Пока она молчала, Давид, подобно реставратору, снимающему со старинных прекрасных картин позднейшие наслоения, сейчас скальпелем взгляда счищал морщину за морщиной с материнского лика своей спасительницы.
Он шагнул к ней, чуть склонился, взял ее за плечи, заглянул в глаза – сколько раз за эти тридцать восемь лет видел он во сне ее глаза – и шепотом спросил:
– Тебя зовут Самира?
Она отпрянула:
– Откуда ты знаешь?
– Тогда, во время погрома... – голос его неожиданно задрожал и прервался. Затем он справился с собою, или ему показалось, что справился, и он продолжал, – ...во время погрома... еврейский мальчик...
– Дауд! – вскрикнула Самира. – Дауд! Давид!
Рывком он поднял ее с колен, прижался к ней мокрым от слез лицом, потом резко повернулся и вышел из дома.
Красивое трехэтажное здание. Ничего восточного, вид вполне европейский. Квадратные окна, правда, зарешеченные и с железными ставнями. Что ж, ставенки так ставенки. Это днем хевронцы мирные и вежливые, а ночами... В общем, сгодились ставенки.
Обнесено это здание стеною в человеческий рост. Ворота в современном стиле с белым навесом, выполненным в виде крыши о трех коньках. А сразу за воротами начинается торжественная белокаменная лестница, ведущая к парадному входу. Внутри, правда, все довольно убого и обшарпано... ну и ладно. Гостиница, она и есть гостиница. Времянка. Однако за месяцы, проведенные здесь, он уже успел привыкнуть. Что делать, сегодня, 31 мая 1968 года, заканчивается их пребывание в этих стенах. Собственно, у любого человека две ноги, но так вот в жизни Давида получилось, что одной ногою он врос в Кфар-Эцион, а другою – в Хеврон.
После войны Натан и Хаим в ешиву не вернулись. Вместе с остальными сыновьями и дочерьми Кфар-Эциона они обратились к премьер-министру Леви Эшколю с просьбой разрешить им вернуться в их освобожденный дом. Леви Эшколь, несмотря на то, что прекрасно понимал, какой политический прецедент он создает, не мог не пойти навстречу детям погибших бойцов. За неделю до праздника Рош-Ашана – еврейского начала года – 22 элуля 5727 – 27 сентября 1967 было объявлено о восстановлении Кфар-Эциона.
Молодые поселенцы обосновались в бараках бывшего иорданского военного лагеря. Там же были созданы кухня, столовая и синагога. Приехавшие туда Давид с Диной узнавали в этих ребятах себя и своих друзей двадцатипятилетней давности. Все было точно таким же – и трудности, и опасности, и решимость. Новый Год прошел под аккомпанемент благодарственных молитв Вс-вышнему и в страстных пожеланиях друг другу удачи. Дина, глядя на эту одухотворенную молодежь, заливалась слезами, а Давид... никто со дня гибели его родителей не видел у него слез, но сейчас для этого ему не раз пришлось отвернуться. Сразу после Нового Года капитан Изак вышел в отставку и переехал в Кфар-Эцион, уверенный, что никогда больше его не покинет. Вот тут он ошибся.
Новоназначенный кфар-эционский рав Цфания Биньямини послал правительству просьбу позволить ему и группе его друзей и единомышленников поселиться в Хевроне. Леви Эшколь не ответил ни «да», ни «нет». С одной стороны, душа его еврейская тянулась к древней столице, к городу Авраама, Яакова и Давида, к могилам предков. С другой стороны, эти сантименты не волновали ни Америку, которую вообще мало что волновало, ни Европу, берущую моральный реванш за комплекс вины в связи с геноцидом, который она устраивала евреям, и цепляющуюся за любую возможность уверовать, что евреи того стоили, ни, самое главное, собственную, израильскую, левую интеллигенцию, чье отношение к еврейским святыням определялось все тем же «Зачем нам этот Ватикан?»
Через какое-то время Рав Цфания отступился, но за дело взялся рав Левенштейн, и Давид вошел с ним в контакт. В отличие от рава Цфании рав Левенштейн не разводил турусы на колесах, а, прихватив с собой Давида и еще парочку авантюристов, отправился в Хеврон подыскивать жилье. И подыскал. Прямо на въезде в город они увидели трехэтажную гостиницу, очень красивую снаружи и, как вскоре выяснилось, очень убогую внутри. Гостиница эта была построена прямо перед Шестидневной войной для гостей из Аммана, столицы Иордании. В свете новой реальности вышеуказанные гости могли теперь прибывать в Хеврон разве что парашютами, но почему-то владелец гостиницы не очень на это надеялся. Зато к появлению на его пороге сионистских агрессоров он отнесся, как правоверный мусульманин к приходу Махди, то бишь Мессии, и немедленно начал их уговаривать, чтоб не сказать «умолять», поселиться у него на все лето. В результате договор был составлен следующим образом: евреи арендуют гостиницу на период Песаха с опцией продления на год.
