Да, за эти четыре года он не опустился, как другие, но сделался более замкнутым, молчаливым и задумчивым. Что ж, его можно понять. У Сэма Нортона были основания торжествовать победу… до поры до времени.
Его мрачное настроение начало развеиваться, когда чемпионат по бейсболу был в самом разгаре. В шестьдесят седьмом произошло маленькое чудо: команда «Ред сокс», которой букмекеры в Лас-Вегасе прочили девятое место, выиграла вымпел. Когда им достался этот почетный трофей Американской лиги, тюрьму охватило лихорадочное возбуждение. У всех было такое дурацкое чувство, что если эти дохляки «Ред сокс»[5] сумели «восстать из пепла», как знать, может, это под силу и нам. Мне, как бывшему битломану, так же трудно объяснить охватившее тогда нас всех безумие, как и свою былую страсть. Но что было, то было. Каждый приемничек в тюрьме был настроен на спортивную волну, сообщавшую о триумфальном шествии любимой команды. Когда в конце встречи в Кливленде «Сокс» проигрывали, у нас все приуныли, зато когда Рико Петрочелли поймал «свечу», а затем сравнял счет, стены тюрьмы содрогнулись от восторженного рева. Ложку дегтя добавила, конечно, тяжелая травма Лонборга в седьмой игре Серии. Если кто и радовался, так это Нортон. Ничто не могло доставить ему большего наслаждения, чем унылое лицо ближнего.
Что касается Энди, то он не впадал в уныние. Отчасти, наверно, потому, что не был бейсбольным фанатом. И все же он, кажется, поддался общему оживлению, и оно его уже не оставляло, даже когда вокруг все чуть-чуть подкисли из-за последней игры. Он снова надел свою невидимую одежду, несколько месяцев провисевшую в шкафу.
Я вспоминаю золотой день осени в самом конце октября, спустя две недели после окончания чемпионата. Было воскресенье, судя по столпотворению во дворе, народ «восстанавливался после рабочей недели»: перекидывались летающей тарелочкой, гоняли мяч, занимались натуральным обменом. Другие в это время сидели в комнате для посетителей за длинным столом под бдительным присмотром охранников, курили, бесхитростно врали родным и близким про свое житье-бытье, получали перелопаченные надзирателем посылки.
Энди сидел по-турецки, спиной к стене, подставив лицо солнышку и подбрасывая на ладони два камушка. Было на удивление тепло.
– Привет, Ред, – сказал он. – Садись, расслабься.
Я сел.
– Нравится? – он передал мне один из двух «тысячелетних сэндвичей», о которых я вам говорил.
– А то нет. Отлично сработано. Спасибо.
Он равнодушно пожал плечами и переменил тему:
– Скоро у тебя большое событие.
Я кивнул. В следующем году мне стукнет сорок. Полжизни в этой тюрьме.
– Как думаешь, когда-нибудь отсюда выйдешь?
– Непременно. Когда у меня отрастет белая борода и в мозгу останется одна извилина.
Он улыбнулся и, закрыв глаза, опять подставил лицо солнцу.
– Хорошо-то как.
– Последние теплые деньки.
Он покивал, и мы оба замолчали.
– Когда я отсюда выйду, – снова заговорил Энди, – я подамся в края, где всегда тепло. – В его голосе была такая спокойная уверенность, что можно было подумать: сидеть ему оставалось какой-нибудь месяц. – Знаешь, Ред, куда я подамся?
– Нет.
– Сиуатанехо, – произнес он нараспев, точно катая слово на языке. – Это в Мексике. Местечко милях в двадцати от Плайя-Асуль и тридцать седьмой автострады, на Тихоокеанском побережье, северо-западнее Акапулько. Знаешь, что мексиканцы говорят об океане?
– Нет, – ответил я, – не знаю.
– Что он ни о чем не помнит. Вот в таком месте я хочу доживать свой век, Ред. Там, где тепло и где ни о чем не помнишь.
Он набрал горсть камешков и стал по одному бросать их, наблюдая за тем, как они рикошетируют от бейсбольной площадки, которую скоро покроет толща снега.
– Сиуатанехо. Я там открою небольшой отель. Шесть домиков прямо на берегу и еще шесть ближе к автостраде. Найму парня, который будет возить моих постояльцев на рыбалку. Тот, кто выловит за сезон самого крупного марлина, получит специальный трофей, а его фотографию я вывешу в холле. Может, это будет отель для семейных. Или для молодоженов. Одно из двух.
– А на какие деньги ты выстроишь всю эту красоту? – поинтересовался я. – Продашь ценные бумаги?
Он поглядел на меня с улыбкой.
– Почти угадал. Иногда ты меня поражаешь, Ред.
– Ты о чем?
– В критических ситуациях человечество как бы распадается на две категории. – Энди сложил ладони, чтобы прикурить. – Представь себе дом, напичканный антиквариатом и разными скульптурами и уникальными картинами. А теперь представь владельца дома, который услышал, что приближается разрушительный смерч. Если человек принадлежит к первой категории, он будет уповать на лучшее. Он себе скажет: «Смерч пройдет стороной». Сообразит, что преступно будет уничтожать этих Рембрандтов и Дега, Джексона Поллока и Пауля Клее. Да и Господь этого не допустит. Ну а на худой конец все застраховано. Вот тебе один тип. Люди второго типа исходят из того, что смерч непременно проутюжит их дом. Даже если по прогнозу синоптиков смерч должен отклониться от курса, такой человек посчитает, что стихия потом все равно ляжет на прежний курс, только чтобы сровнять с землей его обиталище. Люди второго типа могут себе позволить надеяться на лучшее, поскольку уже приготовились к худшему.
