Меня всегда огорчает, когда поселенки чересчур буквально воспринимают тезис о том, что красиво одеваться женщина должна в первую очередь для мужа. Конечно, это лучше, чем когда дама расфуфыривается ради мужчин на улице, а дома ходит лахудра лахудрой, но... Но ведь В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ для мужа. А есть еще вторая и третья очереди. Почему-то харедимные женщины могут и мужа дома красотой привлекать, и на улицу одеваться элегантно, а наши, пока муж на работе – а работают поселенцы на износ, – плюют на свою внешность и плюют со смаком, а всю красоту приберегают на поздний вечер, когда муж наконец-то дома, да на шабат. Зато в шабат... нет, не конкурс красоты – шествие королев! Ибо каждая семья – маленькое королевство. И вот очередная полновластная владычица проплывает к «женскому» столу, чтобы пообщаться с другими такими же владычицами... А вокруг носятся дети, которые на улицу тоже вышли беленькими и чистенькими, но увы, пока их папы молились, уже успели! Вон тот карапуз уже где-то приложился коленкой – черное пятно совершенно не гармонирует с темно-бежевыми свежепоглаженными брючками. А у этой вот девочки –и горазда же носиться! – были бантики, да так и остались на ветвях живой изгороди под тем вон олеандровым кустом. А волосы напоминают путаницу лиан в густых джунглях. А вот и сам виновник торжества – нервно поправляет на носу большие очки... Рядом счастливый папа принимает поздравления, и мама суетится – не страдают ли столы нехваткой чего.
...На столы наползла тень. Огромная туча, точь-в-точь как на картине Амихая, застыла над поселением. Тень становилась все гуще и гуще. Вязкими черными клубами она навалилась на столы, на людей, на синагогу, на сады и дома. Я ощутил себя египтянином, на которого обрушилась девятая казнь – тьма. Она обволокла меня так, что я был не в силах двинуться с места. Я видел, как эти белые домики рушатся под ударами бульдозеров, как эту синагогу жгут толпы арабов, как этих детей, плачущих, зашвыривают в автобусы и увозят, увозят, увозят, навсегда увозят оттуда, где они родились, где были счастливы. Я видел, как нас, живших одной семьей, развозят по всей стране, отрывают друг от друга, распихивают по хилым караванам – без работы, без надежды когда-нибудь приобрести нормальное человеческое жилье – все, чтобы разрушить тот мир, созданию которого я посвятил жизнь, – мир поселенчества. И я сейчас до сих пор стою посреди этой тьмы и благодарю Б-га лишь за то, что мой отец до этих дней не дожил. Потому что видеть, как евреи сами себя выдавливают, было бы выше его сил. Хватило с него и того, что он перенес. Я сын своего отца. Моя мечта была сделать так, чтобы нас перестали уводить. Ради этого я дрался против арабов. Стыдно, что ради этого придется драться с евреями. Но выхода нет – либо мы победим, либо возмездием за твои, читающий эти строки, пассивность и равнодушие, явится в твой дом «кассам» или «град», выпущенный с того места, где я сейчас пишу эти строки. Решение за тобой. Пятнадцатое сивана 5765 года»... Поселение было разрушено ровно через два месяца.
По разбитой лестнице Эван поднимается к синагоге. Вот и она. В стенах проломы. Окна в черных рамках – следы огня. И главное – она молчит. Ни слова. Потому что – мертва.
Внезапно он видит, как это было. И на той самой крыше, где он слышал ее голос, где отбивался от солдат, теперь беснуются черные тени, точно пауки с оторванными лапами. Развеваются черно-бело-красно-зеленый флаг автономии, зеленый флаг ХАМАСа, желтый флаг ФАТХа. В самой синагоге и вокруг нее пляшут счастливые толпы. Всюду гремит «Аллах акбар!» «Мы победили!» «Чем больше евреев убиваешь, тем они послушнее!» И опять знакомое: «Этбах эль яхуд!» И вот уже где-то в глубине тьмы начинают копошиться отблески невидимых пока язычков пламени. Вот эти сполохи все ярче, ярче! Вот огонь уже высовывает окровавленные зубы через те окна, откуда еще несколько дней назад еврейские ребята пускали зайчики в глаза солдатам. Счастливые арабы обрушивают на эти окна град камней. А огонь в здании все растет, распрямляется, расправляет плечи. И все громче, громче, громче, перекрывая рев толпы, несется из умирающего здания жалобный стон.
– Да, папа. Нет, не волнуйся, все в порядке. Новости? Есть, да еще какие! Представляешь, ровно полчаса назад... ну может, не ровно... но примерно в начале четвертого к нашей базе подъезжает «тачка», а из нее вываливаются трое – два араба и один еврей. И знаешь, как они представились? Один – некто Камаль Хатиб. Он личный секретарь палестинского магната Абдаллы Таамри – слышал про такого? Оказывается, это он мне тогда звонил, монотонным таким голосом говорил, призывал отправить патруль на плато Иблиса. Нет, сейчас он говорит нормальным голосом. Он вообще решил уйти от Таамри. Говорит, тот плетет интриги и устраивает провокации. Он мне потом все подробнее расскажет. Второй – тоже агент Таамри, а третий – поселенец по имени Хаймэн, которого «Мученики» захватили в плен. Он бежал вместе с этими арабами из чулана, в который всех троих посадил Мазуз Шихаби. И у него диск, на котором разоблачаются все махинации этого Таамри. Да, одна из его жертв перед смертью рассказывает. Хаймэн? Может быть, прослушал ее, если по-арабски понимает, а может, и нет. А какое это имеет значение? Нет, я еще не слушал. Папа, папа, ты что молчишь? Что с тобой? Нет, больше мы ни о чем не говорили. Да что у тебя с голосом?
