Он пожимает плечами.
– На кухне я был один. А в зале – десятки. Представляешь – по ним из двух автоматов?
Я закрываю глаза и вижу, как он, схватив нож, прыгает к двери и, крикнув во всю мочь: «Террористы!» прямо перед их носом захлопывает на «собачку» дверь в зал.
– Почему, – спрашиваю, – ты не выбежал в зал? Захлопнул бы за собой дверь и – на пол!
– Не успел бы, – удрученно отвечает он. – А так – наверняка.
– А нож зачем? С ножом против двух автоматов?
– Не возьми я здоровенный нож, – говорит он, потягиваясь, – они бы врезали мне прикладами, и все – путь в зал свободен. А так им пришлось стрелять. Выдали себя, не успев открыть дверь. Да они уже и не пытались ее открыть, я снизу видел, а потом сверху. Палили, бедняжки, вслепую сквозь деревянную дверь. Разве так кого убьешь? Ну, Йоси в плечо ранило да Ханану бедро задело.
– Я знаю, – тихо говорю я. – Скажи, Амихай, вот ты говоришь «снизу, а потом сверху». Это быстро стало... сверху?
– Да, да, папа! – успокаивает он меня. – Все произошло почти мгновенно – две очереди по мне, затем две очереди надо мной. Я и боли-то почти не успел почувствовать. Так что не волнуйся.
– Как же не волноваться? – не успокаиваюсь я и закусываю губу. – Знаешь, что со мной и с мамой творилось, когда нам сообщили? О нас-то не подумал?
– У тех, кто был в зале, тоже есть мамы и папы, – отвернувшись к окну, отвечает он.
После минутной паузы я говорю, чтобы что-нибудь сказать:
– Кстати, тех двоих не больше чем через минуту после твоей смерти расстреляли через окно.
– Ничего удивительного, – кивает он. – Был уже вечер, а на кухне горел свет.
– Амихай... – говорю я, закуривая. – Прости, что я оставил Кфар-Сабу и увез тебя сюда на гибель.
– Папа! – возмущается он, и лицо его становится еще бледнее, чем при жизни. – Ты же сам говорил: «Если мы не хотим, чтобы за нами приходили и нас выдавливали, надо драться». А когда дерутся, всякое бывает. Чем я лучше других?
Я опускаю глаза, а когда снова поднимаю их, комната уже пуста. Я выхожу на воздух. Моя Гора со скорбью глядит на меня черными ночными глазами. Небо залеплено облаками. Мир болен беззвездьем. Падает соленый дождь».
Она взяла мобильный телефон и тут же услышала откуда-то из глубин зеркала свой собственный голос: «Ты что, с ума сошла?»
Нажала на кнопку один.
«Немедленно отъединись!»
Долго держала палец прижатым к кнопке.
На экране мобильного высвечивался номер Эвана, а Вика в это время твердила себе, что она ему не скажет, что любит его, что больше не сердится, что пускай он спокойно выполняет свое тайное задание – хоть от ШАБАКа, хоть от ЦРУ, хоть от КГБ. А потом не попросит его как можно скорее приехать, потому что она очень, очень, очень не ждет его. Ну же, Эван, поскорее, пожалуйста, открой мобильник!
«Здравствуйте. Вы набрали номер ноль-пять-ноль-шесть-один-шесть-пять-девять-ноль-девять. Абонент временно недоступен. После сигнала оставьте сообщение».
Первая из собак – самая большая – была, как ни странно, вовсе не дворняга, а особой ханаанской породы с острой, словно у овчарки, мордой, заостренными, но широкими у основания ушами и зубами-ножницами. Ее пышная шкура была бы белоснежной, пройдись по ней кто-нибудь водой и мылом. Темные миндалевидные глаза животного сверкали, вся квадратная, точно у лайки, фигура была напряжена, пушистый хвост взвился вопросительным знаком – яркий признак того, что собака на взводе.
Кто-то из поселенцев не выдержал и крикнул:
– Ребята, наберем камней и...
– Погодите, – спокойно сказал рав Хаим. Он вышел вперед, нагнулся и вытянул длинную руку, будто нащупывал камень. Свирепая собака вдруг развернулась и, поджав хвост, затрусила назад. Псы, стоявшие поодаль, словно окаменели. Зато люди, замершие на другом конце поля, издали было вздох облегчения. Но рав Хаим не успокоился. Он двинулся следом за собакой, на ходу негромко, но отчетливо и при том не оборачиваясь, произнеся: «Вот теперь наберите настоящих камней и идите за мной. Они могут пригодиться». Отбежав метров на десять и оказавшись лишь немного впереди своих товарищей и товарок, собака вновь обернулась и зарычала. Вслед за ней активизировались и остальные собратья по своре. Рав Хаим повторил свой жест. Собака повернулась к нему хвостатой частью организма и побежала прочь с таким видом, будто вспомнила что-то безумно важное, и ей плевать на этого странного бородача с его глубоко запавшими глазами и заостренным носом, она, конечно, его ни капельки не боится, просто, извините... дела, дела, дела!
Собаки, как в воронку, утянулись за ней, и вскоре весь этот журавлиный клин без боя покинул театр военных действий, оставив поле сражения двуногим соискателям своей малой родины. А соискатели двинулись дальше в путь.
