Вошел санитар в палевом халате и в палевой полотняной шапочке и встал у стены, готовый в случае чего броситься на защиту любимого рава.
– Но речь вот о чем, – продолжал Абед. – Во время вашей атаки погибли наши братья. Скажите, вы счастливы их гибели? Стала ли смерть нашего обожаемого шейха Шукейри для вас праздником?
Рав Гиллель вздохнул.
– Когда фараон с египетскими колесницами гнался за евреями, Красное море расступилось перед сынами Израиля, а затем сомкнулось над их преследователями. Ангелы затянули радостную песнь. И Вс-вышний тогда сказал: «Мои творения гибнут, а вы ликуете?»
– Это не ответ, – возразил Абед. – А вы, лично вы, не ликуете?
– Если бы я был таким праведником, что скорбит о гибели врага, вашему покойному шейху, верно, и в голову бы не пришло нападать на людей.
В бою при освобождении пленников было ранено пятнадцать бедуинов. Но был еще и шестнадцатый, которого бойцы «Еврейского стража» отнесли в «Бикур Холим» за несколько часов до остальных. Его звали Омар Харбони. Он спал, когда рав Гиллель присел на его кровать.
– Кто вы? – пробормотал Харбони, открывая глаза.
– С вашего позволения, – церемонно поклонился рав Гиллель, – председатель общины ашкеназских евреев города Иерусалима, раввин...
И он полностью назвал свое имя.
– Что вам от меня нужно? – прохрипел Харбони, отворачиваясь. Он бы даже перевернулся на другой бок, но левая нога с шиной, висящая в воздухе, не давала это сделать.
– Во-первых, справиться о вашем драгоценном здоровье, равно как и о здоровье остальных отважных воинов, которым коварные злые евреи помешали насладиться расстрелом мирных женщин и детей.
– А во-вторых? – Харбони почувствовал, как глаза его наливаются кровью.
– А во-вторых, – рав Гиллель окинул взглядом просторную палату, стены, настолько толстые, что из соседних палат не пробивался ни один звук, кровати, на изголовьях которых висели аспидные доски с названиями болезней и лекарств на латыни, чтобы, как говорилось, «больной не знал своей опасности», большое окно с видом на куцый больничный огородик... – а во-вторых, я хотел у вас спросить: кто вы, господин Омар Харбони, тридцати семи лет, уроженец Наблуса, который мы, презренные евреи, называем Шхемом, сын торговца тряпьем, а при случае и краденым, Фарида Харбони и...
– Вы и так все знаете. Зачем вам еще что-то.
– Это, в основном, «скорбный лист»{История болезни.} вашего тела. А я бы хотел взглянуть на «скорбный лист» вашей души.
– Не слишком ли вы многого хотите?
– Нет.
И раввин совершенно по-арабски цокнул языком.
– Во имя Аллаха, зачем вам это?!
– Вот и я спрашиваю, зачем? Зачем вы ругались с покойным Шукейри, требуя немедленного уничтожения заложников, зачем чуть было не погибли, пытаясь явочным порядком перестрелять их, зачем устроили засаду на шейха, зачем пытались спровоцировать бедуинов на расстрел заложников?
– Это вам Абед поведал?
– Он знает, что турецким полицейским этого я рассказывать не буду. Да их это и не интересует.
– А почему вы думаете, что я вам расскажу? В благодарность за то, что вы спасли мне жизнь, когда я лежал посреди безлюдной пустыни со сломанной ногой и, размышляя о том, с кем встреча приятнее, с евреями или с гиенами, выбрал все-таки евреев?
– Именно так. Вы нас ненавидите, вы готовы посвятить жизнь борьбе с нами, но смерть – смерть посвятить не готовы. Умереть не готовы.
Теперь языком цокнул Харбони.
– Не готов. И что?
– А то, что если я все же обращусь к туркам, указывая на вас как на единственного оставшегося в живых инициатора операции...
– Вы подлец, рав Гиллель!
– Ни в коем случае! Я хочу спасти вам жизнь. Чтобы не оказаться на турецкой виселице, вы сейчас должны будете признать свое поражение и раз и навсегда успокоиться.
– А если я вас обману?
– Вот поэтому я и пытаюсь понять, что вами движет. Ведь вы рассчитали очень точно. Если бы вам удалось перебить пленников, это действительно надолго бы затормозило еврейскую иммиграцию в Палестину. Но дело не только в этом. Мне стало известно, что «Алладин», чьим именем были подписаны известные антиеврейские репортажи из Палестины, напечатанные в «Таймсе» и других британских газетах, – это ваш псевдоним. Как видите, главе общины приходится держать руку на пульсе. А теперь объясните – зачем! Что движет вами лично? Только, пожалуйста, без разговоров о стремлении спасти человечество от жирных лап и прочее. Я уже начитался этого в ваших очерках.
Это была истерика. Но это был и смех. Харбона хохотал так, что его подвешенная нога затряслась вместе с шиной. Хохотал долго, причем каждый раз, как, успокаиваясь, он кидал взгляд на недоумевающего рава, его опрокидывала новая волна смеха. Наконец он успокоился и заговорил, утирая слезы:
– Ох, вы меня и повеселили! Ай да прославленный рав Гиллель! Ай да провидец-ясновидец! Все перелопатил – в мировую прессу влез, «скорбный лист» обследовал, Абеда разговорил. А самое-то главное – на фамилию мою внимания не обратил? Раввин называется!
