Если помните, я говорил про Хенли Бакуса, который в прачечной у нас за старшего. Он попал в Шоушенк в двадцать втором и умер здесь же, в лазарете, тридцать один год спустя. Побеги, удавшиеся и неудачные, были его хобби, возможно, потому, что сам он на такое никогда бы не отважился. Он знал в подробностях сотни разных планов, один другого безумнее, испытанных в то или иное время в нашем заведении. Особенно я люблю историю про Бивера Моррисона, который своими руками построил планер в производственных мастерских. Чертеж он нашел в «Справочнике современного мальчика: окно в мир приключений», изданного на рубеже веков. Как гласит легенда, Бивер не только построил планер, но и сумел укрыть от посторонних глаз, и только в последний момент выяснилось, что при таком размахе крыльев эту холеру просто не вытащить из подвала на свет божий – ни в одну дверь не пролезет. Хенли рассказывал это – обхохочешься, и таких баек у него в запасе был добрый десяток, если не больше.
Что касается деталей каждого побега из Шоушенка, Хенли знал их от А до Я. Однажды он мне сказал, что насчитал в свое время четыреста попыток, свидетелем которых был он лично. На секунду вдумайтесь в эту цифру, прежде чем вы перевернете страницу и пойдете дальше. Четыреста попыток побега! 12,9 в пересчете на год, с тех пор как Хенли Бакус начал вести свою статистику. Впору открыть клуб и давать приз за лучшую попытку месяца. В основном, скажем прямо, затеи были провальные с самого начала, и кончались они обычно тем, что охранник хватал за руку дурачка, пытавшегося тихо свернуть в кусты, и отрезвлял его грубоватым: «А ты куда собрался, счастливый засранец?»
Примерно шестьдесят случаев Хенли классифицировал как «серьезные попытки», и сюда он включил знаменитый групповой побег тридцать седьмого года, незадолго до моего прибытия в Шоушенк. Тогда как раз строилось новое административное крыло, и четырнадцать зэков, имея в своем распоряжении все инструменты, взломали хлипкий замок в сарае, где их держали. Весь юг штата Мэн залихорадило – на свободу вырвались «опасные преступники». А те, между прочим, собственной тени пугались и цепенели, как кролики на шоссе, ослепленные светом фар. Ни одному из четырнадцати не удалось уйти. Двоих застрелили – не полицейские, нет, и не охрана, а гражданские лица, – остальных переловили.
Вы спросите, сколько заключенных сумело уйти за период с тридцать восьмого, когда я попал сюда, и до недавнего времени, когда Энди в разговоре со мной обмолвился о мексиканском местечке Сиуатанехо? Сопоставляя мою информацию и данные Хенли, вывожу ориентировочную цифру: десять. Десять счастливчиков. И хотя утверждать что-либо наверняка в наших условиях трудно, могу с достаточной уверенностью предположить, что по меньшей мере пятеро где-то мотают сейчас новые сроки. Режимный человек остается режимным человеком. Тот, кого лишили свободы и приучили жить в клетке, теряет способность мыслить объемно. Он превращается в того кролика на шоссе, оцепеневшего в лучах фар и смирившегося с участью погибнуть под колесами грузовика. Очень часто, вырвавшись на волю, бывший зэк устраивается на какую-нибудь дурацкую работу, на которой нельзя не погореть. Зачем? Чтобы снова угодить за решетку. Снова оказаться в мире, чьи законы ему понятны.
Энди был не такой – в отличие от меня. Сама идея Тихоокеанского побережья звучала для меня привлекательно, однако в душе гнездился страх: стоит только там очутиться, как я тут же в ужасе сбегу обратно – от грандиозности увиденного.
Короче, после того разговора о Мексике и о Питере Стивенсе у меня впервые закралось подозрение, что Энди подумывает, как бы слинять отсюда. Я готов был молиться богу, чтобы ему сопутствовала удача, но, по-моему, шансы его были мизерны. С курицы, несущей золотые яйца, как вы сами понимаете, хозяин глаз не сводит. Не у каждого зэка голова на плечах и чувство собственного достоинства. Нортон уверен, что можно использовать одно и растоптать другое.
Как существуют на свободе отзывчивые политики – я о тех, кого можно купить за деньги, – так существуют в неволе отзывчивые тюремщики; если точно знаешь кому и при этом имеешь что, в нужный момент кое-кто отвернется в другую сторону. Не мне вам говорить, что все это в порядке вещей, но для Энди Дюфрена подобный путь был закрыт – Сэм Нортон следил за каждым его шагом. И Энди, и охранники отлично это знали.
О том, чтобы его зачислили в команду работяг по программе «Право бесправных», думать не приходилось, ведь назначения проводил сам Нортон. А уйти вот так запросто, на виду у всех, как Сид Нидоу, Энди не смог бы.
Будь я на его месте, мысли об этом ключе под камнем измотали бы мне всю душу. Поди усни, когда от Шоушенка до Бакстона меньше тридцати миль. Близок локоть, да не укусишь.
Я по-прежнему считал, что ему надо нанять адвоката и добиваться пересмотра дела. Главное, вырваться из железных объятий Нортона. То, что Томми Уильямсу заткнули рот в обмен на всякие послабления, еще ничего не значит. Адвокат с хорошей бульдожьей хваткой заставит его разговориться, и, может быть, даже без особых усилий. В конце концов Уильямс питал симпатию к Энди. Время от времени я высказывал Энди все эти соображения, он улыбался и отвечал, что обдумывает, как ему поступить, но взгляд у него был какой-то отсутствующий.
