НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО
17
Все остальные месяцы 1986 года представляются затянувшимся «наутро», ужасным похмельем после колоссальнейшей в нашей жизни попойки.
Впервые не столько история творила нас, сколько мы сами творили историю. И опять-таки впервые это сотворение истории было исключительно бескровным. Подсчеты на следующее утро показали, что было всего пятнадцать убитых и шестнадцать раненых — не столь уж внушительный список для четырехдневного неподготовленного мятежа. Разумеется, даже единственная насильственно пролитая капля крови есть невыносимая трагедия, но, с другой стороны, должны же мы понимать, что орошается древо свободы. А наше древо зазеленело во время весеннего полнолуния, всегда связываемого с насилием. «В пору мужания года пришел Христос-тигр». Но в нашу луну Тигра наш Христос-тигр вполне может быть назван невинным агнцем.
«Тайм Мэгэзин» с оправданным удивлением констатировал:
Старайтесь же не забыть, чему вы стали свидетелями. Сейчас вы говорите, что забыть это невозможно: филиппинцы, до зубов вооруженные четками и цветами, стояли перед танками, и танки останавливались, солдаты, выступившие против народа, обнимали людей и принимали цветы. Что это — революция? Но где же тогда головы на пиках? Где факелы, которыми поджигали усадьбы богатых? Богатые были на улицах вместе с бедными, поднялась вся страна — и поднялась с цветами… Заглядывая в будущее, мир хочет знать, сумеет ли страна покончить с насилием и коррупцией, которые мы видели задолго до Маркоса. В какой-то ошеломляющий момент на первый план вышел захватывающий дух порыв. На наших глазах мысль превратилась в волю, воля — в действие, вызванное не чем иным, как осознанием права, народа самому распоряжаться своей судьбой… Вообще-то странно, что демократия — этот комический персонаж экрана и сцены — хоть раз одержала победу. Филиппинцы удивили мир.
«Браво!» — воскликнул мир и с ним «Тайм Мэгэзин», но оба упустили главное.
Мыслящего филиппинца в годы правления Маркоса приводило в отчаяние не то, что тиран сокрушил наши права и свободы, а то, что он показал всем грядущим фашистам, как можно подавлять нас снова и снова — для этого попросту надо быть столь же тщеславным и аморальным, столь же наглым, изощренным и прижимистым, как и он. «Будет ли жизнь после Маркоса?» — в шутку вопрошали мы в годы диктатуры. Однако ответ был далеко не шуточным: «Нет, потому что отныне мы обречены быть банановой республикой, которой будет править один «сильный человек» за другим, а мы будем покорно сносить всякое насилие, как мы смирялись с насилием, учиненным Маркосом и его чрезвычайным положением».
Бесконечный круг: тирания за тиранией, а за ней следующая — такая вот мертвая жизнь была у нас во времена Маркоса и ждала после него. До него — да, была долгая история «насилия и коррупции», но тогда история для нас все же представлялась каким-то усилием, попыткой — пусть робкой — перейти к демократическому образу жизни. С Маркосом эти упражнения в демократии прекратились, а после него, конечно же, будут оставлены даже притязания на демократию — любой негодяй и оппортунист сможет воспользоваться созданной им системой. У нас нет будущего, нет завтра — только вечная, всегда сегодняшняя банальность зла.
Примерно так мы думали в те дни, когда нас охватывало отчаяние за филиппинца, поскольку он, казалось, навеки отстранился от борьбы и смирился с насилием, чинимым Маркосом и компанией.
Но вот пришел «час истины» — на баррикадах под тигровой луной, когда, по словам «Тайм Мэгэзин», мы «нашли, чем удивить мир». Каждый защитник пашей чести вправе настаивать, что он вовсе не намеревался удивить мир, а делал обыкновенное дело. То, что мы делали, было обычным, естественным, обыденным, обыкновенным, нормальным. Короче говоря, мы действовали так, как должны были бы действовать тогда, в 1972 году, в первый же день, когда мистер Маркос поставил свой сапог нам на шею.
Однако тогда мы не возмутились этим сапогом на шее — вот это-то и было удивительным. Мы терпели этот сапог на шее долгих четырнадцать лет — ног это-то и было удивительным. В том же, что в ночи первого полнолуния года Тигра, 1986 года, мы сбросили сапог с шеи — в том нет ничего удивительного. Мы вернулись к повседневности, обыкновению, традиции. Мы вернулись к норме. Потому что мы решили вновь обрести будущее, вновь обрести завтра, мы решили не смиряться с цепенящей перспективой получать одного Маркоса за другим.
