– Помоги мне понять, что происходит, и принять правильное решение.
Не дожидаясь ответа, он протянул ему сигарету:
– На!
– Я не курю, – просипел Юсеф.
– Раджа, Аззам! – крикнул Мазуз. – Принесите нам по чашечке крепкого кофе! С кардамоном. Итак, Юсеф, восстановим цепочку событий. Ты согласен на откровенный разговор?
Юсеф даже не кивнул, а просто взглянул на Мазуза с болью, такой, какая бывает лишь в глазах приговоренного к смерти, и надеждой, которая бывает лишь в глазах того, кому только что сказали: «Вопрос о вашем помиловании рассматривается».
– Итак, – начал Мазуз, – Третьего января у меня раздается звонок. Звонит лично господин Таамри и, во-первых, сообщает, что в ночь на семнадцатое января группа поселенцев совершит попытку восстановить Канфей-Шомрон, во-вторых, выражает желание со мной сотрудничать, в-третьих, предлагает мне устроить поселенцам засаду на плато Иблиса, а в-четвертых, требует, чтобы я на следующий же день отправил человека с видеокамерой на плато Иблиса, и буквально вырывает из меня согласие. После чего зачем-то звонит тебе и приказывает проследить, когда такой человек выйдет из каравана начальника базы еврейских парашютистов, находящейся в нескольких километрах в стороне от плато Иблиса. Кто бы ни пошел на плато, он, по расчетам сайида Таамри, должен был оказаться в лапах израильтян. Логично?
– Логично, – согласился Юсеф.
Раджа и Аззам молча, как услужливые джинны из «Тысячи и одной ночи», вплыли в комнату с подносами, на одном из которых аппетитно дымились две чашечки кофе, а на другом белело фарфоровое блюдо с халвой и леденцами.
– Так вот, – продолжал Мазуз, не обращая на них внимания. – А следовательно, проинформировать израильтян мог лишь один человек – сам Таамри. Логично?
– Логично, – задумчиво произнес Юсеф. Логично. Очень логично. Вот сейчас можно рассказать обо всем, кроме его собственного участия в расстреле семьи Сидки. Про диск пока тоже умолчим. Иначе придется привлекать Расема, а он-то как раз и расскажет о Халиле.
– И что ты по этому поводу скажешь? – донесся до него дрожащий от нетерпения голос Мазуза.
– Скажу все, что мне известно, – твердо сказал Юсеф.
– А что же тебе известно? – нетерпеливый Мазуз весь подался вперед.
– А известно мне то... – отвечал Юсеф, глядя в упор на Мазуза Шихаби и не заметив, как раскрылась дверь и тенями вскользнули Раджа и Аззам, один с блюдом, груженым фруктами, другой – с наргилой. – А известно мне то, – повторил он, – что сразу же после Размежевания бывшую территорию поселения Канфей-Шомрон по дешевке купил господин Абдалла Таамри.
«Похоже, мои мечты о Викином гиюре останутся мечтами, – думал Эван. – Вместо того чтобы становиться все ближе и ближе друг к другу, мы становимся все дальше и дальше. И почему все так по-дурацки? Вот Йосеф Барон идет с нами, а его Нехама осталась в Иерусалиме. Но все равно – он немножко с ней, а она немножко с ним. И получается – что бы ни приключилось с ним в дороге – их уже двое, и со всеми проблемами справляться вдвое легче. А ей в свою очередь легче в городе – все-таки как бы далеко ни был муж, он вроде бы всегда рядом. Натан ни на шаг не отходит от больной Юдит, и в то же время здоровая Юдит шагает в обнимку с Натаном из Элон-Море в Канфей-Шомрон. Здорово! Верно сказано: любовь – это не когда двое смотрят друг на друга, а когда они смотрят в одну сторону. А вот у нас с Викой все не так».
Он представил, что рядом с ним по влажным от ночной сырости камушкам шагает Вика. Нет, рядом не получается – тропка больно узка. Пусть лучше идет впереди. Но впереди шел плечистый Иегуда в брезентовой куртке, джинсах и кроссовках Натана Изака. Ладно, пускай идет сзади. Вот сейчас Эван чуть смежит на ходу веки, ничего, не споткнется, дорожка ровная, и услышит ее походку. Он на мгновение закрыл глаза, и тотчас в глаза ударил яркий свет фар. Распахнулась дверца автомобиля, и Эван услышал Викин истошный крик: «Evan! Skoreye! Syuda!»
Эван вздрогнул и открыл глаза. Тишина. Только хруст травы и камушков под ногами.
– Иегуда, – крикнул он. – Что такое по-русски «Skoreye»?
– «Be quick!» – не оборачиваясь, отвечал Иегуда почему-то по-английски, очевидно решив, что если Эван не понимает по-русски, то на иврите тем более.
– А «Syuda»?
– «Come here!»
«Странно, – подумал Эван. – Если это не шизофрения, а интуиция, то получается, будто Вика меня зовет. Может, она в беде, в опасности? Но, если так, почему вдруг на душе стало так светло?»
Под ногами то тут, то там встречались следы цивилизации. Моти Финкельштейн поддел носком кроссовка плоскую, как поднос, невесть как сюда попавшую раздавленную грузовиком пластиковую бутылку.
– Времен Второго Храма, – шепнул, указывая на нее, Ицхак Бен-Ами.
Стены ущелья начали разбегаться в разные стороны. Они оставались грозными, грузными и крутыми, но расстояние между ними разрослось примерно до пятисот метров.