Да, он обдумывал, как ему поступить, однако у него были свои соображения на этот счет.
В семьдесят пятом Энди Дюфрен бежал из Шоушенка. Его не поймали и вряд ли когда-нибудь поймают. Я думаю, Энди Дюфрена вообще уже не существует. Зато, я думаю, где-то в Мексике, в местечке Сиуатанехо, живет человек по имени Питер Стивенс. Владелец небольшого отеля. А на дворе стоит 1977 год от Рождества Христова.
Сейчас я вам расскажу все, что я знаю и о чем только догадываюсь. А что мне еще остается?
Двенадцатого марта 1975 года двери камер в пятом блоке открылись в 6:30, как это происходит каждый день за исключением воскресенья. И, как всегда, заключенные выстроились в коридоре в две шеренги, а двери камер снова захлопнулись. Заключенные двинулись строем к выходу из блока; здесь двое охранников должны были их пересчитать, после чего они спустились бы в столовую, где их ждал завтрак: овсянка, яичница и жирный бекон.
Все шло по заведенному распорядку до момента, когда был завершен пересчет. По списку было двадцать семь человек, но на деле оказалось двадцать шесть. Проверяющие доложили по телефону начальнику охраны, и только потом заключенным пятого блока разрешили отправиться на завтрак.
Начальник охраны Ричард Гоньяр, довольно приличный малый, и его помощник Дэйв Беркс, жизнерадостный такой кретин, появились в пятом блоке незамедлительно. Гоньяр открывал двери камер, и они заглядывали внутрь, держа наготове дубинки и огнестрельное оружие. Обычно в подобных ситуациях выясняется, что кого-то ночью прихватило, причем так здорово, что утром он не смог выползти из камеры. Более редкий случай: кто-то умер… или покончил с собой.
В этот раз вместо больного или покойника их ждало нечто более загадочное: никого. В пятом блоке четырнадцать камер, по семь с каждой стороны. Так вот, все они были аккуратно убраны – за плохое содержание камеры зэка лишают свидания, – и все пусты.
Первым делом Гоньяр подумал, что произошла ошибка при подсчете или же кто-то из подчиненных решил над ним так подшутить. Словом, после завтрака вместо развода на работу зэкам пришлось вернуться в камеры. Не обошлось без шуточек и подначек. Любое нарушение порядка встречается с восторгом.
Заключенные один за другим препровождались в камеры, двери за ними захлопывались. Какой-то клоун заголосил:
– Адвоката мне! Я требую адвоката! Я вам не арестант какой-нибудь, мать вашу!
Беркс рявкнул:
– Заткнись, если не хочешь, чтобы я тебе всадил промеж рогов.
– Ты сначала своей бабе всади, – не унимался клоун.
– Всем заткнуться! – прикрикнул Гоньяр. – Или будете тут торчать до завтра.
Он и Беркс снова двинулись по коридору, считая по головам. До конца коридора им идти не пришлось.
– А в этой камере кто? – спросил Гоньяр у одного из ночных надзирателей.
– Энди Дюфрен, – последовал ответ, и на этом рутинная проверка закончилась. Пришел момент объявлять тревогу.
Во всех фильмах про тюремную жизнь, какие я видел, везде, стоит кому-то совершить побег, сразу взвывает сирена. В Шоушенке не так. Первым делом Гоньяр связался с начальником тюрьмы. Затем объявил проверку внутреннего режима. И, наконец, известил полицию Скарборо о возможном побеге.
Такова процедура. Обыскивать камеру не требовалось, и поэтому никто ее не обыскал. Пока. Да и что тут обыскивать? Невооруженным глазом все видно. Квадратная клетушка, решетка на окне, решетка на двери. Унитаз, голая койка. Симпатичные камешки на подоконнике.
И, само собой, плакат. На тот момент – Линда Ронстадт. Прямо над койкой. На этом месте всегда висел какой-нибудь плакат, вот уже двадцать шесть лет. Когда же его сорвали – а сорвал плакат, между прочим, сам Нортон, и в этом лично я усматриваю перст божий, – все застыли как громом пораженные.
Но это произошло уже вечером, в 18:30, то есть спустя двенадцать часов с момента, когда было доложено, что Энди исчез, а возможно, и все двадцать – с момента его действительного исчезновения.
С Нортоном случилась истерика.
Подробности поведал очевидец Честер, который в тот день вощил полы в административном крыле. На этот раз ему не пришлось приникать ухом к замочной скважине. Нортон устроил Ричу Гоньяру такой разнос, что слышно было в канцелярии.
– Как вы сказали? «Можно не беспокоиться, на территории его нет»? Что это значит? Это значит только то, что вы его не нашли! Так ищите! Из-под земли достаньте! Чтобы он стоял передо мной! Вы меня слышите? Передо мной!
Гоньяр что-то ему ответил.
– Не в вашу смену? – взвился Нортон. – Это вы так думаете. А я думаю, вам еще предстоит выяснить, когда он сбежал! И как. Если он вообще сбежал. Короче, если к трем часам вы не доставите его в мой кабинет, я вам обещаю: полетят головы. А я слов на ветер не бросаю.