онстанта Тэта, определяющая микророждение пространства при облучении ядра ротонами, эта открытая Кондратом новая мировая константа ровно на два порядка, ровно в сто раз меньше, чем мы рассчитывали. Возобновившиеся в моей памяти страницы обладали какой-то магической силой, они заставляли верить в себя.
Но сейчас, в отличие от того дня, когда я впервые вглядывался в эти страницы, я заранее знал, что в них таится путаница, не исключен и обман. И твердил себе: только обман, только стыд, что понадобилось нас обмануть, мог заставить Кондрата вырвать эти страницы из журнала. Я ставил перед собой вопросы и отвечал на них, я спорил сам с собой.
"Не могло ли произойти так, что Кондрат сам обманулся, а потом сам же обнаружил свою ошибку и в ярости уничтожил следы самообмана?"
"Нет, не могло, Кондрат бросился бы к нам, увидев самообман, он снова призвал бы нас троих в лабораторию, он ликовал бы, что путь к успеху по-прежнему реален. Вот так бы он поступил. Этого не было-вспомни!"
"Но все данные так дьявольски доказательны. Вот я снова вглядываюсь в уже не существующие страницы..."
"Их несуществование и доказывает их недоказательность. И еще одно: не подозрительно ли само по себе абсолютное правдоподобие данных? Хоть бы щелочка для сомнения! Хоть бы признак неточности! Нет, все рассчитано оглушить неожиданным набором доказательств, но не дать по-настоящему разобраться. Если бы Адель с Эдуардом остались, если бы тебе не пришлось уйти, такая проверка неизбежно бы совершилась и обман или самообман столь же неизбежно раскрылся бы".
- Значит, так, - вслух приказал я себе. - Ты с напряжением вспоминал утраченные страницы журнала. Теперь забудь их, они не должны возобновляться в твоем мозгу. И проделай такую же работу, как с вычислениями Адели. Восстановив все, что Кондрат вносил на изъятые страницы. Сам определи истинное значение Тэта по его экспериментам. Так ты записал в первом пункте своей новой программы поисков. Выполняй!
Была ночь. Отключив мыслеграф, я пошел домой.
20
Не помню, какой был день расследования - пятый или шестой. И какая была в тот день погода, тоже не помню, хотя мне всегда было небезразлично, что там, за окном: дождь или солнце, ветер или тишина, тепло или холод. Внешний мир отстранился от меня, я допрашивал показания приборов, программы компьютеров, энергетические выдачи установки, перелистывал ленты самописцев, вдумывался в команды исполнительных механизмов...
И когда и этот труд был завершен, я некоторое время молча смотрел на результат. Ошибки в первоначальном определении Тэта не существовало. Все прямые, все косвенные данные экспериментов подтверждали константу, положенную в расчет установки. Кондрат переместил несколько цифр в записи - совсем незаметное изменение, маленькая подтасовка, а в отдаленном итоге она и дала уменьшение в сто раз. Все было заранее продумано. Кондрат не сомневался, что в спешке и в волнении я и не подумаю обратиться к лентам самописцев, не буду сравнивать кривые на диаграммах с цифрами в журналах. Какими же белыми нитками сшита черная сеть обмана! Немного бы тщания, и все хитросплетения выводов рухнули бы, как подрубленное дерево. Нет, Кондрат действовал безошибочно. Чтобы раскрыть обман, надо было заранее знать, что обманывают, подвергнуть проверке не выводы из цифр, а сами цифры, усомниться в главном: точно ли записаны эксперименты? Тогда я и помыслить не мог об обмане, на этом и был построен обман. И если бы Кондрат не вырвал страницы с фальсифицированными данными, я бы и сейчас верил им, я бы и сейчас с горечью признавался: да, никогда человечество не получит новые источники энергии. Вот они вспыхивают на экране, восстановленные в памяти страницы, - как они неопровержимо доказательны!
Я откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Я чувствовал себя опустошенным, но не испытывал ни возмущения, ни негодования. Получилось то, что я предугадывал. С того момента, когда я увидел вырванные страницы и узнал, что вырвал их Кондрат, я уже подозревал истину. На душе было горько, а не злобно.
Внезапно прозвучал вызов. На экране появилась Адель.
- Ты в лаборатории, Мартын? - Она неприязненно всматривалась в меня. - Что ты там делаешь?
- Многое, Адель. Всего сразу не расскажешь.
- Расскажи главное.
- При встрече - пожалуйста. Не люблю экранных бесед.
- Тогда пошли разрешение на вход для меня и Эдуарда. Через десять минут мы придем в лабораторию.
Они пришли через десять минут. В Адели идеально совмещались женственная внешность с неженской точностью. Она вошла первой, за ней плелся Эдуард. Я встал им навстречу, протянул руку. Она сухо коснулась моих пальцев, он так долго жал их, словно что-то хотел перелить из моей руки в свою. Потом он плюхнулся на диван, а она встала у окна на любимое место - дневной свет, сегодня довольно тусклый, красочно, как и раньше на этом месте, высвечивал половину лица и фигуры, вторая половина была затенена, так ей почему-то нравилось.
Эдуард выглядел каким-то разваренным, и я посочувствовал:
- Как будто только что слез с горы. Ты, случаем, не с Эвереста или Килиманджаро?