Для фаджра – ритуального омовения, предшествующего предрассветной молитве, воды не было, и воины Аллаха, укрывшиеся в сосновом лесочке, стали прикасаться руками к стволам деревьев, смачивая ладони ночной росой, а затем стряхивая капли себе на ноги. Прежде чем воззвать к Небесам, Фарук свирепо вонзил в землю острый нож с перламутровой рукояткой. Таким способом он как бы разметил молельное пространство. Теперь никому не позволено было проходить между ним и этим ножом. Место было занято молитвой. Почти шепотом, но при этом умудряясь изобразить какую-то мелодию, Фарук начал читать суры из Корана. «...Аллах всемилостив
Он один источник милосердия
И податель всякого блага великого и малого
Веди нас путем истины блага и счастья
Путем рабов которым ты оказал свою милость
Но не тех, которые вызвали твой гнев
И сбились с пути истины и блага...»
Закинув за спины автоматы, люди, построившись в несколько шеренг, повторяли за ним последние слова каждой суры. Вернее, повторяли не за ним – его просто не слышали – а за стоящими впереди. Когда же командир возгласил «Аллаху акбар», все поклонились в пояс так, что мокрые от напряжения ладони прикоснулись к коленям. Затем каждый гордо выпрямился – я, мол, венец творения! И тут же: «я – ничто!» На четвереньки – и лбом до земли, и носом до земли, и пальцами рук, и пальцами ног, и коленями: я – земля! Рахим Максуд поднялся с колен, поправил камуфляжные брюки, стряхнул с колен налипшие кусочки глины и несколько сосновых иголок и начал складывать молитвенный коврик. Коврик этот ему достался в наследство от знаменитого Абу-Харона. «Я – земля!» – так часто говорил Абу-Харон. Иногда добавлял: «Возлюбленная наша земля Палестины!»
Этот Абу-Харон когда-то еще проходил обучение в русских, советских, спецназовских лагерях. Их там и собаками рвали, и по огню заставляли бегать, и захватывать молниеносным ударом самолет или посольство. По образцу советских он строил и палестинские тренировочные лагеря. Там проходил Фуад курс молодого бойца. Там овладевал снайперским искусством еще при жизни Абу-Харона. Могуч был Абу-Харон. Могуч и хищен. А погиб странно. Когда израильтяне брали его дом в Шхеме, заперся там вместе со своими детьми. Дескать, либо взрывайте дом со всеми, кто внутри, либо... Израильтяне выбрали свое «либо» – снайпера прислали. По пристроенной лестнице – ее называют турецким словом «саламлик» – тот поднялся в возвышавшуюся над остальными комнатами «алию», которая служила днем гостиной, а ночью – спальней. Оттуда через окно он и всадил Абу-Харону пулю в висок... Молитва закончилась. Рахим достал снайперскую винтовку Драгунова. А друг его, Якуб, расчехлил обычный «калаш». Правда, не египетский, российский, высшего качества! Тяжеловат, конечно, зато профессионал с ним становится чем-то вроде танка – большой, сильный, крутой, вот только что не бессмертный! И если научиться с ним грамотно работать, очень меткий! Хотя калаш – не эм-шестнадцать. Из него можно стрелять лишь короткими очередями – по две-три пули. А если больше – летят эти пули куда угодно – только не во врага. А у него, у Рахима – СВД! Хорошая игрушка. Главное, в отличие от остальных снайперских винтовок, после выстрела очень быстро перестает вибрировать, и ее снова можно наводить на цель. А еще есть у Рахима подарок из России – нож, который выплевывает лезвие аж на двадцать пять метров. Абу-Харон лично обучал его работе с таким ножом. Еще есть две гранаты. Одна израильская, трофейная – «ГО-26». Под ее оболочкой равномерно намотана и надпилена в тысяче двадцати трех местах стальная проволока, которая при взрыве разлетается на мелкие осколки. А другая граната – самодельная, местного производства. И представьте, ничуть не хуже. Вот, вроде бы все готово. Через несколько минут их пятерка выдвигается на позиции. Рахим вытащил из кармана мобильный телефон, порылся в «памяти»... Портрет Арафата... мечеть Аль-Акса... Цветы в разных видах... изумительно красивый вид в окрестностях Рамаллы... Ага, вот! Прямой, открытый взгляд, черные, слегка спутанные волосы, улыбка. Это старший, Мувия. А вот жена Марина. Она светловолосая – не арабка, а с севера. Приехала с гуманитарной миссией. Встретились. Приняла ислам, взяла имя Зульфия, но он ее все равно называет Мариной. Поженились. Дочь, Вафа. Похожа на мать, такой же носик вздернутый. А волосы потемнее. А вот младший, Хосни. Ишь, как глаза вылупил. Лицо серьезное. Волосы коротко и аккуратно пострижены. А самому-то всего семь лет. Сегодня риска большого быть не должно. Так что до встречи, родные! А если что – так на все воля Аллаха! Свидимся на небесах. В ожидании приказа о выдвижении Рахим и е