Хорошо, что Алекс не сказал «в душе». Нельзя быть в душе поселенцем. В жизни – да. В душе – нет.
А еще хорошо, что устроили мы этот наш первый выпускной вечер не в зале каком-нибудь, не в столовой, где регулярно проходили ребячьи сборища, даже не в нашей прекрасной и всеми любимой синагоге, а в лесу, у костра. Слава Б-гу, детей было еще не ахти сколько – на следующий-то год уже стали дробиться по классам – сколько классов, столько костров. А через год и вовсе пришлось сворачивать традицию и перебираться в помещение, а то костров становилось столько, что грозили лес спалить.
Но в ту ночь – представляете – огонь до неба, из-за него кажется, что темень еще гуще, словно от черного занавеса откромсали кусок, и отворилось стрельчатое окно в какой-то пылающий мир. Я смотрел на иероглифы огня и думал – какой точный образ в Талмуде: по полотну белого пламени бегут черные огненные буквы...
Меж тем признанный лидер, Алекс, выкинул следующую штуку, шельмец: поднял бумажный стакан, на донышке которого плескалось несколько капель красного вина (большего мы не позволили, а они потом ночью и без нас добавили), призвал к тишине и...
Надо сказать, что если в изучении Торы и всего сопутствующего мы кое-чего с ребятами достигли (в Б-га на теоретическом уровне они, по крайней мере, все верили), то в практическом исполнении заповедей дело пока ограничивалось полным нулем. То есть в шабат в школе наши цадики музыку не заводили, но зубы от избытка чистоплотности чистили по три раза за тот же шабат, так что запах свежевыкуренной втихаря сигареты почти не чувствовался. Руки (опять же в шабат, разумеется!) торжественно омывали и вслед за Иегудой или Арье проборматывали благословение. И хватит.
А тут вдруг Алекс, держа, словно факел, белый стакан, вдруг прогромогласил:
– Благословен Ты, Г-сподь, Б-г наш, Царь вселенной, Который творит плод виноградной лозы!
Эти слова, как правило, говорил кто-нибудь из взрослых во время освящения вечерней или утренней трапезы, а дети ограничивались «аменом». А тут, можно сказать, берут инициативу в свои руки, дали «амен» в ответ не такой, как на субботних трапезах, а всем «аменам» «амен»! Словно все «амены», которые они, учась у нас, сказали, сейчас сложили вместе и разом грохнули...
Прошло два года. Не умеем мы, поселенцы, плакать! Даже когда убили Амихая, давился болью но – ни одной слезинки. Вот и сейчас... На том конце провода сопит Иегуда, на этом молчу я.
Потом к нам в школу приезжал спецназовец, бывший однополчанин Алекса. Ивритоязычный – так что не только ребята, но и я узнал детали. Дело было под Хевроном. Алекс вел машину. Стреляли сразу с двух сторон – из кустов и со скал. Причем со скал – из гранатомета. К счастью, из РПГ промахнулись. А вот пуля попала. Возможно, стрелял снайпер. Если бы машина остановилась, всем восьмерым, кто был в ней, настал бы конец. Машина не остановилась. По пути она еще раз попала под обстрел, но прорвалась и доехала до базы. Когда она остановилась, все посмотрели на Алекса. Казалось, он мертв уже давно, и уже в этом состоянии дотянул до базы и нажал на тормоз. Мертвые пальцы не сразу удалось оторвать от руля.
Нельзя быть поселенцем в душе. В жизни – да. В смерти – тоже».
Луна сияла не во всю мощь, но сдержанно, так что звездная мелкота померкла, а видны были лишь звезды, редкие, но крупные. Потрясенная пережитым ощущением – не видением, не откровением, а именно ощущением, Вика остановилась, потому что понимала – не в том она сейчас состоянии, чтобы искать правильную дорогу. То есть правильную дорогу она как раз нашла, а вот как в Канфей-Шомрон проехать – это вопрос. Съехав на обочину, долго мусолила сигарету, да так и не смогла зажечь зажигалку – руки дрожали. Потом вновь нажала на газ – то ли потому, что Эван где-то ждет, то ли потому, что на месте не могла оставаться.
За окном замелькала арабская деревня. Все окна в ней были темные, только фонари горели каким-то жутким салатовым светом. Некоторые дома побогаче были построены в стиле китайских пагод. На других маячили телеантенны в виде Эйфелевой башни. Как называется эта деревня? Бурка? Эль-Фандакумие? Вика, как леденцы, грызла названия, которые перед выездом из Ариэля нашла в «Атласе автомобильных дорог Израиля» и зазубрила как ориентиры, но где она сейчас находится, все равно плохо представляла. Да какое это имело значение? Там, в проходе, вырубленном в скалах, где по дну рукотворного ущелья вилось озаренное луной шоссе, ей была дарована новая душа. Она усмехнулась, вспомнив свои прежние речи: «Да зачем мне этот гиюр? Я и так еврейка!» Вот именно. Раньше она была «и так еврейкой», а теперь стала еврейкой. Вика опять усмехнулась. Чуда ей подавай, этой глупой девчушке, которой она была еще несколько минут назад! Конечно, то, что произошло с ней, можно было бы назвать и чудом, но... нет, чудо – это нечто очень уж мелкое и убогое по сравнению с пережитым ею превращением. Причем Вика чувствовала, что превращение еще не закончено. Гиюр был нужен ей, как дыхание, как исцеление от прежнего бытия. Новая душа требовала нового тела. Чистые воды, в которые входит человек, чтобы окончательно закрепить становление евреем, были необходимы ей, как одежда – телу, как тело – душе.