Рав Гиллель, взволнованный, вскочил.
– Что? Ну конечно! Конечно! В «Свитке Эстер»! Как же я сразу не... Харбона! Царедворец, предложивший царю повесить главного министра Амана, замыслившего истребить евреев. Правда, это произошло уже после того, как тайная еврейка царица Эстер разоблачила Амана в глазах своего мужа, царя Ахашвероша. Но какое отношение?..
Он не докончил фразы и уставился на араба.
– Да, – важно заметил тот. – Семейное предание гласит, что мы происходим из рода Харбоны – кстати, он был родом из Наблуса, по-вашему – Шхема, из коренных жителей, которых евреи в свое время недорезали. Некогда Аман назначил его начальником штурмовых отрядов, которые должны были уничтожить евреев по всей империи.
– У нас тоже есть такое предание.
– Но чего вы не знаете, так это того, что в ночь перед последним пиром Амана с Ахашверошем и Эстер, ему и Харбоне стало известно, что Эстер еврейка. И у него возник сумасшедший план. У царя была привычка, когда он волновался, выскакивать в сад и там прохаживаться. Можно было не сомневаться, что рассказ Эстер вызовет у него именно эту реакцию. Так вот в тот момент, когда царь покинет залу, Харбона должен был туда ворваться и, зажимая Эстер рот, помочь Аману раздеть ее. После чего Аман должен был раздеться сам, а Харбона – бежать звать царя: вот, мол, чем твоя Эстер занимается с Аманом. Аман таким образом погибал, но вместе с ним погибала и Эстер. А обозленный на нее и на ее народ Ахашверош не стал бы отменять указ об их уничтожении. Так что Аман готов был погибнуть, лишь бы погубить евреев. Вот какой это был человек, – закончил Харбона с восхищением.
– Аман, конечно, был потомком Агага, царя Амалека, и такая ненависть пополам с героизмом вполне в их духе. И все-таки кое-что мне непонятно. Неужели Ахашверош мог поверить, что они любовники? Это после всего-то, что он только что услышал.
– Рав Гиллель! Вы же специалист по вашим святым книгам! Вы что, не помните, как там говорится о том, что произошло, когда царь Ахашверош вернулся в залу?
– Ну... Аман в это время припадал к ногам покоящейся на ложе царицы, умоляя о прощении. Царь Ахашверош закричал: «Ага! К тому же и овладеть царицей при мне в доме!..»
– Вот видите! Если ему такое в такую минуту могло придти в голову, значит, могло придти в голову что угодно.
– Не знаю... Может быть... Странно как-то все это? И ваша семья передавала этот рассказ две тысячи лет?
– От отца к сыну.
– А что ваш предок?
– Харбона струсил и бросил в беде своего покровителя. А потом, боясь, что его роль в заговоре станет известна, вовремя подсуетился и предложил казнить Амана без суда и следствия.
– Понятно, – задумчиво сказал рав Гиллель. – А вы, стало быть, заглаживаете вину предка.
Харбони молчал.
– И собираетесь продолжать этим заниматься?
Харбони не говорил ни да ни нет. Рав Гиллель почувствовал, как у него выступает пот. Самое простое было – пытаться добиться казни араба, но ведь пока что у того на руках крови не было. Раввин понимал, что рискует жизнями своих соплеменников, но и жизнь этого человека тоже чего-то стоила. А вдруг он отступится от своего бреда?
Харбони молчал.
– Вот что, – сказал рав Гиллель. – Вы должны дать мне клятву, что, как только выпишетесь из больницы, явитесь ко мне и скажете, какое решение приняли.
Харбони сложил ладони лодочкой, приложил их к груди, ко лбу и согнул шею, изображая поклон. Из положения лежа получилось не очень.
– И если, – продолжал рав Гиллель, – вы по-прежнему будете пытаться исправить ошибку персидского царедворца, я вам объявлю войну, в которой пощады ждать не советую. Харбони повторил свой жест.
– До встречи, – произнес рав Гиллель.
Но встреча не состоялась. Выписать Харбони, как загодя выяснил рав Гиллель, должны были через три недели. Всю ночь перед выпиской раввин молился Вс-вышнему, повторяя одну и ту же фразу:
«Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека! Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека! Г-споди! Сделай так, чтобы нам не пришлось убивать этого человека!»
А утром тридцатисемилетний Омар Харбони, в жизни не жаловавшийся на здоровье, умер от апоплексического удара. Никто не знает, какое решение он принял в ту ночь. Остается только догадываться.
В этот день в университет идти было не нужно, а в мечеть Вахид вообще не ходил. Так что, зарывшись в воспоминания, он заснул на диване в комнате, залитой светом, а проснулся уже когда в окно с чистого черного неба смотрели бесчисленные звезды.
Ночь была бесконечной не только во времени, но и в пространстве. Ибо, если сейчас подпрыгнуть и оторваться от Земли, можно лететь и лететь и лететь сквозь пространство миллионы и миллионы миллионов и миллионы миллионов миллионов лет и так никогда никуда и не прилететь.