На маленьком сельском кладбище в Скоробогатове появилась новая могила – Руслана и Игоря с согласия Розы похоронили вместе в закрытых гробах. Погребение полностью оплатил Макар. На могиле среди венков поставили две увеличенных фотографии. Хвост и Адонис… Макар думал о них, не делясь с Клавдием душевной болью. Два молодых человека, еще толком и не начавших жить и не совершивших ничего значительного, героического, памятного… Две песчинки, подхваченные ураганом жизни. Их в общем-то нелепый трагический конец… Макар вспомнил знаковые и горькие слова Клавдия о четырех крыльях. Неумолимая судьба лишила крыльев и юных Адониса и Хвоста, уподобив их герою мифа, рухнувшему с небес в бездну. Финал античной трагедии. Вся бурная и сумасшедшая одиссея, закончившаяся выстрелом самоубийцы. Макар и в этом не брался судить ни Кинира, ни его сына. Он – сам отец троих детей не загадывал в будущее: какими вырастут его собственные дочери и сын? И насколько с взрослением изменится их отношение к нему – отцу, снедаемому страстями, терзаемому депрессией, тщетно борющемуся с алкоголизмом…
А Руслана Карасева вообще ведь не за что было судить. Он просто родился в Скоробогатове, чудом спасся от отца-убийцы, потом жил, терпел то, чем наградила его природа, страдал, плакал, жаждал перемен, трудился честно в поте лица, хотел дружить и помогать – но не родной матери, а другим и… погиб ни за грош.
Вроде бы, да? Или нет?
Двадцатилетний парень. Приносящий беду…
Песчинка – одна среди многих…
Уборщица Роза, узнав от Макара, Клавдия и полиции об участи сына, поплакала, порыдала горько с надрывом… А потом успокоилась. Заявила Макару и Клавдию: «Зачем он поперся в Полынь? Нет бы к родной матери вернулся под крыло! Стыдился он меня, нищую, необразованную, вечно пьянством попрекал. Винил – мол, «бесом с хвостом» его родила. А в чем моя-то вина?! Отправился в трудный час не ко мне, не домой, а к чужим людям. Вот и схлопотал от чужих людей. Они злые сейчас, безжалостные» А еще она сказала: «Ладно, надо терпеть. Есть место на кладбище, куда я могу прийти, проведать его. И товарища его неприкаянного, раз уж они вместе лежат». Она поблагодарила Макара и Клавдия. Но взирала на Макара вновь настороженно, с деревенской хитрецой – какой расплаты, брильянтовый мой, потребуешь от меня за свое усердие и поиски? Стать прислугой в твоем богатом доме, вечной и безропотной? Макар перевел ей на карту очередной безвозмездный транш, попросил взять отпуск и съездить отдохнуть. Хоть в Уфу – навестить родню. От ее услуг уборщицы в доме он отказался. Читать нотации насчет ее алкоголизма не стал – ему ли уговаривать ее бросить пить?
Роза в свой выходной на маленькой кухне готовила тесто для пирожков-эчпочмаков. На деньги Макара она купила для начинки на рынке баранину – безумно дорогую, она не пробовала ее уже, наверное, лет сто. Вытирая испачканными мукой руками взмокший лоб, она поворачивалась к холодильнику, извлекала из него запотевший «мерзавчик» и с наслаждением глотала из горла ледяную обжигающую нутро водку. И месила свое тесто все веселее, все яростнее…
На скоробогатовском кладбище порхали среди надгробий воробьи. Прыгали, чирикали возле фотографий Адониса и Хвоста… Златокудрого красавца-сердцееда и двадцатилетнего паренька, отмеченного роком, некогда влюбленного безответно в ту, которая, возможно, не заслуживала любви…
Воробьи пировали: кто-то рассыпал на могилах пшено.
Клавдий и Макар коротали вечер дома. На закате тихо в кругу своих. В саду горничная Маша накрывала традиционный английский файф-о-клок. Супруги-учителя Лидочки остались ночевать и вели профессиональные разговоры с Верой Павловной. Макар сидел в гостиной у рояля у распахнутого панорамного окна. Играл одну из своих любимых мелодий Сигэру Умебаяси[47]. Лидочка и Августа в летних сарафанчиках кружились в такт музыке. Танцевали с упоением.
Клавдий в ожидании чая разрабатывал эспандером раненую руку. Бац! Что-то шлепнуло его прямо в лоб. Сашхен… Восседая на высоком стульчике у стола, малыш загреб с блюда черешню и метко швырялся ею в сестер и Клавдия. Бросок! Клавдий отбил черешенку здоровой рукой. Еще! Снова он отбил ягодку. Сашхен притих на своем стульчике, подстерегая момент, когда Клавдий отвлечется. Клавдий ему подмигнул – не дождешься, братан.
Шкет подрастал…
Пальцы Макара скользили по клавишам рояля. Мелодия Умэбаяси летела над парком к Бельскому озеру. За лес, за горизонт. В закатном солнечном свете плясали песчинки…
Есть они, песчинки, нет их, ничего не меняется. Все идет дальше своим чередом.
В мрачном захламленном кабинете участковый Бальзаминов отвечал на вопросы следователя. Он регулярно являлся на допросы по вызову. Дело о превышении служебных полномочий набирало обороты. И Бальзаминов ждал – сегодня ли смурной въедливый «идейный» следователь его «закроет»? Или завтра? И отправится он, Бальзаминов, назад, в «ту, которая на севере диком стоит одиноко», откуда столь отчаянно пытался выбраться когда-то на волю. Уже не в качестве сторожа, а как простой зэк. И никто, никто не принесет ему передачи и не придет на свидание.
