иговор, когда прозвучал предупредительный свисток и машина с воем заглохла. Это значило, что на входе ее стали загружать выстиранным бельем из Элиотовского дома для престарелых; и вот уже оно, отглаженное, выплевывается каждые пять секунд, только успевай подхватывать. Подхватив, Томми с Чарли должны были быстро его сложить и сунуть в тележку, уже стоявшую наготове.
Однако вместо того чтобы пошевеливаться, Томми Уильямс вдруг застыл, уставясь на Лэтропа с разинутой варежкой. Он стоял посреди растущей груды белоснежного белья, на котором уже расплывались грязные пятна – полы-то мокрые, а на подошвах пыли в три слоя.
К нему уже бежал старший надзиратель Гомер Джессап, срывая глотку от крика. Томми даже не повернулся в его сторону, а ведь старина Гомер своим кулачищем припечатал на своем веку столько доходяг, что Томми, пожалуй, сбился бы со счета.
– Как, ты сказал, звали этого тренера по гольфу? – спросил Томми, ничего не видя и не слыша.
– Квентин, – ответил Чарли, совершенно сбитый с толку поведением напарника. Позже он скажет, что с таким лицом, какое сделалось у Томми, можно было запросто идти сдаваться врагу – вместо флага. – Гленн Квентин, если не ошибаюсь. Слушай, ты лучше…
– Эй вы там! – хрипел Гомер Джессап. Шея у него налилась кровью и стала цвета петушиного гребня. – Белье в холодную воду! Живо! Оглох, что ли, мать твою…
– Гленн Квентин, о господи, – только и сказал Томми Уильямс, потому что в следующий миг на его затылок обрушилась резиновая дубинка. Томми так удачно упал, что остался без трех передних зубов. А очнулся он в штрафном изоляторе, где ему предстояло скоротать неделю и подвергнуться лечебному голоданию по методу Сэма Нортона. Плюс подпорченная характеристика.
Это случилось в начале февраля шестьдесят третьего. Выйдя из шизо, Томми Уильямс поинтересовался у других старожилов и получил ответ, мало чем отличавшийся от того, что сказал ему Лэтроп. Об этом я знаю не понаслышке, поскольку одним из таких старожилов был я сам. Когда я спросил, зачем ему подробности, он сразу закрылся, как раковина.
Однажды он пришел в библиотеку и выложил все как есть Энди Дюфрену. И вот тут, в первый и в последний раз, не считая случая, когда он попросил у меня плакат с Ритой Хэйворт, смущаясь при этом, как мальчишка, впервые попросивший пачку сигарет, Энди отказало самообладание, только сейчас оно ему отказало на все сто.
Я видел его в тот день – у него было лицо человека, который наступил на грабли и заработал промеж глаз. Руки у него дрожали, а когда я с ним заговорил, он даже не отреагировал. В тот же день он нашел Билли Хэнлона, старшего надзирателя, и попросил о встрече с начальником тюрьмы Нортоном на завтра. Потом он мне признался, что в ту ночь не спал ни секунды. Он вслушивался в вой зимнего ветра, смотрел, как прожектора обшаривают пространство, отбрасывая длинные тени на цементный пол его камеры, которую со дня вступления в президентство Гарри Трумэна он привык называть своим домом, и пытался осмыслить происшедшее. В руках Томми, сказал он мне, словно оказался ключ, который подошел к двери его камеры – нет, не этой, тюремной, а той, что скрыта в черепной коробке. Той, где заперта тигрица по кличке Надежда. Уильямс открыл камеру, и тигрица заметалась по извилинам мозга.
Четыре года назад Томми Уильямса арестовали в Род-Айленде; он был за рулем ворованной машины, набитой ворованными товарами. Томми выдал сообщника, прокурор нажал на пружины, и в результате мягкий приговор – «от двух до четырех лет с зачетом содержания под стражей». Через одиннадцать месяцев его сокамерник вышел на волю, а освободившееся место занял некто Элвуд Блэтч. Блэтч сел за вооруженное ограбление, и срок ему навесили от шести до двенадцати.
«Я такого дерганого еще не видел, – рассказывал мне потом Томми. – Ему только дома грабить, да еще с пушкой в кармане. Он же от шороха какого-нибудь до потолка подпрыгнет и сразу палить начнет. Он меня раз ночью чуть не задушил, а почему? Какой-то тип в другом конце коридора застучал по решетке алюминиевой кружкой.
Семь месяцев я с ним отсидел, после выпустили подышать чуток воздухом. Меня все время так: выпустят – посадят. С Элом Блэтчем я толком-то и не разговаривал, не тот человек. Говорил всегда он – и без остановки. Рта не закрывал. Слово вставишь, он уже звереет: зрачки закатились, кулаки сжаты. У меня мурашки по коже. Видел бы ты его – вот такой амбал, голова почти совсем лысая, и два зеленых глаза из глубины сверлят тебя, как буравчики. Не дай бог еще раз встретиться.
И вот каждую ночь – словесный понос. Где родился, из каких приютов сбежал, чем промышлял, каких баб перетрахал, сколько раз выходил сухим из воды. Ладно, говорил я себе, пускай травит. Я, может, рожей и не вышел, но как-то, знаешь, не хочется, чтобы мне ее попортили.