Я тоже закурил.
– Это к тому, что ты заранее приготовился к неизбежному?
– Да, я приготовился к смерчу. Я видел, что он надвигается. У меня было мало времени в запасе, но то время, что у меня было, я постарался использовать с максимальной пользой. У меня был друг – едва ли не единственный человек, который от меня не отшатнулся. Он был служащим в акционерной компании в Портленде. Умер шесть лет назад.
– Сочувствую.
– Спасибо. – Энди выбросил окурок. – Мы с Линдой скопили около четырнадцати тысяч. Не бог весть что, но нам было по двадцать, что ты хочешь. Вся жизнь впереди. – Он криво усмехнулся. – Когда я понял, что влип, я сразу начал упаковывать своих Рембрандтов в ожидании смерча. Я продал акции и уплатил налоги с доходов, как примерный мальчик. Указал в декларации все, что нажил. Никаких финтов.
– Они не описали твое имущество?
– Ты забываешь, Ред, мне тогда только предъявили обвинение в убийстве. Слава богу, у нас пока еще нельзя описать имущество человека, чья вина не доказана. Кстати, обвинение они мне предъявили позже. Короче, у нас с Джимом было немного времени. И вот смерч ударил меня в лоб – так, что живого места не осталось. В тот момент, сам понимаешь, мне было в общем-то не до биржевых игр.
– Да уж.
– Зато к тому моменту, когда я очутился здесь, мои дела были приведены в полный порядок. Они и сейчас в полном порядке. За этими стенами, Ред, живет человек, которого никто и никогда не видел. У него есть карточка социального страхования и водительские права, выписанные в штате Мэн. У него есть свидетельство о рождении на имя Питера Стивенса. Хорошее неброское имя, правда?
– Кто же это? – спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ, и вместе с тем отказываясь верить.
– Я.
– Уж не хочешь ли ты мне сказать, что нашел время обеспечить себе вторую биографию, пока эти ищейки висели у тебя на хвосте? Или что ты все провернул, пока тебя судили?
– Нет, не хочу. Мою вторую биографию обеспечил Джим. Он принялся за дело после того, как мою апелляцию отклонили, и к весне пятидесятого основные бумаги уже были у него на руках.
– Это мог сделать только близкий друг, – заметил я, не очень пока понимая, в какой степени я поверил услышанному: полностью, частично или ни на йоту. Одно было ясно: и денек хорош, и история что надо. – Выправить фальшивые документы – это ж подсудное дело.
– Он и был моим близким другом, – сказал Энди. – Мы вместе прошли войну. Франция, Германия, оккупация. Да, он был настоящим другом. Он знал, что это подсудное дело, но он также знал, что в этой стране можно достаточно легко и без особого риска выправить фальшивые документы. Он снял со счета мои деньги – все положенные отчисления, как я уже сказал, были сделаны вовремя, так что налоговое управление не проявило никакого интереса – и сделал кое-какие вклады на имя Питера Стивенса. В два приема – в пятидесятом и в пятьдесят первом. Сегодня на этом счету лежит триста семьдесят тысяч долларов, не считая мелочи.
Видимо, у меня отвисла челюсть, потому что он вдруг улыбнулся.
– Если ты припомнишь несколько прибыльных акций за эти семнадцать лет, акций, в которые все спешили вложить деньги, считай, что в двух-трех из них участвовал Питер Стивенс. Не угоди я за решетку, мое состояние на сегодняшний день было бы порядка семи-восьми миллионов. Я бы имел «роллс-ройс» и, вероятно, язву в придачу размером с портативный транзистор.
Он опять набрал в горсть щебенки и начал просеивать ее между ладонями. Движения его были быстрыми и изящными.
– Я надеялся на лучшее и готовился к худшему, вот и вся премудрость. Без подложных документов я просто не сумел бы сохранить свой скромный капитал. Считай, что я припрятал картины в ожидании смерча. Правда, тогда я не представлял себе, что смерч… что это так надолго.
Я молчал. Я пытался уяснить, как этот щуплый человек в серой робе, сидящий рядом на корточках, мог сколотить состояние, которое Сэму Нортону, при всех его махинациях, даже и не снилось.
– Ты как-то собирался нанять адвоката, – вспомнил я. – Ты, я вижу, не шутил. С такими бабками ты мог бы нанять самого Кларенса Дарроу или кто там у них сейчас из китов. Почему ты этого не сделал, Энди? Черт возьми! Да ты бы отсюда пулей вылетел!
Он улыбнулся. Точно так же, как в тот день, когда сказал, что у них с женой впереди была вся жизнь.
– Нет.
– Но послушай, хороший адвокат выковырял бы из Кэшмена Уильямса и спрашивать бы его не стал. – Я чувствовал, как начинаю заводиться. – Ты мог бы нанять частных детективов, которые разыщут этого Блэтча. Мог бы добиться нового суда. И Нортону заодно хвост прищемить. Разве я не прав?