Он проворчал:
- От Боячека. В Гималаях чувствую себя гораздо легче, чем в кабинете нашего дорогого президента. Старика сдвинуть с позиций трудней, чем переместить Эверест из Азии в Африку.
- А пробовал передвинуть Эверест?
- Говорю тебе, я пробовал передвинуть Боячека. Это хуже...
Адель прервала наш разговор:
- Мартын, ты, кажется, осваиваешь место начальника Лаборатории ротоновой энергии? Каковы же успехи? Чему ты ухмыляешься?
Она явилась чего-то властно добиваться. Я видел ее насквозь.
- Дорогая Адель, сними фильтры с глаз, они показывают неверную картину.
- Разве ты не за столом Кондрата? И разве тебя не осеняют лики великих святых науки? - Она показала на портреты Ньютона, Эйнштейна, Нгоро и Прохазки. - И вид - самый начальственный.
- Руководящий, - важно добавил Эдуард. - Между прочим, Мартын, я всегда был уверен, что ты создан для руководства. У тебя, знаешь, такие директивные...
- Глаза, - подсказал я.
- Нет, не глаза. Впрочем, глаза тоже. Я имел в виду жесты, слова. В общем, поступки. Мы с Аделью так поняли твой приход в лабораторию, что теперь будешь возглавлять ее ты. Допустишь и нас? Или подтвердишь изгнание?
- Вы хотите вернуться в лабораторию?
- Да, - ответила Адель. - Несчастные изгнанники - роль не для нас. Ты ведь вернулся.
Пока она говорила, я торопливо обдумывал, как держаться. Их приход был неожиданным, неожиданным было и желание вернуться в лабораторию. И я не знал, что сказать о своем появлении в ней. Где мера той откровенности, какую могу разрешить себе? Я осторожно начал:
- В общем, конечно, Кондрат нас прогнал. Но Кондрата нет. И лаборатории нет. Куда вы собираетесь возвратиться?
- Туда, куда воротился ты, - ответила Адель. - Ты в лаборатории, ты сидишь за столом ее бывшего руководителя. Значит, лаборатория есть.
- Я сижу в лаборатории, но, повторяю, лаборатории нет.
- Тогда зачем ты появился здесь?
На это я мог ответить открыто:
- Ларр и Сомов предложили мне расследовать обстоятельства катастрофы - вот почему я за этим столом. С возобновлением экспериментов это не связано.
- Ларра и Сомова не устраивает заключение комиссии, расследовавшей катастрофу?
- Оно им кажется недостаточным, Адель. Они хотят услышать мнение человека, долго работавшего в лаборатории.
- Логично. Но мы с Эдуардом тоже работали в лаборатории. Почему обратились к одному тебе?
- Об этом надо спрашивать не меня, а их. Я не знаю, почему они выбрали меня, а вас игнорировали.
- Но ты бы мог сказать, что без нас расследование будет неполным, что и наше мнение имеет немаловажное значение. Почему ты этого не сделал, Мартын?
- Конечно, я должен был вспомнить о вас, когда меня вызвали Ларр с Сомовым. Но я не вспомнил. К сожалению, было так.
- Ты понимаешь, что твой ответ несерьезен?
- Другого у меня нет.
Она долго не отрывала от меня гневного взгляда. Эдуард молчал. Он как бы показывал, что и сам разговор, и результаты разговора его занимают мало. Уверен, что в эти минуты он размышлял о чем-то постороннем.
- Хорошо, примем, что серьезного ответа на серьезный вопрос у тебя нет, - снова заговорила Адель. - Ответь тогда на другой вопрос. Ты не посоветовал привлечь нас к расследованию, но разве не мог информировать о нем? Вызвать если не для дружеской, то хотя бы для официальной беседы? Или и на это не можешь ответить?
- На это - могу. Я собирался просить вас к себе, когда для меня картина катастрофы разъяснится.
- А картина, естественно, темна, раз ты нас не вызываешь. И нам пришлось самим напроситься на прием.
Я игнорировал ее иронию и ответил как можно более дружески:
- Ты права, Адель, катастрофа для меня пока темна. Загадка гибели Кондрата остается загадкой.
- Ты уверен, что удастся разъяснить эту загадку?
- Надеюсь на это.
- Хорошо. С Кондратом понятно. Он погиб, причины гибели остаются теми же, какие указаны официально: неосторожное включение линии высокого напряжения на горючие материалы. Так?
- Не просто горючие, а взрывчатые.
- Пусть взрывчатые. Оставим на время трагедию Кондрата. Вернемся к ней, когда ты бросишь на нее свет. Не возражаешь поговорить о другом?
- Как я могу возражать, не зная, о чем это "другое"?
- Не притворяйся. Ты знаешь, о чем я буду спрашивать! Так или не так?
- Так. Знаю. Спрашивай.
Адель все же помедлила. Я внутренне сжался. Она еще не понимала, что я не смогу честно ответить на то, о чем она спросит. На мне железной цепью висел обман Кондрата. Пока я не дознался, почему он обманул нас, я не мог прямо сказать им обоим, что был обман. У Кондрата, несомненно, возникли важные причины для удаления нас из лаборатории, более важные, чем наука, чем наша дружба, чем его чувство к Адели, наконец. И я еще не знал, что честней, что нужней: раскрыть обман или умолчать о нем. Прикрыть один обман другим я не мог. Честно во всем признаться - не смел.