тоянной охраны не было, хотя патрули время от времени наведывались. С другой стороны, и времена были спокойные. А что до неожиданного покровительства в отношении группы Левенштейна, министр его срочно компенсировал, введя для всех остальных евреев (кроме жителей Гуш-Эциона) запрет пребывать на «территориях» сроком больше двадцати четырех часов кряду.
Не помогло. Все равно газеты подняли шум.
Прошло две недели, и Леви Эшколь собрал правительство, чтобы решить вопрос о статусе новоявленных хевронцев. Тяжко ему было. Еще за спиной был непрощенный МАПАМом и левым крылом МАПАЯ Гуш Эцион («Ишь, старый слюнтяй, дал себя разжалобить сыновьям и дочерям расстрелянных там фанатиков, позволил восстановить киббуц!»), а тут уже новые напирают! Дебаты раскошелили правительство на компромиссное решение – в Хевроне позволено создать... нет, не поселение, а ешиву!!!
Гениально! Кто скажет, что мы заселяем оккупированные земли? Никто! Мы просто посылаем туда свою молодежь учиться. А что, нельзя?
А с другой стороны, выглядит как наш ответ на погром двадцать девятого – вы нашу «Слободку», гады, разрушили?! Разрушили! Ешивников поубивали?! Поубивали! Так вот вам, сволочи, новая ешива! Знай наших! Еврейский народ бессмертен! Ам Исраиль хай!{Народ Израиля жив! (ивр.)} Красиво, ничего не скажешь.
Ответственность за безопасность была возложена на одноглазого гения, располагаться ешива должна была на территории Израильской военной администрации. К празднику Шавуот ученики и преподаватели ешивы, то есть все постояльцы гостиницы «Парк» были должны ее очистить. У Кавасми началась депрессия.
И был еще один человек, который поначалу не менее болезненно, чем Кавасми, воспринял сообщение об их переезде, и по сходной причине – восьмилетний босо– и грязноногий арабчонок Сулейман. Когда он в очередной раз пожаловал в «Парк» за гонораром за предыдущие труды и новым заданием, Давид, задумчиво стоящий у окна и глядящий на холмы, опоясанные рядами террас с заскорузлыми кривыми деревьями, не поворачиваясь, сказал, что через два дня они покидают гостиницу, мальчуган почувствовал, что у него в самом прямом смысле подкашиваются ноги. А тот еще так торжественно объявил:
– Все, Сулейман! Съезжаю я отсюда!
Забыл, видно, большой и умный дядя, что в семье Сулеймана, что при иорданцах, что при евреях, с доходами всегда было туго. И только заметив ужас в глазах ребенка, понял он, в чем дело, провел ладонью по недавно стриженым, но давно не мытым волосам и сказал:
– Что ты волнуешься?! Будешь ко мне в ешиву приходить, к воротам здания Военной администрации, точно так же, как сюда, в «Парк» приходил. Вот только сегодня отнесешь Самире не восемьдесят фунтов, как обычно, а сто пятьдесят. И в придачу вот эти золотые сережки – я решил ей подарок сделать. У меня радостный день, вот я и решил радостью поделиться. Кончилось, брат, мое гостевание в Хевроне. Теперь я тоже житель Хеврона, снова хевронец! И с тобой радостью поделюсь – сегодня получишь не десять фунтов, как обычно, а пятьдесят. Ну-ну, хватит меня благодарить... Сулейман, ты что, с ума сошел? Прекрати немедленно!.. Беги, давай, порадуй тетушку Самиру поскорее! Да вот еще что... гм... я знаю, что ты парень честный, но если вдруг что... ну да ладно, беги!
Давид не стал распространяться, откуда он знает, что Сулейман парень честный, не стал рассказывать, как дважды посылал Натана и один раз – переодетого арабом Хаима подстеречь Сулеймана у покрытой вязью железной двери с окошком, стрельчатым, как сама дверь, и подсмотреть, действительно ли он отдает Самире все деньги. Все три раза ответ был – до копеечки.
И тем не менее... Недаром предание гласит, что прежде, чем предложить евреям Тору, Вс-вышний предложил ее потомкам Измаила. Те спросили: «А что в ней?» И услышав в ответ: «Не укради!», воскликнули: «То есть как? Ведь мы этим живем!»
Пока Давид предавался подобным размышлениям, Сулеймана и след простыл. Закончилась очередная встреча Давида и Соломона, вернее, Дауда и Сулеймана, короче, папы и сына.
Переселение на территорию Военного управления, где и должна была расположиться ешива, произошло накануне праздника Шавуот. В одном и том же здании, построенном некогда британским офицером Тигертом, располагались и полицейские, и армейские учреждения. Одно из крыльев здания было передано новоявленным поселенцам. Губернатор Хеврона, подполковник Офер Бен-Йосеф, решил устроить им режим полной изоляции и таким образом попросту выжить их. В ешиву не впускали ни журналистов, ни знакомых, ни даже «посторонних» членов семей – только студентов. Исключение сделано было лишь для Бины, которая приехала в каморку к своему Хаиму и после единственного в истории периода, когда здесь не жили евреи, стала, подобно праматери Сарре, первой еврейкой, рожающей детей на хевронской земле. Питались они при этом в общей столовой, а вот со стиркой у обитателей ешивы возникли проблемы – стирать и сушить белье было негде. Пришлось отдавать его в арабскую прачечную. И все бы ничего, но когда получали белье, оно оказывалось куда грязнее, чем когда сдавали. А евреям открывать свою прачечную, равно как и заниматься еще чем-либо, кроме учебы, было категорически запрещено. Никакого бизнеса на чужой земле!