Вике вспомнилось, как когда-то, словно невзначай, многозначительно на нее поглядывая, Эван рассказывал ей о любопытном словесном фуэте из Талмуда: «герим шемитгаерим» – «геры, которые проходят гиюр», «прозелиты, которые становятся прозелитами», звучит странно – не проще ли было бы сказать: «гоим шемитгаерим» – неевреи, что проходят гиюр. Но в том-то и дело, что человек еще до гиюра становится гером, пришельцем в еврейский народ, и когда внутренние изменения в нем достигают определенной высоты, у него возникает потребность в гиюре. Понятно, Вика?
– Нет, – сказала она тогда.
– Да, – сказала она сейчас.
На краю Эль-Фандакумие есть не совсем обычная свалка. Там, где шоссе подходит к скалам, а затем неожиданно делает изгиб, повторяя конфигурацию скалы, громоздятся автомобили всех цветов и марок. Общее в них одно – у всех желтые номера. Все они в свое время были украдены в Израиле, угнаны сюда и выпотрошены. Их стальные моторы и прочие внутренности давным-давно разбрелись по чужим машинам, а здесь остались лишь корпуса – сброшенные оболочки, ненужные выползки. Но все это ясно видно днем. А ночью – бесформенное черное чудовище.
Именно оно стало спасительным укрытием для наших беглецов. Они не сомневались, что Мазуз Шихаби уже объявил тревогу и что охота за ними, если еще не началась, то вот-вот начнется. И точно! Не успели Юсеф, Камаль и Эван завернуть за автосвалку и плюхнуться на землю, как на дороге появилась первая команда преследователей. Их было четверо, и они промчались мимо с автоматами в руках. Первые ласточки.
Юсеф, единственный знаток местности, ткнул пальцем в темноту – туда, где на откосе маячили две сосны, толстая и потоньше. К ним убегала тропка, и по ней двинулись все трое. Тропка была хорошо разработана, должно быть, местными мальчишками, а может, овцами, песок и мелкие камушки под ногами все время утекали вниз, так что поднимаясь на метр, человек на полметра сползал обратно. А луна сзади словно смеялась над ними, стеля им под ноги их собственные тени враскоряку. Они вскарабкались на откос и, пройдя между соснами, оказались у полутораметровой груды камней. От нее тропа уходила направо, огибала старую развесистую оливу и ныряла в черный лес. Не успел Эван подумать о страшных кабанах, подстерегающих там, как ему почудилось, что он слышит хрюканье. Толстый Юсеф первым отважно шагнул вперед, перепрыгнул через чернеющее в лучах луны кострище и скрылся во тьме. И сразу захрустели шишки, которыми были усыпаны тропы. Камаль и Эван двинулись вслед за Юсефом. Оказалось, что в лесу не так уж и темно. Валуны белели, и обходить их было нетрудно. Сзади в отдалении послышались голоса. Это означало одно – погоня приближается. Судя по всему, какая-то из групп преследователей уже поднялась на откос. Выяснилось, что лес оказался не только светлее, но и меньше по площади, чем казалось. Он вскоре закончился, и беглецы вышли на опушку. Она же была краем косогора. Внизу, вдоль шоссе, тянулась цепочка желтых фонарей.
Но Юсеф не стал спускаться к ней по усеянному камнями обрыву. Вместо этого он повел попутчиков по косогору, и вскоре все они вышли на проселочную дорогу, представлявшую собой две широченных колеи, в которых не росло ни травинки, с полосой буйной растительности посередине. Эвану она очень напомнила прическу бостонского панка. А Юсеф подумал, что голоса этих верблюжих отродий уже совсем рядом, в то время как он и его товарищи по несчастью находятся на открытой местности, и засечь их – проще пареной репы. Проселок спускался вниз и утыкался в шоссе, но до шоссе еще дойти надо было, а голоса звучали уже и справа и слева, правда, довольно далеко и сзади. Но, оглядевшись, беглецы увидели с обеих сторон, точно шеренги светлячков, огоньки фонарей. «Мученики» взялись за дело туго. Луна светила вовсю, и ясно было, что нашу тройку давно заметили. А не стреляли либо потому, что хотели подойти поближе и бить наверняка, либо потому, что хотели кого-то из тройки, а может, всех троих взять живыми. В любом случае, когда увидят, что жертва ускользает, откроют огонь. Светлая перспектива!
И был еще один человек, который в бессонные часы этой ночи между двумя странствованиями во времени читал воспоминания рава Фельдмана. Это был Даббе, сидящий перед электрическим камином напротив двери на веранду. В отличие от всех остальных героев нашей книги, он, читая вражескую брошюрку, не испытывал ничего, кроме дикой ненависти, которая достигла точки кипения, когда он дошел до следующего эпизода:
«В других странах раздел населения на группы идет по социальному признаку: например, бизнесмены разных калибров в пиджаках, интеллигенты в свитерах или, скажем, пресловутые «синие» и «белые» воротнички...