– Понятно... А мне, значит, если не прикончат меня на плато Иблиса, уготована роль телохранителя при еврейских толстосумах.
– Во-первых, не обязательно толстосумах – в отличие от Иерихонского лас-вегаса для богатых бездельников, сюда смогут приезжать и работающие люди.
– Ты меня утешил. Даже, можно сказать, окрылил.
– А во-вторых, – продолжал обнаглевший и потому делающий вид, что не обращает внимания на Мазузовы реплики, Камаль, – боюсь, что, зная вас, сайид Таамри вряд ли вряд ли считает, что из вас получится хороший лакей с автоматом. Скорее всего, вам уготована роль пешки, которой можно пожертвовать на плато Иблиса или еще где-нибудь.
– Спасибо! Вот теперь действительно утешил, – усмехнулся Мазуз.
Камаль пожал плечами.
– Теперь, когда у вас будет свой человек в доме Таамри, – сказал он, имея в виду самого себя, – вам нечего бояться.
Поторопился Камаль все решить за Мазуза, ох, поторопился!
Впились в лицо его острые глаза Мазуза. Долго молчал вожак «Мучеников», а потом хриплым голосом спросил:
– А что, Таамри сам и собирается владеть этим казино?
– Зачем же? Казино будет строить некий израильтянин, он же и будет им владеть. Разумеется, и то и другое – тоже через подставных лиц. Ну, да и нашему сайиду, как хозяину земельного участка, на котором стоит казино, ежемесячно будет перепадать немало.
– Вот оно что? И кто же этот израильтянин? Да говори уже, Камаль, я же по глазам вижу, что знаешь, кто!
Глава шестаяКрылья Самарии
За окном поплыла очередная арабская деревушка – какая, Вика не знала, поскольку заблудилась она безнадежно и полагалась лишь на Того, Чей голос полчаса назад прозвучал в ее душе. Она давила на педали, гнала, куда глаза глядят, и прикуривала сигарету от сигареты.
В деревне этой, должно быть, жили в большом количестве каменотесы – чуть ли не возле каждого дома были сложены штабелями свежевырубленные известняковые плиты. А может, просто здесь велось интенсивное строительство. Что еще характерно, арабские деревни и вообще не могли похвастаться избытком освещения, на этих же улицах просто не было ни одного фонаря. Зато светились неоновые рекламы над закрытыми кафешками и магазинами. В их лучах белели предвыборные флаеры на стенах и железных воротах. Кое-где свет был настолько ярок, что можно было разглядеть даже лица на флаерах – по большей части усатые, но пару раз встретилось и женское – на пост Главы Автономии баллотировалась мать, вырастившая пятерых шахидов-самоубийц.
Вика с силой нажала на газ. Машина рванула вперед. Слева вспыхнула и погасла бензоколонка. Шоссе вновь влетело во тьму. Справа из пропасти высовывались черные кусты и деревья, слева чернели скалы. Внезапно слева по асфальту побежали желтые блики, и вслед за тем послышался звук клаксона. Вика, не снижая скорости, на мгновение обернулась. Ее догонял здоровенный «мерседес» с белым номером. Догонял и явно шел на обгон. Вика слегка вырулила вправо, уступая арабу дорогу. Но араб – очевидно, обычный сельский житель, торопившийся в ранний час на работу – почти поравнявшись с ней, тоже начал выруливать вправо. Резко вспыхнули фары. Вырвавшиеся из них лучи, отразившись от красной поверхности Викиного «фиатика», приобрели красноватый, слегка кровавый оттенок и в таком виде вернулись к «Мерседесу», озарив его нависшее над фарой острое ребро, направленное в бок «фиата».
«Кровь прольется, – ни с того ни с сего подумала Вика. – Обязательно сейчас прольется кровь». Это – на уровне интуиции, задушевной Викиной подруги. А головой она в ту же минуту поняла, что араб ни больше ни меньше, как пытается столкнуть ее в пропасть. Интересно, что первой ее мыслью было не «как спастись», а «зачем он это...»
И тотчас же вспомнила, как, когда она, еще учась в школе, летом подрабатывала в фалафельной, с ней вместе работала молодая арабка, очень набожная. Однажды Вика спросила ее, о чем та молится, и арабка ответила: «Чтобы одним евреем стало меньше». Тогда Вика решила, что та шутит, теперь поняла, что нет.
Все эти размышления заняли у нашей героини доли секунды, а затем она инстинктивно притормозила. То же самое сделал и мирный селянин. Вика резко нажала на газ и вырвалась вперед. Но куда «фиатику» уйти от «мерседеса»! Она даже не успела загородить ему хотя бы на мгновение дорогу – вряд ли это сильно помогло бы, но хоть какая-то попытка побарахтаться, – как он вновь оказался слева и снова начал подрезать ее. Конечно, она знала, какие слова верные евреи говорят в такую минуту, конечно, она чувствовала себя еврейкой, она даже стараниями Эвана выучила первые строчек семь, но... Она боялась. Ведь фразу эту, символ веры, еврей произносит не только когда он в опасности и мечтает, чтобы Б-г помог ему, но и когда приближается неизбежная развязка жизни. В памяти сверкнула история, которую ей когда-то рассказал Эван. Был у него друг, Сэмми, заклятый атеист, даже можно сказать, антитеист. Он любил повторять «Я знаю, что Он есть, но как же я Его ненавижу – ненавижу жизнь, которую Он мне дал, ненавижу мир, куда Он меня забросил». И надо же случиться, что другу этому пришлось ложиться на операцию. Операция была тяжелейшая, на сердце. За несколько часов до нее Эван навестил друга в больнице. Выглядел тот довольно бледно не только из-за общего состояния, но и из-за перспективы не проснуться после операции. Как ни ненавидел он эту жизнь, другой под рукой не было. Перед уходом Эван решился: «Прочти «Шма»! Сэмми жалко улыбнулся и повторил за другом клятву в любви к тому, кого проклинал всю жизнь.
