мы увеличились примерно вдвое.
После того как Давид вышел в отставку, у него самого тоже стало с деньгами не очень, но на переводах Самире это не отразилось – все-таки почти мама! Что же касается настоящей мамы, мамы Ханы, что ушла из мира накануне того дня, когда в мир Давида, тогда еще Довида, вошла Самира, то на могиле, которую Хана делила с отцом, двухлетней Фримочкой, теперь пятилетним Шмуликом и еще шестьюдесятью евреями, погибшими в те же дни, он бывал не раз, сидел на обломках надгробных плит, где слева благоухала уборная, а справа – загон для скота, где поодаль, тоже на могилах, превращенных арабами в сады и огороды, росли огурцы и помидоры и раскидывали тень тридцатилетние смоковницы. Он приходил сюда, плакал, целовал эту землю, молился.
И вот однажды, читая главную еврейскую молитву «Восемнадцать благословений», он, как обычно, дошел до чарующих слов «... веса нес лекабец галуйотейну векабцену яхад меарба канфот хаарец» – «...и вознеси знамя, чтобы собрать изгнанников наших с четырех сторон света». «Канаф» в переводе с иврита значит «крыло». Почему-то он всегда воспринимал эти слова очень зримо, очень дословно – арба канфот хаарец, не четыре стороны света, а четыре крыла Земли, четыре орлиных крыла, на которых Вс-вышний несет домой свой народ, измученный двухтысячелетними странствиями.
В этот момент медвежья лапа опустилась ему на плечо. Он обернулся. Перед ним стоял здоровый мужик. Причем «мужик» во всех смыслах – словно сошедший со страниц Толстого. Несмотря на ярко выраженные семитские черты, в этом гиганте было нечто неистребимо русское. И действительно – через секунду последовало басом с крутыми русскими согласными, с открытыми нараспашку передними гласными:
– И тебе не стыдно?
– Что стыдно?
– Ничего.
Русский вытащил сигарету, отвернулся и закурил.
Первый поток советской алии{Иммиграция в Израиль.}, поток семидесятых, уже растекался русскоречивыми ручейками по Израилю, и Давид не в первый раз встретился с нервозной манерой русских репатриантов чуть что – сразу хвататься за сигарету. Но сейчас его заинтересовало, с чего это вдруг к нему прицепился малознакомый здоровяк, который и живет-то в Кирьят-Арбе без году неделю. Кстати, как зовут этого амбала?
При этом Давид почему-то даже не удивился тому, что его, религиозного еврея, другой религиозный еврей прерывает во время молитвы – вещь неслыханная.
Пока русский курил, Давид заново прочел подпорченную молитву, а затем спокойно спросил:
– Так почему мне должно быть стыдно?
– Здесь, среди дерьма, молиться? – отвечал гигант вопросом на вопрос. – Целовать землю, в которой лежат наши предки, это, конечно, хорошо. Только неплохо бы ее сначала отмыть!
Он помолчал и продолжил:
– Говорят, у тебя родители здесь похоронены...
– Говорят, – настороженно согласился Давид.
– Погром?
– Погром, – кивнул Давид.
– И ты считаешь такое состояние кладбища нормальным? – он повел рукой, как танцовщица в кокошнике, исполнявшая русские танцы, обожаемые в прежние времена палестинскими евреями. Давид видел ее в Иерусалиме на каком-то концерте, куда он случайно попал подростком.
– А что же делать? – немножко растерянно пробормотал Давид.
– А ты не знаешь, да? – удивился незнакомец. – Тогда я открою тебе глаза. Надо срубить виноградники, выкорчевать деревья, снести shit-house (почему-то россиянин со смаком произнес это слово по-английски) и загон для овец, восстановить все до одного надгробья, построить каменную ограду.
– Да ведь мы пытались... – в собеседнике чувствовалась такая мощь, что Давид волей-неволей говорил, будто оправдываясь. – Губернатор не дает разрешения.
– Ах, вот оно что, – «прозрел» «русский». – Тогда другое дело! Тогда извини. Я, видишь ли, не знал, что тебя устраивает такое положение, при котором с...ть на могилу твоих отца с матерью можно, а вот чистить ее – sorry!
Он зажег было еще одну сигарету (предыдущую высосал в несколько затяжек), но, очевидно, это показалось ему недостаточно ярким выражением презрения. Поэтому щелчком он сбил огонь, сунул руки в карманы, отвернулся и начал демонстративно насвистывать сороковую симфонию Моцарта. Даже сделал насколько шагов в сторону, будто собрался уйти. Давид с интересом наблюдал за ним, гадая, куда крутанет маршрут этой странной беседы. И действительно, «русский»... вспомнил, вспомнил Давид, как зовут его! Элиэзер! Да, да! Элиэзер! – так вот Элиэзер вдруг остановился, будто раздумал уходить, и, повернувшись к Давиду, спросил:
– Между прочим, когда вы в «Парке» жили среди арабов с их трепетным к вам отношением, а гуманные власти не позволяли вам обзавестись оружием, вы что, послушно ждали, что будет раньше – разрешение на оружие или?.. – он провел большим пальцем по горлу. – А может, все-таки сами обзавелись, явочным, так сказать, порядком?
«А он неплохо подготовился к этой встрече, – подумал Давид, одновременно вспоминая, как руководитель поселенческого движения «Гуш Эмуним» обратился к одному из тогдашних министров с просьбой добиться разрешение на оружие для группы рава Левенштейна в Хевроне, и министр, понизив голос, спросил: «А никак нельзя без разрешения?»
«Интересно все-таки, что ему от меня нужно?»
