Там тоже имелись душевые, но совсем не такие, как здесь. Его первая жена – Эбер – умерла под одним из таких душей. Там были траншеи, превращенные в могилы: он и сейчас мог, закрыв глаза, увидеть шеренги людей, выстроенных вдоль разверзшейся пасти их последнего прибежища, мог слышать треск выстрелов и стук падающих в канаву тел, похожих на большие куклы. Там вечно дымили крематории, насыщавшие воздух тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти – плоти евреев, которых сжигали в печах, как никому не нужные дрова. Искаженные ужасом лица друзей и родственников расплывались перед глазами, как оплавленный воск свечей… Куда они все делись? Куда уносил их дым под порывами холодного ветра? В рай? В преисподнюю? Свет в темноте, свечи на ветру. Когда Иов, претерпев все муки земные, отверз наконец уста свои и проклял день свой, Господь спросил его: «Где был ты, когда
#Я полагал основания земли?»[20] На месте Иова Моррис Хайзел ответил бы ему вопросом: «А где бы Ты, когда умирала моя Эстер? Смотрел бейсбол, как «Янки» играют против «Сенаторов»? Если Ты так относишься к своим обязанностям, сгинь с глаз моих!»
Да, в мире есть много чего гораздо хуже сломанного позвоночника. Никаких сомнений! Но что это за Бог, если он позволил Моррису, видевшему смерть своей жены, детей и родных, сломать позвоночник и остаться калекой до конца дней?
Этот Бог – никакой. Его просто нет.
По щеке скатилась слеза. Где-то тихо тренькнул звонок, и по коридору, мягко ступая в тапочках на каучуковой подошве, прошла сестра. Дверь в палату была открыта, и на стене коридора виднелись большие буквы «СИВНАЯ ТЕРА». Судя по всему, надпись целиком гласила: «ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ».
В палате послышался шорох.
Моррис осторожно повернул голову направо, в сторону от двери, и увидел рядом с кроватью тумбочку, на которой стоял кувшин с водой, и имелись две кнопки вызова. А за тумбочкой была еще одна кровать, на которой лежал старик, выглядевший даже хуже Морриса. Подле этой кровати не было никаких устройств, похожих на колесо в клетке гигантской белки. Правда, там стояла капельница, а в ногах – стойка с какими-то электронными приборами. Дряблая кожа старика отливала желтизной. Уголки губ и глаза ввалились. Седые с желтизной волосы казались неживыми. Синеватые веки были прозрачными, а лопнувшие капилляры на крупном носу указывали на многолетнее пристрастие к алкоголю.
Моррис отвернулся… но потом снова бросил взгляд на старика. С рассветом больница начала просыпаться, и у Мориса вдруг возникло странное чувство, что сосед по палате ему смутно знаком. Но разве такое возможно? На вид тому было под восемьдесят, а знакомых такого возраста у Морриса не было. Если, конечно, не считать тещи, которая, по его глубокому убеждению, наверняка старше сфинкса, на которого походила даже внешне.
Может, этот старик был похож на кого-то из его далекого прошлого, еще даже до приезда в Америку? А может, и нет. И почему он вдруг об этом подумал? И к тому же вспомнился концлагерь, Патэн, хотя Моррис уже давно – и довольно успешно – научился избегать печальных воспоминаний?
По коже побежали мурашки, как будто он вступил в зловещие чертоги, где мертвецам нет покоя и вечно бродят призраки. Но как это возможно здесь, в современной больнице, спустя тридцать лет?
Он отвернулся от старика, лежавшего на другой кровати, чувствуя, как на него наваливается сон.
Это просто игра воображения – старик никак не может оказаться знакомым. Это все – проделки мозга, который пытается зацепиться за что-то знакомое, чтобы не погрузиться в безумие. Совсем как тогда в…
Но он не станет думать об этом. Запретит себе – и все!
Засыпая, Моррис вспомнил, как в свое время хвастался Эстер (Лидии он никогда не хвастался: она не была похожа на Эстер, которая всегда выслушивала его с милой и доброй улыбкой), что никогда не забывает лиц людей, которых когда-то встречал. Теперь пришло время подтвердить свои слова делом. Если он действительно встречал соседа по палате раньше, то должен вспомнить, где… и когда.
Уже проваливаясь в сон, Моррис подумал, что мог видеть это лицо в концлагере.
«Но это было бы уже слишком, хотя… Пути Господни неисповедимы. А разве Бог есть?» – снова спросил себя Моррис и уснул.
19
Мечта Тодда произнести торжественную речь на церемонии вручения аттестатов не осуществилась: он не стал лучшим выпускником из-за осечки на экзамене по тригонометрии, к которому готовился в тот самый вечер, когда у Дюссандера случился сердечный приступ.
Через неделю после церемонии Боудены отправились навестить мистера Денкера в больницу. Тодд с трудом выдержал пятнадцать минут обмена банальностями, включавших пожелания поскорее выздороветь и выражения благодарности за проявленную заботу, и был рад, когда сосед Дюссандера по палате попросил подойти на пару слов.
– Ты уж меня прости, – извиняющимся тоном произнес пожилой мужчина в гипсовом панцире, висевший в сложной конструкции из блоков и ремней. – Меня зовут Моррис Хайзел. Я сломал позвоночник.
– Неприятная штука, – сочувственно произнес Тодд.
