– Эван! – прыгая, заорал Натан. – Это приказ, приказ! Немедленно возвращайся к раву Фельдману!
– Я как раз намеревался умолять вас, чтобы вы сами это сделали, реб Натан! – язвительно отвечал Эван.
Упругие бедра Афы... черные глазки Хусама... вздернутый носик Амали...
Ахмед шагал по овечьим тропкам, ветвящимся между огромными каменными глыбами, хаотично разбросанными по пологому склону хребта, а перед глазами стояли милые домашние образы. И когда самая широкая из тропок поползла вверх, вдруг защемило так нестерпимо, будто он уходил навсегда, и никогда уже ни жену, ни детей не увидит. Но ведь это не так! Все закончится очень скоро и очень хорошо! Еврейский капитан придет в Эль-Фандакумие, арестует Мазуза, очистит их селение от этих «Мучеников», этих порождений Шайтана, и Ахмед снова начнет нормально жить, дышать хмельным горным воздухом, обнимать Афу и молиться Аллаху. Правда, луна? Правда, белые глыбы? Правда, голубые огоньки плещущейся у ног деревни?
Ахмед выбрал глыбу поменьше, присел и перевел дух. Стоит остановиться, как начинает пробирать холод. Он поежился, застегнул куртку доверху и обмотал шею куфией. Скоро он отогреется чаем в вагончике у капитана.
Он вновь поднялся и пошел. Надо идти, чтобы спасти Эль-Фандакумие от всяких Шихаби и Таамри. Чтобы спасти Афу, Хусама, Амаль...
Вот уже поворот тропинки. Вот скала, от которой по склону, усеянному камнями, можно спуститься на дорогу, ведущую прямо к военной базе. А там его ждет замечательный, добрый, мудрый еврейский капитан. Вон уже видна эта база – в темноте она напоминала светящийся смайлик: два фонаря – два глаза, а горящие окна длинного каравана, расположенного чуть ниже, – рот.
Где-то сзади хрустнул сучок. Ахмед остановился и оглянулся. Нет, почудилось. Он вновь двинулся в сторону базы. Ну, сейчас последний рывок...
По непонятной причине длинная тонкая игла боли, войдя в затылок, пронзила мозг прежде, чем он услышал звук выстрела. Да и услышал ли он этот звук, никто никогда не узнает. Стрелявший подошел, носком дорогого кожаного ботинка марки John Lobb перевернул лицо убитого. Черная струйка, вытекшая из угла рта, затерялась в широких усах.
Упругие бедра Афы... черные глазки Хусама... вздернутый носик Амали...
Что за придурок этот помощник, который чуть было не заморочил голову Шихаби, что, мол, в мухаррам нельзя сражаться. Да и он, Даббе, тоже хорош. Как мог упустить такую деталь?! Лучше бы уж вообще молчал про мухаррам. Даббе встал из-за компьютера и прошелся по комнате. Отворил тяжелую дверцу книжного шкафа. Достал томик Абу-Нуваса. Раскрыл наугад:
«Но жестокое время рассеяло всех чередой, —
Каждый в жизни пошел за своей путеводной звездой...»
Да, у каждого своя путеводная звезда, но у него, у Даббет-ульарза – особая. Из поколения в поколение он приходит в этот мир с одной-единственной целью. И из поколения в поколение не может этой цели достичь. Но —
«Предался я терпенью, терпеньем и дух истомил,
Одного лишь терпенья меня не лишил Азраил».
Еще одно хобби – ночью кататься на своей «вольво» по пустынным улицам Наблуса, то бишь Шхема. Его Шхема. Он замотал горло шарфом, наглухо застегнул молнию и двинулся на улицу. Но на улице его ждал сюрприз. Не было ни асфальтовых тротуаров, ни электрических фонарей. Исчез Наблус. Исчез двадцать первый век. Перед ним лежала улица, напоминающая какой-то туннель. Узкая, темная, она вилась под каменными и холстяными сводами. Издалека послышался крик верблюда. Даббе потянул носом воздух. Нет, здесь не знают, что такое бензинные испарения. Он шел по освещенным луною дворам, по переулкам, словно выбитым в одном цельнокроеном куске камня. Иерусалимского камня. Даббе понял – он в Иерусалиме...
Поселенец, привыкший спать в любых условиях, Натан расстелил спальник на неровном полу пещеры и громко объявил: «Тридцать пять минут». Словно заказав себе, сколько времени ему потребуется на сон, поставил биологический будильник. И отключился. Эван был слишком возбужден, чтобы спать. Как можно спать, зная, что, возможно, через пару часов заснешь вечным сном?! Он некоторое время смотрел на посапывающего Натана, изумляясь, что тот порой и во сне, вероятно, довольно-таки беспокойном, умудряется иногда чуть-чуть подпрыгивать. А сон был действительно беспокойным. К тому же документальным. В нем воспроизводился эпизод тридцатилетней давности, после которого Натан несколько месяцев вообще не спал ночами.