От дороги, по которой они шли ровно на север, вправо ответвилась почти незаметная тропка. На нее-то и свернул рав Хаим, а за ним и остальные поселенцы. Луна сияла на расчистившемся небе. Прошло несколько минут, и стены каньона начали сужаться. На них отчетливо прочертились широкоплечие тени поселенцев. Люди топали по дну, а тени скользили по стенам, натыкаясь на острые выступы и, должно быть, набивая шишки. Время от времени на дорогу выскакивали деревья и приветствовали людей. То на их пути вдруг вставала какая-нибудь странная сосна, у которой сучья вопреки всем сосновым правилам начинали расти чуть ли не от самых корней, то непривычно большая для каменистой долины акация. Пробиваясь сквозь ее мелкосетчатую, но многослойную листву, голубые лучи луны приобретали зеленоватый оттенок и бирюзовым потоком проливались на каждого, кто прошагал под этим зелено-голубым зонтиком.
А на том, кто шел последним, шагах в сорока от предпоследнего, эти лучи задержались потому, что задержался он сам – вытащил «Мирс», нажал кнопку «Вызов» и заговорил:
– Алло, Ареф? Это Гассан. Из Ущелья Летучих Мышей свернули на тропу, ведущую на восток, к талузской дороге.
Переключился, выслушал, опять переключился.
– Совершенно верно. Это я и имею в виду. Идут прямо к вам в руки.
– ...Так вот я и говорю, дорогой, что плохи наши дела. Конечно! И все наше предприятие под угрозой! Тебе ведь не хочется огласки. И мне не хочется. Машааллах, станет известно о нашем с тобой сотрудничестве. И меня в Автономии по головке не погладят, и твоя карьера под угрозой. А уж если всплывет, что я сообщил сионистскому врагу о готовящейся операции, считай – все! Да нет, конечно, конечно – деньги деньгами, но есть такие пули, которым путь никакими деньгами не преградишь. Вот я и толкую – этот сукин сын Шихаби, этот маниак, явно что-то пронюхал. С чего я это взял? А с того, что мой человек, Юсеф Масри, тот самый, который располагает нежелательной информацией, бесследно исчез, и я сильно подозреваю, что на вопрос, где он, обстоятельный ответ мог бы дать Шихаби и его мордовороты. Хорошо, если Юсефа уже убили, и он им больше ничего не расскажет! А ну как они вытрясают из него все до донышка? Да нет, конечно же, я нашел выход! Я потихонечку туда, в эту шайтанову Эль-Фандакумие, послал своего человека. То есть как «что там будет делать?» Прежде всего выяснит, где Масри, что с ним. Пока мы этого не знаем, у нас связаны руки. Он должен быть у нас с тобой под надзором или... или у Аллаха в саду с гуриями.
Высокий Раджа и коротышка Аззам, оба в униформе, сделали шаг в сторону – один вправо, другой влево. На фоне стены салатового цвета с орнаментом вязью это выглядело так, будто по обе стороны Юсефа раздвинулся занавес. А Юсеф, прислонясь к стене, судя по всему, отнюдь не ощущал себя звездой сцены. Весь его вид выражал одну лишь бесконечную усталость.
– Я сказал – оставьте нас.
Раджа и Аззам все равно медлили. Оставить своего шефа, своего хозяина, своего вожака наедине с этим толстяком, который знает, что ему все равно не жить? А вдруг он захочет в последнем рывке свести счеты со своим мучителем?
– Да оставьте же нас, наконец, ради Аллаха! – возмутился Мазуз. – Дайте же нам поговорить, как добрым мусульманам!
Последнее словосочетание ничуть не успокоило ни Раджу, ни Аззама. Сами будучи мусульманами, они как-то не особенно доверяли доброте своих единоверцев. Но приказ есть приказ, и оба нехотя растворились за дверью.
– Садись, Юсеф, – миролюбиво, даже дружелюбно.
Юсеф посмотрел на него вопросительно, дескать, что это ты так подобрел, верблюжье отродье, да и куда тут садиться? В комнате ведь ни кресла, ни стула!
Но Мазуз уже приподнялся и сел на своей оттоманке, подвинувшись так, чтобы его собеседник тоже мог сесть. В связи с габаритами Юсефа, подвинуться Мазузу пришлось изрядно. Тот повиновался, но именно что повиновался – от него так и веяло напряженностью, настороженностью, готовностью подчиниться и главное – тщательно скрываемым, но при этом выпирающим наружу страхом. Зато он своим могучим телом заслонил противное пятно на стене, которое Мазуз все время забывал приказать стереть.
– Прости меня, Юсеф, – тихо и скорбно сказал Мазуз, стряхнув щелчком мураша, забравшегося на полированный подлокотник. – Прости за то, что мои псы так тебя отделали.
Масри молчал, не понимая, к чему клонит его мучитель.
– Понимаешь, Юсеф, – продолжал Мазуз, – я ведь жить хочу. И эта интрига, которую плетет Таамри, – теперь я уже вижу, что против меня... В общем, согласись, что я должен был все узнать.
– Я тоже жить хочу! – вырвалось у Юсефа.
– А я что – против? – воскликнул Мазуз. – Думаешь, я тебя убивать собираюсь? Ничуть. Я не зверь, и я тебя понимаю. Но пойми и ты меня – давай договоримся так: я сохраняю жизнь тебе, а ты помогаешь мне спасти мою жизнь.
И он протянул ему руку. Маленькую руку – Мазуз унаследовал миниатюрные ладони от матери-еврейки, в отличие от покойных братьев, у которых были здоровенные лапищи, как у отца.
– Каким образом? – в голосе Юсефа проснулась слабая надежда на то, что Мазуз искренен.