далеки от них, будто живем на Северном полюсе.
Похоже, что мы уже осознали опасность, которой чревато превращение муравейника истории в пропагандистскую гору, и научились более осмотрительно истолковывать факты нашей древности. Теперь мы подвергаем сомнению даже лингвистические заимствования, которые с соблазнительной легкостью можно прочесть как доказательства широких связей, скажем, с Индией. Понятно ведь, что и один миссионер, пообщавшись с африканским племенем, способен оставить в языке этого племени кучу новых слов: пенициллин, сульфа, радио, джип, Евангелие и проч. На их основе можно впоследствии прийти к поспешному выводу о существовании у племени куда более обширных связей с внешним миром, чем было в действительности. Аналогичным образом, истолковывая наличие китайского фарфора на Филиппинах как доказательство серьезных культурных связей с Китаем, мы рискуем услышать в ответ, что куда более вероятно другое: отношения могли носить весьма поверхностный характер — это связи купцов с безвестными покупателями. Фарфоровые изделия свидетельствуют не столько о наличии культурных взаимодействий (типа тех, которые существовали между Китаем