Он проснулся после операции. На несколько минут. Неизвестно, о чем он думал в это время. А потом умер – не выдержала дряблая сердечная мышца.
– Пойми, – сказал раввин сокрушенному Эвану, – это «Шма» было единственным в его жизни прорывом к небесам. Если бы он остался жив, куда ему было удержаться на такой высоте?
– Получается, я помог его уходу из этого мира? – сдерживая слезы, прошептал Эван.
– Ты открыл ему дверцу в Будущий мир, – ответил раввин. Вот так. А кто знает, на какой высоте она сама удержится?
Вике очень не хотелось именно сейчас, когда в этом мире она обрела и себя, и Эвана, перелетать в какой-то другой мир, но... Что будет, то будет. И, закусив губу, она начала читать. Сначала громко: «Слушай Израиль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!» А затем шепотом «Благословенно имя царства Его вовеки веков!» Дальше она не знала. А знала бы – все равно бы не успела прочесть, потому что араб надавил слева, и она почувствовала, что сползает на самый край пропасти.
Эван находился между жизнью и смертью. Рав Фельдман и Мазуз, каждый по-своему, пытались перекроить карту Самарии. Коби пытался сохранить ее в неприкосновенности. Вика колесила по ночным шоссе. А чем занимался я, автор этой книги, начитавшись антипоселенческих излияний живого классика израильской литературы? Увы, вынужден сделать постыдное признание. Я находился в объятиях сна. Не скажу «мирного». Скорее – жуткого. И, не дай Б-г, вещего.
Во сне я видел, как горит мой дом. Нет, горели не только столик с компьютером, сидя за которым я писал эту самую книгу, что вы сейчас читаете, не только диван на балконе, где я сидел часами, не сводя глаз с обожаемых мной самарийских гор и перевалов, не только стены комнаты, где я прикуривал сигарету от сигареты в тот вечер, когда перестал отвечать телефон моей дочери, возвращавшейся из Иерусалима на попутках по простреливаемым дорогам, и где ощутил себя самым счастливым человеком на свете, когда она, наконец, влетела с криком «Прости, папа, батарейка села!..»
Нет, горели не вещи, не стены! Горел я. Горели лучшие годы моей жизни, которые провел в лучшем месте на Земле среди лучших на свете людей.
Сами книжные полки еще даже не занялись, только чернели и кукожились. А вот мои любимые книги уже бесформенными серыми силуэтами дергались в последнем спазме и рассыпались в прах. Вон та горстка пепла когда-то была сборником стихов моего любимого Роберта Фроста, а эта – гениальной «Маской Вселенной» Акивы Татца, которую я до дыр зачитал. А здесь стояло замечательное издание Торы, которое мой близкий друг подарил мне за неделю до того, как его машина на одном из наших самарийских виражей сорвалась в пропасть. Но все, горящая полка уже рухнула, серая пыль в отблесках огня плывет по комнате. Горит Фрост, горит мой погибший друг, горит Вселенная. Я выскакиваю на улицу. Плавится асфальт у меня под ногами, корчится в пламени каменная глыба на обрыве, на которой живущий здесь горный кролик обожал греться, подставляя солнцу улыбающуюся мордочку. Из-под глыбы слышен писк гибнущего кролика. Из пылающих домов несутся крики. Горит прошлое, горят жизни людей, горят их надежды!
Алое пламя, поднявшись с охваченных огнем гор, начинает пожирать облака. Облака серым пеплом осыпаются на мертвую землю. И вот уже все багровые небеса полыхают пожаром, а посередине – сначала плавится, потом гаснет, и затем, наконец, чернеет – Солнце!
Лунные лучи приникали к окну серебристо-голубыми губами, играли на длинном плоском листе, свисавшем с пальмы, растущей прямо напротив окна внутреннего дворика. Камаль, точно привратник в пятизвездочном отеле, застыл в дверном проеме.
– Раджа и Аззам! Уведите его обратно в зиндан.
То есть как «обратно в зиндан»? Он же сам дал Мазузу понять, что готов быть человеком Шихаби в доме аффанди Абдаллы! Тот что, не верит? После всего, что Камаль ему рассказал – и в зиндан? Не «Камаль, садитесь в машину и срочно отправляйтесь в Газу, будем с вами на связи»! Не «вот вам комната, отдохните, отоспитесь, а потом мы вместе составим план действий»! А «в зиндан!» Но ведь если не в Газе, так он нигде Мазузу не нужен. А не нужен – значит, опасен. Так может, Мазуз еще и убить прикажет Камаля? Может, он уже приказал, а «обратно в зиндан!» – это какой-то кодовый сигнал?
Войдя в сопровождении Аззама и Раджи в кабинет Мазуза Шихаби, Эван скользнул пустым равнодушным взглядом по лицу сидящего на кушетке арабского вожака. Что тот может ему сделать? Убить? После гибели Натана Эвану это казалось не худшим выходом. Так почему бы не ускорить события, прихватив за компания и этого ублюдка.