Пикантность ситуации состояла в том, что гостеприимный хозяин принадлежал к семье Кавасми, известной кузнице террористов, и сам был активистом запрещенной в те времена Организации Освобождения Палестины. Но, как говорится, война войной, а коммерция коммерцией. За два дня до Песаха в «Парк», так именовался сей гранд-отель, чей разряд рав Левенштейн и Давид единодушно оценили в минус три звездочки, вселились четыре женатых пары, в том числе рав Левенштейн и Давид с женами, а также двадцать холостых парней, включая Хаима с Натаном, и еще две девушки. Вселились так, как селятся не на время, а навсегда, так, будто никакого другого жилья кроме этих заклопевших номеров у них нет. Привезли с собой все, вплоть до газовых плит и холодильников. Впрочем, когда мы только что и Хаима, и Натана скопом зачислили в холостые, то сильно погрешили против истины. То есть Натан-то действительно был холост, а вот Хаим был уже помолвлен, и не просто помолвлен. Хоть и говорят, что еврейские юноши до брака лишь like своих невест, love они их начинают только после свадьбы, тут был явно особый случай. Хаим с Биной были явными башертами. Но загвоздка все равно возникла.
Во-первых, Хаим жил теперь уже не на два (Кфар-Эцион и Хеврон), а на три дома. Третьим был красивый особняк Бининых родителей в Хайфе на горе Кармель с верандой на море. Туда он отправлялся, когда его особо сильно тянуло к Бине. Он приматывался среди ночи, до утра они с Биной торчали на веранде, при этом умудряясь часами молча смотреть друг на друга. Затем наступало утреннее кофепитие с Биниными родителями, после чего те приступали к делам, а Хаим шел в отведенную ему комнату и заваливался спать. Проснувшись, он ощущал знакомый зуд, подобный тому, что пригнал его в Хайфу к Бине, только теперь он влек будущего вождя поселенцев в Кфар-Эцион или в Хеврон. Наскоро перекусив и попрощавшись, Хаим вновь срывался в путь.
Но проблема была даже не в этой беспорядочности существования. Дело в том, что родители Бины, теоретически признавая основы учения рава Кука и – так и быть! – соглашаясь с необходимостью осваивать новые земли, никак не могли взять в толк, почему этим должен заниматься именно их зять. Будь они знакомы с творчеством Викиного кумира Владимира Высоцкого, вероятно, ухватились бы за фразу «Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово!» К сожалению, подобное мироощущение разделяла и сама Бина. В той реальной системе ценностей, на которой она выросла, фантазиям ее суженого просто не находилось места. К чести всей хайфской семьи надо сказать, что это никак не влияло ни на отношение к Хаиму, ни на перспективу хупы, просто и родители, и дочка надеялись, что парнишка перебесится. Но когда, уже после свадьбы, состоявшейся в Иерусалиме, Хаим предложил молодой жене переехать в Хеврон, она вздохнула и начала собираться.
Министр труда Игаль Алон (впоследствии он стал министром иностранных дел) очень им помогал. А вот одноглазый министр обороны ужасно осерчал, что его не поставили в известность о готовящемся нашествии евреев на Хеврон. Но и он мешать не стал. На Седер – первый пасхальный вечер – приехала масса гостей. О том, что впервые с двадцать девятого года евреи празднуют Песах в Хевроне, газеты писали, захлебываясь – одни от восторга, другие от почти нескрываемой злобы.
Седер кончился, и наступил холь а моэд, праздничная неделя Пейсаха.
В эту неделю приехали продемонстрировать поддержку Игаль Алон и лидер оппозиционной правой партии Херут Менахем Бегин. Нанес визит и мэр Хеврона Аль-Джабри, участник погрома двадцать девятого года и вожак банд, пытавшихся в мае сорок восьмого расправиться с гуш-эционскими пленниками, которых везли через Хеврон. Год назад, когда наши войска вошли в Хеврон, он вывел на улицу людей с белыми флагами, сам вышел с флагом и объявил:
– Просим милосердия!
С арабской точки зрения, устроить в Хевроне арабам то, что они устроили евреям, было вполне легитимно.
Теперь же, обнимая дорогих гостей одного за другим, он говорил:
– Добро пожаловать! Мы всегда были братьями! Мы всегда были друзьями! Мы должны быть вместе!
Далее восторги мэра шли по нарастающей и закончились апофеозной фразой: «Я больший сионист, чем сами евреи!»
Когда он уехал, Давид сказал раву Левенштейну:
– Только ради успеха нашего дела я сдерживался, чтобы не подойти к этой твари и не дать ему по морде.
Рав Левенштейн смерил его взглядом и спокойно сказал:
– Ну и зря сдерживался! Подошел бы и дал.
Между тем не успели на физиономии Аль Джабри высохнуть слезы счастья по случаю долгожданной встречи с вновь обретенными братьями, как он разразился депешей одноглазому министру, в которой категорически потребовал немедленно депортировать евреев из Хеврона, поскольку он-де не отвечает за их безопасность. Очень скоро стала известна причина столь резкой перемены в отношении. Выяснилось, что раньше хевронский мэр был убежден, что группу Левенштейна в Хеврон отправило правительство, а следовательно, с ними шутки плохи. Даже поверхностное знакомство с израильской прессой убедило его в том, что по ту сторону «Зеленой черты» этих фанатиков ненавидят не меньше, если не больше, чем по эту, и нечего с ними чикаться. Надо отдать должное министру, он оказался на высоте – ответил, что постояльцев «Парка» защищает армия, и это не его, Аль-Джабрино, дело. Кстати, насчет охраны со стороны армии он несколько преувеличил – пос