авда, сами документы сохранились».
А еще Джарджи переживал, что творчество отца фактически неизвестно нынешнему поколению: «После ухода Андрея ни разу не исполнялись его произведения. Как же тогда его смогут оценить?».
Очерк о встречах с Джарджи Баланчивадзе вошел в мою книгу «Цена чести. Истории грузинских мужей», изданную на английском языке летом 2011 года. Я прилетел на презентацию в Тбилиси и, конечно, одному из первых позвонил Джарджи. Трубку взяла его жена Кетино. И уже по ее голосу понял: что-то случилось.
— Вы ничего не знаете? — спросила меня Кетино. — Ну правильно, я так и подумала. Джарджи не стало, несколько дней назад мы его похоронили.
Это известие было для меня шоком. В августе, всего через месяц, сыну и племяннику великих Баланчивадзе должно было исполниться всего-то 70 лет. Для грузин это смешной возраст.
Я все-таки пригласил Кетино Баланчивадзе на презентацию книги. И она пришла. «Я не могла поступить иначе, ведь вы пишете о нашей семье, о моем Джарджи».
В ответ Кетино позвала в гости меня. И я снова оказался в той самой тбилисской квартире в композиторском доме на улице Казбеги. Только теперь меня принимала одна Кетино.
— Хочу вам подарить фотографию Джарджи. Это — одна из последних. Он сам попросил сына сделать фото. Не знаю, может быть, чувствовал, что уходит. А так он не любил, когда его снимали. На этом фото мы вместе. Только у меня лицо страшное, я же обо всем знала.
У Джарджи был грипп и потом осложнение на легкие.
Он у меня лекарства принимать не любит, врачей не любит, ничего не любит. И в этот раз надеялся на свой какой-то организм, думал, что все пройдет. Ему ведь было всего 69.
Это было где-то в конце марта. А второго июня его не стало.
В конце он догадывался о том, что с ним происходит. Но я ему так ничего и не сказала. Потому что он сам как будто предупредил. Сказал в одном из разговоров, что надежда — это самое главное, что можно дать человеку.
Мне было тяжело. Мы с ним выходили иногда гулять на ипподром, что неподалеку от нашего дома. Я шла позади Джарджи, смотрела ему в спину и понимала, что должно произойти.
Но он хорошо держался, в его поведении было невероятное спокойствие. Я никогда в жизни не видела, чтобы человек так относился к своей болезни и к тому, через что ему предстояло пройти. Очень, видимо, сильный дух был у него.
У него записи остались. Я сейчас начала их читать, раньше не могла. Джарджи пишет, что вот, наступила пора со всеми прощаться.
Он вообще много писал, целые тома у него. И о музыке, и о личных встречах. Правда, тяжело бывает очень все это читать, но что делать. Теперь все это огромное дело мне осталось — архив и Андрея Мелитоновича, и Джарджи, и его музыкальные произведения.
Кто еще может рассказать об этой семье? Нашему с Джарджи сыну, Антон его зовут, это не очень интересно.
Вообще, у Андрея Мелитоновича было трое детей. Цискари и Джарджи вы знали. А еще был Амиран. Хороший очень, интересный внешне. Женщины по нему с ума сходили, очень увлекались.
Но у него тяжелая оказалась судьба, потому что он скрипачом был, на скрипке играл хорошо, а потом палец сломал. Играть уже не мог и стал физиком. Причем редким физиком, работал главным инженером в какой-то довольно непростой организации.
У Джарджи он работал одно время электриком. Делал освещение для концертов, но, как правило, в самый нужный момент у него все взрывалось. Но определенный эффект это производило.
Амиран колоритный был человек. К сожалению, очень рано умер. Неожиданно все произошло — сердечный приступ был и кардиоастма.
Амиран хоть и не играл сам, но со сценой расстаться не мог. Выступал на спектаклях у Джорджи — у него был хороший голос. Когда Джарджи, например, ставил «Дон Жуана», Амиран пел Лепорелло.
Этот спектакль шел в консерватории. Мой Джарджи вообще много ставил. Знаете, в свое время были удивительные концерты, потрясающие просто — я как раз училась в консерватории.
Потом, с началом перестройки, все стало меняться.
И Джарджи десять лет проработал в Германии. Как пианист и со своим оркестром.
Параллельно Джарджи рисовал. Мы с ним познакомились в 1972 году, он уже рисовал.
И выставки у него бывали в Германии и раскупались его картины — нарасхват. Так что много успехов было в Германии. Его даже на улице узнавали.
При этом он никогда не хотел там остаться. Был настоящим патриотом. Хотя многие советовали — такой пианист, надо обязательно в Европу. Но он не хотел.
Но, с другой стороны, сейчас я понимаю — ему не о чем было жалеть. Потому что он никогда не переступал через свои принципы, ничего не делал из-за выгоды. Может, и было трудно и невыгодно так жить. Но он все равно оставался верным своим принципам.
Хотя, конечно, жизнь могла пойти по-другому.
Наш сын не стал музыкантом. И я его понимаю — у нас музыка с утра до ночи звучала в доме. То Джарджи со своим оркестром камерным репетировал, потом он сам играл.