А бывший силовик в отставке Павел Федорович Карамазов на острове Бали, куда он отправился, чтобы заступить на свою новую высокооплачиваемую должность телохранителя, домоправителя и компаньона шестидесятитрехлетней матери молодого богатого айтишника, с ликованием внимал хору тропических лягушек, заполонивших райский сад виллы. Он по-детски дивился заморским чудесам. Макар сдержал обещание, дал ему рекомендации, и после недолгих переговоров по видеочату и сборов Павел Федорович Карамазов распрощался с опостылевшим ему клубом «Малый» и махнул на Бали. Они с работодательницей сразу понравились друг другу еще во время видеочата. А при личной встрече ощутили взаимное притяжение. Заискрило между ними… Вилла мадам напоминала голливудские хоромы, со второго этажа открывался вид на горы и океан. Павел Федорович Карамазов решил жениться на своей одинокой безалаберной богатой хозяйке. У нее ведь денег куры не клюют, и она боится всего на свете – местных балийских аборигенов, авиаперелетов, насекомых, ядовитых змей, ядерной войны, чипирования, изменений климата и даже собственного сына-айтишника, целиком поглощенного общением лишь с ИИ. Ей, имеющей все, на склоне лет требовался лишь мужик. Опора и надега. А ему, Карамазову, тотальный душевный покой, сытая комфортная жизнь и… как ни странно для его прежнего менталитета – свобода.
В Шишкином Лесничестве Анна Дрынова разучивала на веранде текст новой роли для «социально значимой рекламы» по телевизору – после длительного простоя ей вновь предлагали съемки. Заместить выбитый Макаром передний зуб имплантом она еще не успела, сдавала бесконечные анализы. И голос ее звучал шепеляво.
– Мы бодры! Веселы! – надрывалась Аннушка. Ибо идиот сценарист не смог придумать для «социалки» ничего современного, оригинального и по укоренившейся традиции бесстыдно позаимствовал творческие посылы у старого советского фильма про пионеров.
Из тайников памяти Аннушки выплывал Адонис Прекрасный, каким она запомнила его навсегда: обнаженный золотоволосый бог… Ее идол, ее боль. Его медальный профиль, его улыбка, его чувственные губы, перемазанные черной икрой – она кормила его с серебряной ложки, роняя лакомство на одеяло. Его широкие мускулистые плечи, его темный взгляд, полный страсти и… лжи…
Чем дальше уходил он в небытие, во мрак могильный, тем становился ближе, желаннее, тем острее она жаждала его. Слезы душили Аннушку… Собственные нескладные пылкие стихи рвались из уст:
В ритме мелодий скрипок и флейт бог мой Адонис…Тимьян и шалфей.
Юный, могучий… Лик осиян! Бьет он в небесный свой барабан.
Райские звуки… Шорох дождя… Адонис, Адонис ищет меня…
Но она же мнила себя истинной актрисой. Наступив на горло собственной музе, она вернулась к декламации тупой и постылой рекламной роли, одновременно следя за кружащим возле чайного стола с самоваром братом Леней.
– Мы бодры! Веселы! Твою мать! – заорала она, заметив, как братец воровато стащил ватрушку с блюда. – Ленька! Руки прочь!!
– Аннушка, ну хоть пирожооок! Раз едим дома! – Братец сунул ватрушку за щеку и судорожно начал чавкать, глотать.
– Ты ж на диете! Боров! Свинья!
– А ты… дура! Щербатая! – взбунтовался «Зовите меня просто Ильич». – Старуха! Глянь на себя – кому ты нужна в пятьдесят в кино?!
Аннушка схватила с плетеного дачного кресла подтяжки, снятые братом по случаю жары, и бросилась к нему, стегая наотмашь, как вожжами, его жирные плечи и необъятное брюхо. Вечерний ветер колыхал белые кисейные занавеси. Самовар дымил трубой. Шишкинские декорации до боли напоминали кадр из фильма.
На участке Василисы царила тишина. Сама Василиса в глубине шале со стоном выползла из туалета, где провела час по причине жестокого токсикоза. Беременность в ее зрелом возрасте проходила тяжело. Она добрела до дивана и рухнула на леопардовые подушки от Дольче Габбана, прикрывшись лишь шелковым кимоно. «Ничего, ничего, прорвемся, мой милый», – пьяно бормотала она. Несмотря на беременность и токсикоз, она уже с утра успела наклюкаться. Подобно заклятой подруге, она вспоминала свою последнюю встречу с Адонисом Прекрасным – на вечеринке в клубе «Малый». А еще – пьяную безумную ночь, когда, сходя с ума от ревности, через дальних знакомых бывшего мужа она наняла за солидную мзду четырех «братков» и приказала им хорошенько отметелить своего ветреного любовника, вновь переметнувшегося, как ей мерещилось, к Аньке-Мордоворот. На вечеринке в «Малом» она узрела Адониса после побоища, и сердце ее зашлось нежностью, радостью и болью: он жив-здоров, ее наймиты его не убили… А ссадины на его лице лишь добавили ему мужественности и шарма. Она желала Адониса столь сильно… У нее подкашивались ноги. Кружилась голова. Она любила его. Она хотела от него родить.
Кто поймет женщин, когда они сами теряют себя в омуте похоти и страсти?