Дело было в секторе Газа, куда Натана отправили как резервиста. В те времена еще никакой Автономии не было – была израильская военная власть. Когда они патрулировали заваленную грудами мусора улицу Хан-Юнеса, молодой террорист начал стрелять по ним из автомата и тяжело ранил Йоханана Мессику, друга Натана. Ответный огонь открыть не удалось – боевик прикрывался восьмилетним мальчиком, как впоследствии оказалось, собственным братом. Пришлось Натану и еще одному парню продемонстрировать свои десантные навыки, и через двадцать минут обоих братцев, скрученных, поволокли к джипу. Вот тут оно и произошло – автомат-то отобрали, а дальше обыскать – непростительное легкомыслие – замешкались. Всего на несколько секунд. За которые араб успел выхватить нож, ударить им еще одного из друзей Натана и, прежде чем кто-либо успел среагировать, нырнуть в переулок. Дальнейшие поиски и погоня ничего не дали. Уложив одного тяжело и одного, к счастью, легко раненого в амбуланс, десантники повезли в полицейское управление лишь восьмилетнего бойца, в надежде выудить из него какие-нибудь сведения о великовозрастном напарнике. Тот всю дорогу тыкал в них пальцем, скалил острые белые зубки и заливисто хохотал. Видно было, что сионистских чудовищ он совершенно не боится. Любые попытки установить с ним контакт пресекались кратким. «Иврит – ло мевин!» – «Иврит – не понимаю!»
Ах не понимаешь?! Их, потерявших двух друзей – одного, возможно, навсегда, – трясло и от того, что именно прикрывшись этим пацаненком стрелял убийца, и оттого, что они так глупо убийцу упустили, и оттого, что сопляк столь откровенно издевается над ними. И вот, когда под насмешливыми взглядами военных полицейских три десантника вошли в здание полиции, у них окончательно сдали нервы.
– Сейчас, – сказал друг Натана и подмигнул ему, – отведем его наверх, там и расстреляем.
Мальчик вздрогнул. Натан тоже оторопел было, но приятель еще раз подмигнул ему, дескать, не дрейфь, припугнем чуток и отпустим. Не понравилось это Натану, но тут вдруг вспомнились ему глаза лежащего на земле Йоханана, жалобные такие, голубые... из них текли слезы. А еще вспомнилось ему, как полгода назад ему было поручено сопровождать командира, чтобы сообщить школьному учителю в Ариэле, что его сын тяжело ранен террористом. Дверь класса, где учитель проводил урок, находилась прямо напротив канцелярии, в которой они с командиром дожидались. Хорошо поставленным голосом отец солдата говорил что-то ужасно забавное. Слов не было слышно, но после каждой реплики налетал шквал детского хохота. Директор сам вышел за ним.
Учитель был еще весь в уроке, быть может, из-за того, что идти было десять шагов, он даже не успел удивиться, как увидел военных. Улыбка, еще эхом урока игравшая на его лице, не сползла даже, а перекосилась в гримасу боли, с которой он прослушал страшное сообщение. На лицо его наползла пелена бледности с каким-то жутким салатовым оттенком, и он прошептал одними губами: «Скажите мне правду, умоляю, скажите мне правду – моего сына убили?»
– Договорились, – сказал Натан, глядя на побледневшего арабчонка. – Там, наверху и порешим.
– Иди давай, – прикрикнул на арабском его напарник и подтолкнул малыша прикладом автомата.
Тот сделал несколько шагов по ступенькам и вдруг остановился. В нос ударил мерзкий запах. Натан опустил глаза. Из штанишек мальчугана, не достающих до щиколоток, на босые ступни капала коричневая жижа.
Вот это-то событие с кинематографической точностью и привиделось в ту ночь Натану, включая последующие поиски душа и сухой одежды для ребенка. И вновь во сне, как тогда наяву, он мучился вопросами «Человек ли я?» и «Что нужно делать, чтобы остаться человеком?»
А Эван был с Викой. Вначале он, подобно Тому Сойеру, представлял себе, как она будет рвать волосы по поводу его безвременной кончины, но потом подумал, что, увы, это видение очень скоро запросто может стать реальностью. Дремавший в костре уже с полчаса толстый сосновый сук неожиданно вспыхнул. Запрыгало рыжее пламя. Эван вытащил мобильный и набрал номер Арье.
Черная телефонная трубка. Не пластмассовая, а еще допотопная, металлическая! Сколько всего ты слышала за годы войны, вежливо называемой «интифадой»! Сколько приказов о начале операции! Сколько сообщений о чьей-то гибели! Вот и теперь...
– Папа! – кричал в трубку Коби. – На него наткнулся патруль буквально в восьмистах метрах от нашей базы! Нет, выстрела не слышали. Да, он прямо на дороге лежал. Ну на обочине. Не знаю. Да кто еще мог, кроме «Мучеников»?
Трубка долго молчала. Коби сосредоточенно рассматривал то место на стене, куда собирался повесить деревянные часы с маятником. Наконец послышался вздох. Он был таким длинным, что казалось – дотянулся из Тель-Авива, где отца разбудил звонок, до военной базы в горах Самарии.
– Плохо, – сказал отец. – Очень плохо. Во-первых, по-человечески жалко этого твоего Ахмеда. Ты говорил, у него дети... Ну и, конечно, сведения, которые он мог дать, судя по всему, – бесценны, если его за них убили. Теперь эти мерзавцы смогут и дальше творить свои махинации с нашей землей, а мы ничего поделать не в силах. А моя разгромная речь в Кнессете, которой так хотелось попасть на первые полосы, помрет, не родившись. И главное, кто-то против тебя втихаря ведет войну, а ты даже не знаешь, кто.
– Ты что, с ума сошел?! – кричал Арье. – Что ты такое несешь?