– «Неприятная штука»? Да ты сама тактичность!
Тодд начал извиняться, но Хайзел, улыбаясь, поднял руку. У него было бледное и усталое лицо, как у всякого старика, чья жизнь после больницы кардинально изменится, причем не в лучшую сторону. Тодд даже подумал, что в этом они с Дюссандером очень схожи.
– Не нужно, – сказал Моррис. – Не обращай внимания на мое брюзжанье. Мы же даже не знакомы, так что мои проблемы не должны тебя волновать.
– «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров…»[21], – начал Тодд, и Моррис засмеялся.
– Надо же, молодой человек знает наизусть Джона Донна! А твой знакомый – мой сосед по палате – как у него дела?
– Врачи говорят, неплохо, учитывая возраст. Ему семьдесят девять лет.
– Ничего себе! – воскликнул Моррис. – Знаешь, он не очень-то общителен, но я понял, что он родом не отсюда и натурализовался. Совсем как я. Я же родился в Польше. В Радене.
– В самом деле? – вежливо отозвался Тодд.
– Да. А знаешь, как в Радене называют оранжевые крышки канализационных колодцев?
– Нет, – ответил Тодд, улыбаясь.
– Блины! – Моррис засмеялся. Тодд тоже засмеялся, а Дюссандер покосился в их сторону и недовольно нахмурился. Но тут Моника что-то спросила, и он повернулся к ней.
– Так, значит, твой знакомый принял гражданство США?
– Да, – подтвердил Тодд. – Он из Германии, из Эссена. Знаете такой город?
– Нет, – ответил Моррис, – но однажды мне довелось быть в Германии. Интересно, а твой знакомый воевал?
– Понятия не имею.
– Нет? Ну, и не важно! После войны много воды утекло… В голове не укладывается – еще каких-то пару лет, и по возрасту в президенты смогут баллотироваться люди, родившиеся после войны! Для них «Дюнкеркское чудо» сорокового года и переход Ганнибала со слонами через Альпы в третьем веке до нашей эры, должно быть, события одного ряда.
– А вы сами были на войне? – поинтересовался Тодд.
– Можно сказать, был. Ты молодец, что пришел навестить старика, даже двух, если меня тоже посчитать.
Тодд скромно улыбнулся.
– Ладно, пожалуй, посплю: что-то я устал, – сказал Моррис.
– Поправляйтесь! – пожелал Тодд.
Моррис кивнул и, улыбнувшись, закрыл глаза. Тодд вернулся к кровати Дюссандера, родители засобирались домой. Отец выразительно посмотрел на часы и притворно удивился, что уже так поздно.
Однако Моррис Хайзел не уснул – он долго лежал с закрытыми глазами, размышляя.
Через два дня Тодд пришел в больницу один. На этот раз Моррис Хайзел был погружен в глубокий сон.
– Ты справился! – тихо похвалил Дюссандер. – А потом заходил в дом?
– Да. Убрал на место шкатулку и сжег проклятое письмо. Вряд ли оно кого-нибудь заинтересовало бы, но я испугался… короче, так вышло! – Тодд пожал плечами, не зная, как объяснить Дюссандеру почти суеверный страх, который он испыты-
вал при одной мысли, что письмо могут прочесть и выяснить, насколько давно оно было получено.
– Когда придешь в следующий раз, пронеси незаметно виски, – попросил Дюссандер. – Без сигарет я еще могу обходиться, а…
– Я больше не приду, – ровным голосом произнес Тодд. – Никогда. Это наша последняя встреча. Мы в расчете.
– «В расчете»… – Дюссандер сложил руки на груди и улыбнулся. Улыбка вышла неискренней… но другой старик изобразить не смог. – Ты меня не удивил – я ждал чего-то подобного. Меня отсюда выпустят на будущей неделе… во всяком случае, обещают. Врач говорит, несколько лет я еще протяну. Я спрашивал, сколько конкретно, но он в ответ только смеется. Думаю, что он полагает два, максимум три года. Но я могу его удивить и протянуть до года Оруэлла[22].
Тодд, который пару лет назад при таких словах обязательно бы настороженно нахмурился, сейчас только равнодушно кивнул.
– Но ясно одно – до начала века мне не дотянуть.
– Я хочу кое-что выяснить, – обратился Тодд к старику, пристально глядя ему в глаза. – Ради этого я и пришел. Я хочу, чтобы ты объяснил мне свои слова.
Тодд посмотрел на кровать соседа Дюссандера по палате и, подвинув стул поближе к старику, уловил исходивший от него затхлый запах – точь-в-точь как в музейных залах с экспонатами Древнего Египта.
– Спрашивай.
– Насчет того бродяги. Ты упомянул о моем личном опыте. Что ты имел в виду?
Дюссандер улыбнулся чуть шире:
– Я читаю газеты, мальчик. Старики всегда читают газеты, причем не так, как молодые. Ты слышал о том, что к взлетным полосам некоторых аэропортов Южной Америки слетаются грифы, когда задувает опасный боковой ветер? Стрики читают газеты именно так. Неделю назад в воскресном выпуске была
статья. Конечно, не на первой полосе – бродяги и пьяницы не заслуживают того, чтобы о них рассказывали на первой полосе. Но там был большой «подвал», который назывался «Кто расправляется с изгоями Санта-Донато?». Статья жесткая, типичный продукт желтой прессы. Американцы такими славятся.