– Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение тебе, о почтенный Гиллель! Аллах да благословит тебя и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до Судного дня!
Рав Гиллель мысленно отметил тавтологию в приветствии посланца и внимательно посмотрел на него. Тот был одет в белую галабию. На голове у него была красная фетровая феска с синей кисточкой. Несмотря на жирные пятна, усеявшие галабию, видно было, что у гостя это считается парадным нарядом. И хотя фески, как правило, носили оседлые арабы, по латунному оттенку кожи и запаху пота рав Гиллель, главный раввин Иерусалима, понял, что перед ним бедуин. Бедуинов, да и других арабов, ему приходилось принимать не раз. Жестом он пригласил пришедшего в гостиную, где оба уселись на подушки посреди яркого ковра. Когда принесли кофе, то по бедуинскому обычаю первую чашку – ель-хейф – налил себе и попробовал сам хозяин, чтобы гость чувствовал себя в полной безопасности. Затем гость налил себе вторую чашку – ель-кейф – и немного отпил из нее. После этого гостю была налита третья чашка – ель-дейф, и он спокойно стал из нее пить. Некоторое время кофе поглощалось в молчании, затем была затронута самая неотложная проблема – цены на овец и на оружие. И уж потом, как бы невзначай, бедуин обмолвился, задумчиво глядя сквозь стрельчатое окно на жгуче-синее небо:
– Меня, вообще-то, по воле всемилостивейшего Аллаха попросил побеседовать с вами достопочтенный шейх Шукейри.
У рава Гиллеля сузились зрачки. Махмуд Шукейри был вожаком одной из самых страшных бедуинских банд, именуемой «Джехарт-аль-харабия», терроризировавшей весь Старый город. Едва ли не каждую ночь грабители врывались в еврейские дома, обирая до нитки людей, большинство которых и так жили впроголодь, на халуку – пожертвования, которые присылались из-за границы евреям, переселившимся в Землю Израиля, дабы учить там Тору. Разбойники отбирали у людей последние гроши, скромную утварь, латанную-перелатанную одежду и постельное белье. И даже еду. Порой случались изнасилования и убийства. Все попытки обратиться за помощью к турецкому каймакаму по эффективности могли быть приравнены к стараниям проломить лбом надгробную плиту средней толщины. Сначала чиновник милостиво принимал бакшиш в любой валюте, а затем воздевал к небесам маленькие ручки, украшенные перстнями с бриллиантами и рубинами, и восклицал:
– Аллах свидетель, где мне взять столько полицейских, чтобы можно было патрулировать каждую крышу и каждый закоулок в Старом городе?!
– Насколько мне известно, вы, руководители еврейской общины, здесь, в Иерусалиме, ожидаете с часу на час прибытия группы переселенцев откуда-то с севера...
– Из Малороссии, – машинально уточнил рав Гиллель.
– Не спорю, – продолжал бедуин. – Но вы их ожидаете из Яффо, куда они прибыли из страны, название которой я не в силах выговорить. А между тем, путь от Яффо до Иерусалима неблизкий и полон сложностей и опасностей.
«Куда этот гой клонит?» – в ужасе подумал рав Гиллель, вглядываясь в лицо бедуина, которое уже прорезали первые морщины.
Бедуин кивнул, словно в ответ мыслям еврея, и продолжил:
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, все, слава Аллаху, закончилось хорошо. Бесстрашный Махмуд Шукейри, да пребудет с ним любовь Аллаха, поспешил навстречу дорогим гостям, дабы обеспечить их безопасность, и – о радость! – они уже недалеко от Иерусалима!
При этих словах последовал взмах руки, словно он давал сигнал прибывшим из далекого Егупца странникам торжественно вплыть в гостиную. Но никто не вплыл.
– О, они в надежном месте! – успокоил бедуин. – В надежном и безопасном. К сожалению, знаете ли... путевые расходы... опять же питание, ночлег...
– Сколько? – хриплым голосом спросил рав Гиллель.
– Гм... Если за каждую семью по двести пятьдесят английских фунтов, а за одиночек по сто... Вам, как я понимаю, богатые евреи со всего света деньги именно через Англию пересылают.
– Девять семей и пятнадцать одиночек – обреченно произнес рав Гиллель, вспомнив, как сам давал распоряжение найти всем вновь прибывающим временное пристанище в убогих гостиничках Старого города.
– Семнадцать, – уточнил гость.
– Но позвольте, – развел руками рав Гиллель, – должно было приехать пятнадцать ешиботников.
– И два турка-охранника. Они, кстати, очень мужественно обороняли своих подопечных – ни одного выстрела не сделали.
– А себе вы их оставить не хотите? – попытался улыбнуться рав Гиллель.
– Как можно? – возмутился бедуин. – Держать людей в заложниках?! Да мы их тотчас же отпустим! И они со спокойной душой явятся к каймакаму и скажут, что евреи отказались их выкупать. Представляете, что начнется?!
«Он не бедуин, – вдруг подумал рав Гиллель. – Его речь слишком культурна для речи бедуина. Но запах... Оседлые арабы все-таки чаще моются. Интересно, сколько дней он мучился, обходя баню стороной, чтобы сыграть эту роль».
– Итак...
– Итак, – подхватил гость, – четыре тысячи двести английских фунтов.