Это революционное решение — оно вполне в духе нашей истории, где восстания, особенно в колониальные времена, бывали по одному в год. И именно это я и имею в виду, когда говорю, что полнолуние 1986 года никаким «удивительным» не было — но было обычным, естественным, обыденным, обыкновенным, нормальным.
Филиппинец вернулся к своему обычному состоянию.
Поэтому избавьте нас от ваших возгласов «браво».
Что же до наших игр с демократией, то вот единственный возможный ответ: мы вновь действуем свободно, а неопределенность — один из признаков свободной воли. Никакой неопределенности не было, когда у нас не было будущего, теперь же мы вновь обрели веру, надежду — и тайну.
Как сказал Честертон:
Говорю не в утешение тебе,
Нет, не для того, чтобы предугадать твое желание,
Небо потемнеет еще более
И волны поднимутся выше.
Однако можно предположить, что отныне и впредь мы будем больше вовлечены в дела общественные, мы будем строже следить за тем, что происходит в правительстве.
Приняв участие в мятеже первого полнолуния года Тигра, Роландо Доминго, менеджер, обнаружил, что у него пропало прежнее циничное безразличие к политике.
— В эти дни, к славе которых я был причастен, я думал о том, что люди вроде меня, с пренебрежением относящиеся к политике, в сущности, развращают самих политиков. Дурные политики могут сосредоточивать в своих руках власть и богатство только тогда, когда граждане не следят за ними пристально. Теперь, когда мы отвоевали свободу, потерянную из-за нашего же небрежения, я решил быть более бдительным. Я буду внимательно следить за людьми в правительстве — орлиным взором.
И несомненно, на следующее утро после победы народа Ролли Доминго был не одинок в своей решимости. Когда пляски на улицах кончились, мы тут же снова стали серьезными, хотя немало людей хихикало, читая колонку мистера Теодоро Валенсии «Чашка кофе» в «Дейли Экспресс». Она, скорее всего, была написана за день до бегства, когда мистер Маркос еще стоял у кормила власти.
Мистер Валенсия вещал:
Нсякий, кто знает мистера Маркоса, скажет, что его можно убить, однако нельзя заставить покинуть страну. Это против его натуры. Это еще неправдоподобнее, чем слухи о его смерти. Конечно, он может умереть, но бегство? — это совсем другое дело. Подать в отставку? А это куда неправдоподобнее, чем даже слухи о смерти.
Когда появились эти строки, мистер Маркос удирал через океан, оставив мистеру Валенсии чашку отвратного кофе, от которого и собака откажется. Хоти, может быть, есть истина в словах, что он не бежал сам, — ему просто дали пинка.
Экс-тиран и его августейшая супруга прихватили с собой двадцать два места багажа, когда они покинули страну в 5.12 утра в среду, 26 февраля. Его, так сказать, «карманы» были набиты новенькими купюрами на миллион песо; она прихватила с собой драгоценности, тянущие на состояние. Приземлившись на Гуаме, они и их свита толпой ворвались и магазин военно-воздушных сил и приобрели товаров на сумму более чем двенадцать тысяч долларов. «Запишите на счет», — распорядился мистер Маркос. А потом — перелет на Гавайи и убийственная скука ссылки.
Любопытный штрих: сообщали, что мать мистера Маркоса отбыла вместе с ним, и прошел месяц, прежде чем донью Хосефу обнаружили в Кардиологическом центре Филиппин в Кесон-Сити — она там пребывала на лечении, как выяснилось, последние восемь лет, и счета составили свыше миллиона песо к моменту, когда ее сын бежал из страны, не уплатив по ним. Президент Кори Акино объявила, что ее администрация оплатит эти счета.
Когда Маркос исчез, кое-кто вздохнул с особым облегчением. К примеру, Рамон Митра не брил борону с 1972 года: когда офицеры Маркоса посадили по в тюрьму, он поклялся не прикасаться к бороде, пока правит Маркос. И как только разнеслась весть, что тирана вышвырнули, Мончинг Митра — только что назначенный министром сельского хозяйства — помчался к парикмахеру и велел снять свою седую бороду. Из зарослей появился куда более молодой и гладкий Мончинг — такой же обольстительный без бороды, как и с нею.