У меня были ученики, я преподавала музыку. При том, что у Антона способности были, между прочим. Но не захотел.
Правда, рано выяснили, что он хорошо рисует. Ему 11 лет было, когда наш близкий друг, известный художник Ираклий Парджиани, сказал: «Не трогайте этого ребенка, сохраните, он будет моим учеником» И так оно и стало.
Но это тоже у нас семейное. У Джарджи тетка, родная сестра Жоржа Баланчина и Андрея Мелитоновича, хорошо рисовала. Единственное, что мы о ней знаем, это то, что она погибла под бомбежкой в поезде.
А недавно я была в Академии художеств. Совершенно случайно там выяснили, что Тамара Баланчивадзе была ученицей великого грузинского художника Гиго Габашвили.
И в Академии даже сохранилась ее единственная картина. Изумительная работа. Такая зрелая, мастерски сделана.
Тогда же мне рассказали, что Васо Баланчивадзе, брат Мелитона, в Петербурге был учеником Ильи Репина. А сам стал педагогом великого Давида Какабадзе.
Так что мне досталось уникальное наследство — заниматься историей Баланчивадзе. Я, знаете, какую телеграмму нашла? От пианиста Льва Оборина. Когда Джарджи поступал к нему в консерваторию, то, оказывается, одно из произведений начал играть не в той тональности. Но при этом не остановился, а в той же тональности и закончил. При этом что-то еще и присочинив.
Решив, что провалился, после экзамена он сразу вернулся в Тбилиси. Но в итоге именно такая игра и понравилась приемной комиссии. Даже Мария Юдина потом писала, как они искали и нигде не могли найти абитуриента Баланчивадзе. Тогда-то Лев Оборин ему и телеграфировал — приезжай, идиот, тебя зачислили.
О многом можно рассказать.
Мы действительно говорили о многом. Но обо всем в одной главе не напишешь. Возможно, когда-нибудь из записей, сделанных в доме Джарджи и Кетино, получится отдельная книга.
Для меня знакомство с семьей Баланчивадзе стало большой удачей. И сегодня, когда я бываю в Большом на спектаклях Баланчина или слышу рассказы о Грузии, то обязательно вспоминаю вечера на тбилисской улице Казбеги. И кажется, могу ответить на вопрос — как быть и не сломаться.
Шахматист. Основатель ансамбля народного танца, хореограф Игорь Моисеев
До своего 102-го дня рождения Игорь Моисеев не дожил. Он умер в больнице, в которой, как казалось многим, провел последние пару лет. Но это не совсем так.
Когда за несколько месяцев до столетнего юбилея Игоря Моисеева вся Москва была завешана афишами концерта в честь дня его рождения, не все верили в то, что это произойдет. Говорили, что Моисеев уже серьезно болен, не встает с постели и вообще не выходит из кремлевской больницы.
Однако концерт был. А юбиляр не только появился на нем, но и нашел в себе силы пригласить в гости президента Путина и выпить с ним чаю в своей квартире в доме на Набережной.
Когда через год на улицах вновь появились афиши уже с более солидной датой, полку сомневающихся прибыло. Но торжество вновь состоялось. Правда, сам виновник торжества на нем все же не присутствовал, а смотрел трансляцию выступления своих танцоров по телевизору.
Интервью он уже не давал. С журналистами за него встречалась Ирина Алексеевна, его жена. Со мной Игорь Александрович встретился несколькими годами ранее.
Весной 1996 года Игорь Александрович стал первым моим знаменитым собеседником. Мудрейший человек, который, наверное, с улыбкой слушал вопросы совсем молодого журналиста. Хотя я тогда еще и не был никаким журналистом. Учился на втором курсе журфака. И пытался сотрудничать с газетой «Правда».
Честно говоря, уже не помню, каким ветром меня занесло в «орган Коммунистической партии». Кстати, там, прочтя интервью с Моисеевым, публиковать его отказались. На этом мое сотрудничество с партийной печатью и завершилось.
Впрочем, собираясь на встречу с Моисеевым, я абсолютно не задумывался о том, где будет напечатан материал. Слава богу, хватило ума понять, что Моисеев — это легенда, и если он приглашает, надо идти.
Мы разговаривали в его кабинете на Маяковке, где в здании Концертного зала им. Чайковского располагался (и продолжает располагаться сегодня) руководимый им Ансамбль народного танца.
Пока Игорь Александрович, перед тем как начать разговор, уточнял у помощников, готов ли зал для репетиций, ко мне подошла его жена. «А вы что, действительно в „Правде” работаете — спросила она. — И как, нравится?»
Я не успел ответить. За меня это сделал Моисеев, вернувшийся в комнату и услышавший вопрос Ирины Алексеевны.
— Об этом мы у него лет через пять спросим. Когда подрастет немного. Вам сколько лет-то?
— Двадцать.
— А мне — девяносто. Интересно, какой у нас с вами разговор получится. Почему вы вообще захотели со мной поговорить? Задание получили?
— Если честно, редактор еще не знает, что я беру у вас интервью.
— Тогда ваша задача — его удивить.
— А вы меня только что удивили, Игорь Александрович. Вы что, собираетесь сами проводить репетицию?