– Понятно, – сказал задумчиво рав Гиллель. – А через минуту после того, как вы исчезнете с деньгами, появятся наши странники, и выяснится, что никто их и не думал похищать, а просто вы их опередили...
Бедуин протянул ему листок веленевой бумаги, испещренный еврейскими буквами. Рав Гиллель тотчас же узнал почерк рава Йосефа Цейтлина, руководителя группы вновь прибывших. Известный далеко за пределами Малороссии раввин умолял срочно удовлетворить все требования бандитов и помочь пленникам, среди которых немало детей, как можно скорее выйти на свободу. Пока он читал, бедуин скорбно заметил:
– Хорошие люди. Жалко их. Горько будет, если с ними что-нибудь случится.
– Да никуда он не денется, клянусь бородой пророка! – кричал Махмуд Шукейри, бегая по комнатке с земляным полом.
Сквозь открытое окно виднелись старые кривые узловатые оливы, раскинувшие над плитами двора серебристо-пыльные шатры. Над ними время от времени, трепеща и свистя крыльями, проносились голуби. Вдали сквозь шарав{Знойный ветер, наносящий тонны мельчайших частичек песка.} прорисовывалась башня, увенчивающая мечеть, построенную на могиле еврейского пророка Шмуэля.
– У него действительно не было под рукой этих денег! Вот увидишь, принесут они эти фунты – все четыре тысячи и ни пфеннигом меньше.
– Пенсом, – поправил его сидящий в углу Харбони.
– Что-что?
– Пенсом, говорю, – повторил Омар Харбони. – В Англии – пенсы. Пфенниги в Германии.
– Там, говорят, в прошлом году новая монета введена – вроде как марка называется, – решил блеснуть эрудицией Шукейри.
– Совершенно верно, – кивнул его собеседник. – Марка. А в марке сто пфеннигов, только это не новая монета, она существовала и раньше. Просто с прошлого года она имеет хождение по всей Германской империи, заменив серебряные и золотые талеры, а также гульдены.
– Ну не скажи, – уточнил Шукейри. – Раньше на севере Германии действительно чеканили марку, но только серебряную, а теперь по всей империи чеканят золотую.
Харбони в изумлении уставился на него.
– Во имя Аллаха! – сказал он после долгого молчания. – Кто ты, Шукейри?
– Я бедуин, сын бедуина, шейх бедуинов...
– Ты вожак бедуинов, но ты не бедуин. Откуда ты взялся?
Шукейри потянулся.
– «Откуда, откуда»! Что ты меня допрашиваешь? Говори, что тебе надо, и отправляйся в лагерь. Я, между прочим, не знаю, кто ты сам такой. Приблудился к нам, словно пес шелудивый.
Это было сознательно произнесенное оскорбление. Глаза Харбони сузились, рука сама собой легла на рукоять торчащего у пояса хонджара – кинжала, оправленного серебром. Впрочем, он тотчас увидел, что внешне спокойный Шукейри не зря поглаживает приклад новенького английского карабина, что его указательный палец наготове, и если что – быстренько зацепится за спусковой крючок...
Он подавил ярость, посмотрел на Шукейри с мольбой и тихо, почти шепотом произнес:
– Ради Аллаха, прикажи расстрелять заложников!
Шейх поморщился.
– Прикажи расстрелять их – Харбони поднялся со стула и вплотную подошел к шейху. – Сегодня Аллах – велик Он! – дает нам возможность спасти нашу землю. Завтра будет поздно. Как сказано в Коране: «Дом пуст и место посещения далеко».
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – пробормотал Шукейри.
– Хорошо, – вздохнул Харбони. – Распахни свои уши, и да наполнит Аллах мудростью мои уста. Харбони прошелся по пустой комнате и вновь уселся на стоящий в углу табурет.
– Посмотри на стену, – сказал он. – Во-о-он туда. Видишь, ползет одинокий муравей? Он – малое творение Аллаха, он беззащитен и никому не мешает – пусть спешит себе с миром по своим муравьиным делам. А теперь попробуем с помощью Аллаха увидеть все по-иному. Что он здесь делает, этот муравей? Гуляет? Разве муравей – дочь Иерусалимского судьи, чтобы прогуливаться по аллее возле Яффских ворот? Муравьи всегда вместе. И если ты видишь одиноко блуждающего муравья, пусть от тебя не укроется, что он – лазутчик, который явился на новое место, дабы осмотреть его и возвестить своим собратьям, годится ли оно для проживания. Или, предположим, крестьянин заходит в свой хлебный амбар и видит крысу. Он бросит в нее камень – крыса убежит. Крестьянин доволен – нет крысы! Неправда! Есть! Она спряталась, затаилась, она еще приведет других крыс.
– Не понимаю, к чему ты все это... – пожал плечами Шукейри.
– К тому, что евреи – да поразит их гнев Аллаха! – уже в течение ста лет едут сюда – кто из Европы, кто из Египта, кто из Магриба, кто из Персии. Они нас убаюкивают – дескать, не тревожьтесь, клянемся Аллахом, мы никому не помешаем! Мы люди малые, живем на халуку. А я говорю – лазутчики они! Сам посуди – для кого они земли покупают и у нас в Иерусалиме, и в Галилее? Для себя? Так у них уже есть кров! А деньги у них откуда? С халуки? На деньги еврейских богатеев они покупают земли для других евреев, что приед