Между тем народ все прибывал и прибывал. Еженедельно руководство ешивы получало новые и новые заявления с просьбами о приеме. Давид, как административный директор ешивы, обязан был списки вновь принятых класть на стол губернатору. Причем, если кого-то принимали не на учебу, а в качестве сотрудника, то необходимо было указать должность. Так разрастался штат «секретарш», «поваров», «водителей». Всякий раз происходила одна и та же сцена: Бен-Йосеф кричал, что не примет такого-то на работу, что штат и без того непомерно раздут, и что ешиве не нужен свой электрик (токарь, пекарь), поскольку таковой имеется в Управлении, то есть на той же территории, на что Давид повторял сакраментальное: «А ты поезди по другим ешивам, выясни – везде есть такая единица». В конце концов губернатор устал спорить и начал принимать всех подряд.
– Не могу я, отец, – сказал Натан, отойдя к окну. Огни покоились на черном теле города, словно жемчуг на бархатной подушке. Светились лишь верхние огни, что же до лавок и мастерских, их уже сожрала ночь. – Не могу я. Ты знаешь, как отношусь к Юдит. Как я с детства относился к ней. Да я еще лет в пятнадцать влюбился в эту двенадцатилетнюю девчонку – и навсегда!
– Так в чем же дело? – спросил Давид.
– Как раз в этом! – подпрыгнув, воскликнул сын. – Если бы мы жили где-то рядом, и она видела бы во мне нормального мальчишку, она бы потихоньку привыкла, что я – это я, что я – сам по себе, а не только твой сын. А так… живем – мы здесь, они – в Тверии, встречаемся – раз в год. И всегда этот восхищенный взгляд. Для нее я – принц! Сын того, кто спас жизнь ее отцу, пожертвовав при этом собственной свободой! Я знаю, – тут он подпрыгнул еще выше, – что она готова выйти за меня замуж! Я сам об этом мечтаю, но чтобы за меня! За меня! За меня! За меня, а не за твоего сына!
Свадьба Натана и Юдит состоялась в августе шестьдесят восьмого. То, что все хевронские евреи – на тот момент их было несколько десятков – поздравляли его и его родителей, это не удивительно. Но они поздравляли и друг друга. А друзья и родные, звоня им на ешивский телефон, не говорили «Передай поздравление», а просто говорили: «Поздравляю». У каждого еврея в Хевроне был большой личный праздник.
Число прибывших гостей перевалило за тысячу. Губернатор великодушно предоставил под зал торжеств помещение конюшни, сохранившееся здесь со времен британской администрации. В стойлах поставили столы. Было очень уютно.
Хупу ставил главный раввин Армии Обороны Израиля. Но вначале случился... пустяк, однако он положил начало новой, прямо скажем, эпохе в истории Хеврона. Перед хупой многие гости решили на пополуденную молитву «Минха» отправиться в пещеру Махпела. Для гостей неподалеку от «пещеры» соорудили общественную кухню, поставили столик. Стали продавать пирожки и различные напитки. Работали посменно. Деньги шли в фонд ешивы. Будущий раввин, а пока скромный студент, Хаим Фельдман доказал, что он не только по части Торы, но и по части общепита не промах. Через час примчался губернатор.
– Кто позволил открыть здесь киоск?! Я с вами по-хорошему, а вы на голову садитесь!
Евреи не бросились, сломя головы, складывать в мешки продукты питания.
– Что кушать-пить будете? – осведомился Хаим. Девушка, разогревавшая пирожки, лучезарно улыбнулась, а Авраам, студент-новичок, посочувствовал представителю власти. Лицо Бен-Йосефа цветом стало напоминать небо на закате. Он оседлал вороной джип и галопом удалился.
Правда, ненадолго. Ровно через пятнадцать минут он стоял на том же самом месте посреди небольшой площади, откуда уходила вверх короткая улочка, соединяющая эту площадь с широкой лестницей, ведущей в похожее на крепость здание пещеры Махпела. Он торжествующе потрясал бумагой, из которой явствовало, что такой-то, такой-то и такая-то, то бишь те самые трое, что заступили на вахту к тому моменту, когда губернатор удостоил их своим визитом, немедленно выселяются из Хеврона. Кстати, девушка впоследствии стала женой депутата Кнессета от одной из слишком правых партий.
– Подписал лично... – и он назвал имя Одноглазого министра.
– Быстро же вы успели в Иерусалим сгонять, – спокойно отреагировал Хаим. Факсов тогда, как известно, не было.
Очень скоро к изумлению глазевших из окон арабов вокруг конфликтующих сторон столпились все гости, равно как и хозяева, а также корреспонденты, приехавшие на первую за тридцать девять лет еврейскую свадьбу в Хевроне. Разразился скандал. Министр отменил свое решение. Новое изгнание евреев из Хеврона не состоялось. Но этим дело не кончилось. С равом Левенштейном и его присными встретился Игаль Алон.