В трех монастырях вздох облегчения раздался за завтраком. Когда кардинал Син узнал, что Энриле и Рамос подняли мятеж, он обратился с призывом в три женских монастыря — бедных кларисс, кармелиток и розовых монахинь: не вкушать скоромной пищи и молить небеса не допустить перерастания мятежа в кровавую гражданскую войну. «Если же это случится, — передал кардинал монахиням, — вам, может быть, придется поститься до конца дней!» Небеса вняли, восстание было мирным — мятеж улыбок. Когда пришла весть, что Маркосы отбыли, кардинал Син послал сказать розовым монахиням, кармелиткам и клариссам, что пост можно прервать. И подали им мороженое и пирожные — для разговения.
Пожалуй, с наибольшим облегчением вздохнула Кристина Понсе Энриле, супруга министра обороны. На протяжении всего кризиса она не спала и вместе с детьми и внуками постоянно меняла убежища.
«Кошмар кончился, — сказала она, услышав, что Маркоса наконец-то выставили. — Ребенком я пережила агонию войны, но не чаяла пережить вместе с детьми этот ужас. Испытание позади, но ощущения победы пока нет, поскольку как нация мы поднимаемся из руин и перед нами множество проблем».
Одно несомненно — теперь она может выспаться.
Самый счастливый вид являли собой деловитые монахини (последний раз мы их видели коленопреклоненными перед танками), возившиеся с граблями и метлами на ЭДСА. Четырехдневный бивуак превратил авеню от Кубао до Гринхилз в район бедствия. Везде кучи мусора, вытоптанные газоны и лужайки, удушающий запах нечистот. Неудивительно, что городские дворники были в запарке. Кроме того, на них угнетающе действовали язвительные крики. «Эй, слуги Имельды, проваливайте! — кричали бессердечные люди. — Ваша сеньора бросила вас!» И в самом деле, Имельда, будучи губернатором Большой Манилы, вела себя так, будто работники коммунальных служб были ее крепостными, выстраивая их вдоль улиц всякий раз, когда выезжала за границу или возвращалась оттуда.
А теперь, на следующее утро, обескураженные дворники безмолвно взирали на разорение ЭДСА, требовавшее колоссальной уборки. С чего начать? Задача казалась неосуществимой, все равно что отскрести поле боя! Но тут прибыли отряды монахинь и заверили, что, работая вместе, они с уборщиками приведут улицу в порядок за самое короткое время и она снова будет ласкать взор и благоухать. Потом монахини закатали рукава и принялись орудовать метлами и граблями, а увидев это, и городские служители воспряли духом и принялись за работу, трудясь усердно, как гномы, рядом со своими святыми помощницами. Революция все еще была за работой.
В восторженном хоре этого утра диссонансом прозвучал голос мистера Артуро Толентино, насмешливо заметившего, что нескольких тысяч людей на баррикадах ЭДСА недостаточно, чтобы объявить происшедшее национальной революцией, поскольку они составляли ничтожную часть населения Манилы.
Мистер Толентино, который не нашел в себе смелости даже присутствовать рядом с Маркосом на собственной «инаугурации» как вице-президента (тем самым зачислив себя в разряд «крыс, собак и змей», подвергнутых анафеме маркосистов), являет собой тип педанта, у которого специальные знания (в его случае — знание закона) так и не переросли в мудрость.
Еще в 1896 году ученые пандиты вроде него издевательски утверждали, что восстание нескольких сот человек, поднявшихся с оружием в руках вместе с Бонифасио в Балинтаваке[27], не могло считаться национальной революцией, потому что они составляли лишь незначительную часть населения Манилы. Как-де можцо сказать, что они представляют страну?
В книге о нашем национальном герое Леон Мария Герреро со скорбью отмечал, что даже такой патриот, как Рисаль[28], отказался признать народ, когда он предстал перед ним в виде вооруженной толпы.
К счастью, на ЭДСА во время первого полнолуния года Тигра весь народ сразу же был признан как полноценный участник действий теми, кто стоял на страже эти четыре дня революции.
Для них признание пришло как переживание, описанное Илером Бэлоком в знаменитых трех: строках:
И, стоя у восточного окна, я
Увидал великолепную Республику на небе.
А вокруг ее ужасной главы — утренние звезды.
Можно только пожалеть тех, кто не понял происходившее на ЭДСА, потому что они не поняли саму историю. «Благословенно было ощутить себя живым в то утро, — пел другой поэт другого апокалипсиса, — и божественно было быть молодым!» Но на ЭДСА небеса низошли на всех, ибо даже старые вновь почувствовали себя молодыми, снова стали крепкими в самый христианский момент нашей истории: в четыре славных дня революции, в первое полнолуние года Тигра.