А потом вновь словно какие-то силы принялись с боков давить на эти хребты, сдвигая их навстречу друг другу. Не прошли поселенцы и трехсот метров, как буквально у них на глазах долина опять превратилась в ущелье.
– Привал! – чуть обернувшись, шепнул идущий впереди рав Хаим.
– Привал! – прошелестело по цепочке. Рав Хаим прошелся по тропке до самого конца отряда, в котором замыкающим был Натан. Затем скинул рюкзак и сел на камень. Со скал свешивались нечесаные травы, вьюны и жидкие кустики. Звучала тишина, чуть разбавленная дыханием десятков легких, разнообразными шорохами, хрустом липучек, чьим-то шепотом, тихим треском откручиваемых пластмассовых пробок на пластиковых бутылках. Неожиданно в этой тишине послышалось стрекотание одинокой цикады, очевидно, страдающей зимней бессонницей. Рав Хаим улыбнулся этому пришедшему ему в голову образу, а Иегуда Кагарлицкий пробормотал по-русски: «Цикада-шатун».
Луна зависла прямо над ущельем и светила так бешено, что в лучах ее зияли даже змеиные норки.
Рав Хаим осмотрелся в поисках места для импровизированного туалета. Куда бы это незаметно удалиться?
Он вытащил на всякий случай из рюкзака свой револьвер (мало ли что?), повернулся спиной к тихому лагерю и зашагал вниз по тропе. Отойти хотя бы шагов на тридцать, а там уж и справить малую нужду. Ну, скажем, вон в той расселине. Он взял чуть левее – по руслу пересохшей речушки.
Луна, словно большой фонарь, продолжала парить прямо над ущельем. Видно было все, как днем. А вот и расселина!
Внезапно рав Хаим остановился. Ему показалось, что в глубине расселины он различил какое-то движение. Будто тень метнулась. Может, зверь? А если не зверь? Если человек? Надо проверить. Рав Хаим снял «беретту» с предохранителя, взвел курок и нырнул в расселину. Не прошел он и двух шагов, как увидел, что расселина стремительно сужается, однако светлый столбик впереди означал, что это все же не тупик, а проход. С трудом протискиваясь между скалами, рав Хаим вдруг явственно услышал, как шуршит сухая трава под чьими-то ногами. Он рванулся, царапая о края скал потрепанную куртку и кожу на руках, и очутился на небольшом косогорчике. За ним шла следующая гряда скал. А внизу, в лощине, метрах в пятнадцати, в лучах луны отчетливо видна была человеческая фигура. Кто-то пытался, мягко ступая в надежде уйти незамеченным, добраться до большой кривой акации или оливы – в лунном свете трудно было разобрать – и скрыться в ее черной тени.
– Стой, я вооружен! Стреляю на поражение! – крикнул рав Хаим, останавливаясь, чтобы прицелиться. В ответ, понимая, что его все равно заметили, человек побежал, и тогда рав Хаим действительно выстрелил. Разумеется, он не попал, но выстрел возымел действие – беглец остановился, поднял руки и, обернувшись, залепетал на смеси иврита и арабского:
– Пожалуйста, я очень прошу, не стреляйте! Аллах эль адхим! Клянусь Аллахом! Я не хотел ничего дурного. Я все, все, все расскажу! Только не убивайте меня!
Рядом с деревом, отбрасывающим гигантскую тень, человечек казался совсем крохотным. Что не мешало ему примеряться, как бы это улучить момент и вытащить свою собственную «беретту».
А рав Хаим с криком «Если опустишь руки, стреляю!» начал спускаться к нему по каменистой тропке. Тропка была крутая, и приходилось левой рукой все время хвататься за торчащие из земли камни и пучки травы, так что к концу спуска рука его была совершенно исполосована. При этом он не переставал бормотать:
– Г-споди, только не давай луне зайти за тучи! Г-споди, пусть будет светло! Г-споди, помоги мне! Не дай им меня выдавить!
«...И помни, Мазуз, – писал в очередном послании Даббет-уль-Арз, – что через две недели наступает месяц мухаррам. А десятый день этого месяца, как известно, – день Ашшура. Коран говорит нам, что именно в этот день были сотворены Небеса, земля, ангелы и первый человек Адам. И последние времена – то, что неразумные гяуры называют концом света, а добрые мусульмане – началом новой Вселенной, – начнутся тоже десятого мухаррама. Я верю – десятого мухаррама нынешнего года. И начнешь это – ты!»
– Но ведь Коран запрещает в месяц мухаррам вести военные действия и начинать походы! – возмутился Раджа.
– Оружие! – гаркнул на иврите рав Хаим.
Человечек молчал, оценивая свои шансы. Ему очень не хотелось применять оружие. За те несколько часов, которые он мерз в ущелье и шел следом за поселенцами, пыла у Гассана поубавилось. К тому же, если он набросится на еврея, когда тот будет его обыскивать, тоже еще, к сожалению, неизвестно, кто кого. Луну как раз слегка застлало облако – ровно настолько, чтобы морщины рава Хаима оказались невидны, так что в расширенных от страха глазах Гассана он вполне сходил за сорокалетнего. Да и на самом деле в свои пятьдесят семь он был еще достаточно крепок. С другой стороны, не пристало гордому потомку Ишмаэля сдаваться тому, кто находится с тобой в одинаковых условиях – оба мужчины были примерно равного роста, у обоих было по револьверу, правда, револьвер одного был нацелен на второго, а у того револьвер был за поясом, и руки подняты. Но если первый подойдет вплотную, чтобы обыскать второго, тут уже и кулак против пистолета может оказаться достаточно эффективен.