По его словам, он грабанул две сотни домов, даже больше. Я не очень-то в это верил – да он бы взлетел под потолок, если бы рядом кто-то пернул, хотя он клялся и божился. Но вот что я тебе, Ред, скажу. Многие, сам знаешь, задним умом крепки, куда там, но я отлично помню – еще до того, как я про этого тренера по гольфу, Квентина, услышал, – я, помню, подумал: если б Эл Блэтч залез в мой дом, а я подвернулся ему под руку и при этом остался цел-невредим, я бы радовался как не знаю кто. Ты можешь себе представить: залез он, к примеру, в женскую спальню и тихо так себе перетряхивает содержимое шкатулочки, и тут дамочка кашлянула во сне или, не дай бог, резко перевернулась к нему лицом, а? У меня от одной мысли в животе холодит, серьезно.
Кой-кого ему таки пришлось убрать. Не вовремя шум подняли. Так он говорил. И я ему поверил. На него глянешь – поверишь. Дерганый, как хрен! Точнее не скажешь. Такой может пришить человека за милую душу.
Раз ночью я его спрашиваю, чтобы разговор поддержать: „Ну, и кого же ты пришил?“ Так, смехом. Он весь расплылся и говорит: „В Мэне тип один сидит за двойное убийство, а это я их. Жену этого типа, который сел, и ее дружка. Я тихо залез в дом, а дружок ее поднял шум, понимаешь?“
Я уже не помню, упоминал он фамилию этой женщины или нет, – продолжал Томми. – Может, и упоминал. Но что такое Дюфрен в Новой Англии? Все равно что Смит или Джойс на Среднем Западе. У нас „лягушек“[4] этих пруд пруди. Дюфрен, Лавек, Улетт, Полен… поди запомни! Но как звали ее дружка, он мне сказал. Гленн Квентин. И денежки у этого сукиного сына, тренера по гольфу, водились немалые. Эл подозревал, что у него дома может быть тысчонок пять, по тем временам приличные бабки. „И когда же это случилось?“ – спрашиваю. „После войны, – говорит. – Сразу после войны“.
Короче, залез он в дом, – рассказывал Томми, – а эта парочка проснулась, и от парня можно было ждать любых неприятностей. Так, во всяком случае, подумал Эл. А я думаю, этот парень просто всхрапнул во сне. Короче, по словам Эла, он отправил на тот свет Квентина и жену этого адвоката, местной шишки, которого в результате еще и закатали в Шоушенк. Тут он заржал как лошадь. В общем, Ред, мне, считай, крупно повезло, что я оттуда ноги унес».
Надеюсь, теперь вы понимаете, почему после того, что Энди услышал от Томми Уильямса, он малость приторчал и сразу потребовал свидания с начальником тюрьмы. Четыре года назад, когда Томми оказался в одной камере с Элвудом Блэтчем, тот отбывал срок от шести до двенадцати. В шестьдесят третьем, когда Энди услышал эту историю, Эл Блэтч свое досиживал… если не отсидел. Вот Энди и чувствовал себя так, будто его насадили на вилку и поджаривают на медленном огне – один зубец разбередил надежду, что Блэтча еще не выпустили, другой ее убивал: поздно, теперь его ищи-свищи.
В рассказе Томми были свои неточности, но разве в жизни их не бывает? Блэтч сказал ему, что за решетку отправили адвоката, местную шишку, а Энди был служащим банка, но вообще-то это такие профессии, которые человек необразованный может легко спутать. К тому же, не стоит забывать, прошло как-никак двенадцать лет с тех пор, как Блэтч читал в газетах о процессе. Еще он говорил Томми, что украл тысячу с лишним долларов из сундука, стоявшего в стенном шкафу, полиция же, как известно, заявила на суде, что не было никаких следов ограбления. На этот счет у меня есть свои предположения. Начать с того, что никто не может знать, были в сундучке деньги или не были, если их владелец мертв, а свидетелей не осталось. Второе: кто поручится, что Блэтч не наврал? Кому охота признаваться, что он порешил двух человек ни за понюх табаку? Третье: возможно, следы ограбления были, но полиция либо их не заметила – иногда она не видит даже у себя под носом, – либо сознательно это скрыла, чтобы вывести из-под удара прокурора. Если помните, этот малый рвался к власти, и ему важно было провести процесс без сучка без задоринки. Нераскрытое двойное убийство с ограблением не добавило бы ему голосов избирателей.
Из этих трех предположений я склоняюсь ко второму. Видал я в Шоушенке таких Элвудов Блэтчей с глазами безумцев и пальцем на курке. Эти типы будут вам рассказывать, как между делом они притырили алмаз из королевской короны, а потом выясняется, что они попались на часах-штамповке за два доллара.
Что касается Энди, то он поверил в рассказ Томми, и вот почему. Блэтч не случайно залез в дом Квентина. Знал, что «денежки у этого сукиного сына водились». И еще знал, что Квентин был тренером по гольфу. А надо сказать, Энди с женой регулярно, один-два раза в неделю в течение двух лет, выбирались в загородный клуб выпить и пообедать; когда же Энди узнал об измене жены, он и вовсе зачастил в уютный бар. Клуб был выстроен на эспланаде, и там же находилась станция техобслуживания, где в сорок седьмом подрабатывал механик… очень похожий на Элвуда Блэтча, каким его описал Томми. Здоровый малый, лысый, с глубоко посаженными зелеными глазами. У него была неприятная манера вдруг уставиться на человека, словно прикидывая, сумеет ли тот оказать ему сопротивление. Этот тип долго там не задержался, вспомнил Энди. То ли сам ушел, то ли Бриггс, владелец станции техобслуживания, выгнал. Но Энди его не забыл. Такие лица не забываются.