– Понятно, – подытожил Элиэзер, услышав в ответ молчание. – Но как бы то ни было, ясно– когда надо нам, мы ого-го! А мама с папой подождут!
Не стерпев такого, уже откровенного, хамства, Давид, аки Магомет, двинулся к этой горе с самыми зверскими намерениями. Элиэзер только этого и ждал. С проворством, неожиданным для трехсот фунтов мяса, он подскочил к оторопевшему Давиду, не дожидаясь удара в челюсть, схватил его за грудки и прямо в лицо жарко зашептал:
– Слушай, у нас здесь создана группа по превращению Хеврона в нормальное место, где могут жить евреи! Точки приложения наших сил – Пещера Махпела, еврейское кладбище, бывшая синагога Авраама-авину, шедевр пятнадцатого века, ныне общественный туалет. Возглавляет группу репатриант из России профессор Бен-Цион Т. Понимаешь, многие вроде тебя млеют перед законом. Арабы его обходят, закон этот, даже, я бы сказал, обегают, военные власти на него плюют, полиция крутит им, как хочет, у губернатора Блоха любимая поговорка «хок – мок».
Хок на иврите означает «закон».
– Какой еще мок? – нахмурившись, с недоумением спросил Давид.
– То ли усеченный «шмок», дескать, в гробу видали мы ваш хок-шмок, то ли от английского «mock» – «посмешище», «пародия», «подделка»...
«Интересно, – подумал Давид, – отчего этот выходец из России так любит английский?»
– ...И только поселенцы перед этим законом благоговеют так, словно это Тора с Синая. Может, хватит, а? Здесь у нас не Тель-Авив, а дикий Запад. Как говорят в Сибири, тута закон – тайга, прокурор – медведь. Вот мы с профессором Бен-Ционом Т. и решили брать закон в свои руки. Присоединяйся!
...Первая операция была в Пещере Махпела, где евреям вновь запретили молиться. Профессор Бен-Цион Т. и его соратники взяли так называемую «сохнутовскую» кровать, традиционный подарок новым репатриантам от государства, нарезали из нее алюминиевых полос, просверлили в них дырки, приладили замки и использовали эти полосы как цепи, которыми они приковали себя к дверям, ведущим к надгробию праматери Сарры, после чего начали читать Тору – Элиэзер и профессор Бен-Цион Т. на русском, Давид на иврите, Эли Грин на английском. С четырех краев земли возвращаются евреи в Землю Израиля, и Земля, как бабочка, расправляет четыре своих крыла.
Власти были готовы к выходке профессора Бен-Циона Т. сотоварищи и прислали специально отобранных солдат, по сравнению с которыми Одноглазый полководец с его марксистскими взглядами выглядел активистом Лиги Защиты Евреев и религиозным фанатиком. Они были готовы растерзать провокаторов в кипах, однако, сдерживаемые лично прибывшим губернатором, ограничились потоком нежностей вроде «Нацисты! Сволочи! Му...ки! Совсем ох...ели в своем фанатизме! Подонки!» Какая-то арабка вздумала поцеловать дверь гробницы праведницы Сарры, столь святой для арабов (кто не верит, может почитать книгу Бытие, где рассказывается о светлой дружбе между еврейкой Саррой и Агарью, прародительницей арабов). Вздумала – и не смогла из-за прикованного к этой двери Давида. Этого уже израильские интернационалисты и борцы с мракобесием снести не могли и с криком «Вы мешаете арабам молиться!» кинулись с кулаками на прикованных евреев.
Так началась борьба за право евреев молиться в пещере Махпела. Вскоре в эту борьбу включились и другие поселенцы, а профессор Бен-Цион Т. и его новоявленные студенты двинулись отвоевывать кладбище. Началось все с того, что у жительницы Кирьят-Арбы Сарры Нахшон умер ребенок, и она решила похоронить его в Хевроне, сказав: «Живым здесь не дают жить спокойно. Так пусть хоть мой сын положит начало возвращению евреев в Хеврон!» Но оказалось, и хоронить евреев на еврейском кладбище запрещено, дабы не раздражать потомков тех, кто за один августовский день двадцать девятого года заселил это кладбище десятками обитателей.
На всякий случай в Кирьят-Арбу были стянуты войска, и подступы к кладбищу были блокированы. Однако Сарра умудрилась проникнуть туда прямо под носом у ЦАХАЛа и похоронить ребенка на глазах у растерявшихся солдат. Ни у кого из них не поднялась рука отобрать у нее мертвого ребенка и прогнать ее.
Так кладбище вновь начало функционировать. А следовательно, потребовался и кладбищенский сторож. За эту работу взялся профессор Бен-Цион Т., который ради такого дела оставил тель-авивский университет. Элиэзер, Эли Грин, Давид и еще многие, многие под его руководством начали расчищать кладбище. Приходили жители Кирьят-Арбы, приезжали туристы со всей страны, прибывали студенты-ешивники. Потихоньку сады, огороды, свалки и заросли начали отступать. В те дни, когда ни у одного из помощников не было возможности заступить на вахту, Элиэзер выходил на охоту. Он подстерегал какого-нибудь ничего не подозревающего араба, проходящего мимо кладбища, хватал топор и с самым зверским видом выскакивал на дорогу прямо перед этим арабом. Тот уже мысленно оценивал свои шансы в грядущей схватке... нет, не с кровожадным евреем – тут все было ясно, – а с семьюдесятью двумя трепещущими от вожделения девственницами. Меж тем Элиэзер с невинным видом протягивал ему топор и, мешая русские, ивритские, арабские и столь любимые им английские слова, вежливо говорил.