Гоньяр опять что-то сказал, от чего Нортон еще больше взвился:
– Не было? А это что?! Что это, я вас спрашиваю? Вечерняя рапортичка по пятому блоку! Все заключенные были разведены по камерам. Все! Вчера в девять часов вечера Дюфрен был на месте. И где же он сейчас? Испарился? Чтобы в три, повторяю, он стоял здесь!
Но в три Энди не стоял в кабинете начальника тюрьмы. Около шести Нортон самолично ворвался в коридор пятого блока, где мы весь день сидели под замком. Допрашивали ли нас? Издерганные тюремщики, которые затылком чувствовали обжигающее дыхание разъяренного дракона, терзали нас до позднего вечера. Все мы отвечали одно: ничего не видели, ничего не слышали. И, кстати, отвечали правду. За себя могу поручиться. Единственное, что мы могли подтвердить: когда камеры запирались, Энди был на месте, и через час, когда погасили свет, тоже.
Один хохмач высказал предположение, что Энди «утек» через замочную скважину. Оригинальная гипотеза стоила ему четырех суток карцера. В тот вечер с начальством лучше было не шутить.
В общем, Нортон пожаловал к нам в блок – точнее сказать, ворвался – и начал полыхать своими голубыми глазищами, грозя спалить все живое. Он таращился на нас так, словно все мы были в сговоре. Может, он и вправду так думал.
Войдя в злополучную камеру, он обшарил ее взглядом. Здесь все было так, как Энди оставил. Постель разобрана, но простыни не смяты. Камни на подоконнике… правда, не все. Самые любимые он прихватил с собой.
– Камешками забавляемся, – прошипел Нортон и с грохотом смахнул их на пол. Гоньяр, чья смена давно закончилась, поморщился, но смолчал.
Взгляд Нортона упал на плакат. Линда Ронстадт, засунув пальцы в задние карманы светло-коричневых брючек в обтяжку, смотрела на нас через плечо. Густой калифорнийский загар, какая-то удавка на шее. Для баптиста Сэма Нортона, ревнивого блюстителя нравственности, это было уже слишком. Видя, как он на нее пялится, я вспомнил слова Энди, что у него бывает такое чувство, будто он вот сейчас шагнет сквозь этот плакат и окажется лицом к лицу с живой красоткой.
В сущности, именно так он и поступил, в чем Нортону предстояло убедиться буквально через несколько секунд.
– Какая мерзость! – пробормотал он и резким движением сорвал плакат со стены.
За плакатом в бетонной стене зияла дыра.
Лезть в дыру Гоньяр отказался.
Нортон приказал ему… нет, приказал – не то слово. Его визг слышали в отдаленных уголках тюрьмы. И все-таки Гоньяр отказался наотрез.
– Хотите отсюда вылететь? – визжал Нортон, точно истерическая дамочка во время месячных. Совершенно потерял голову. Шея сделалась багровой, на лбу вздулись две жилы. – Так я вам это устрою… французишка! С треском вылетите отсюда! Считайте, что эта система, в пределах Новой Англии, для вас навсегда закрыта!
Не говоря ни слова, Гоньяр протянул ему служебный пистолет рукоятью вперед. Его терпение лопнуло. Пошел уже третий час, как его не отпускали домой. Если представить себе, что в Нортоне до сих пор тихо бурлил котел безумия, то внезапное исчезновение Энди из наших тесных рядов привело к тому, что котел лопнул. Нортоном воистину овладело безумие. По крайней мере, на несколько часов.
Я, конечно, не берусь судить, что там бурлило в его душе, но, думаю, любой из двадцати шести заключенных, ставших невольными свидетелями разноса в тот вечер, серый зимний вечер перед заходом солнца, любой из нас, ветеранов отсидки пятого блока, на чьем веку сменилось немало начальников, и таких, что стелили жестко, и таких, что стелили мягко, все сошлись бы на одном: у Сэма Нортона, выражаясь языком инженеров, давление пара превысило критическую точку.
И знаете, в те минуты мне почудилось, что я слышу смех Энди Дюфрена. Не сойти мне с этого места.
Кончилось тем, что в дыру полез один из ночных надзирателей, шкет такой, Рори Тремонт. По части серого вещества у него было негусто. Может, он рассчитывал получить медаль на грудь, кто его знает. Слава богу, ростом и сложением он был такой же, как Энди, потому что сунься туда кто-то из толстозадых – а таких здесь большинство, – застряли бы как пить дать… и не выковыряли бы.
Тремонта обвязали вокруг талии нейлоновой веревкой, которая нашлась у него в багажнике машины, и дали ему большой фонарь. Между тем Гоньяр уже раздумал менять место работы, и так как он единственный сохранил способность рассуждать здраво, он принес синьки с планом-схемой инженерных сооружений. Нетрудно догадаться, что показала схема: отверстие в разрезе имело вид сэндвича. Вся стена была толщиной в десять футов: по четыре – внешняя и внутренняя стенки и два фута – простенок для канализационных труб. Они-то и содержали в себе главную опасность… во всех смыслах.
Из дыры донесся голос Тремонта, гулкий и какой-то неживой:
– Ну и пахнет же здесь, начальник.
– Не обращай внимания. Продвигайся вперед!
Вот исчезли в дыре колени Тремонта, затем пятки. По стенкам плясали тусклые зайчики, отбрасываемые фонарем.
– Начальник, тут такой запах…
– Я сказал, не обращай внимания! – был ему ответ.
В голосе Тремонта появилась скорбная нота:
– По-моему, это говно. Ах ты, черт, так и есть, говно… вытащите меня скорее, а то я сейчас… ма-а-а-а… – дальнейшие звуки сомнений не вызывали.
Это меня доконало. Я уже не мог удержаться. Все, что копилось во мне целый день (да что там день – тридцать лет!), вдруг вырвалось наружу, и я захохотал как ненормальный – откуда он только взялся в этих серых стенах, не признающий никаких границ смех свободного человека? И какое же это было наслаждение!
– Вытащите его отсюда! – завизжал Сэм Нортон.
А я до того разошелся, что даже не понял, кого он имеет в виду, меня или Тремонта. Я схватился за живот и топал ногами и все не мог остановиться. Я бы не смог остановиться даже под угрозой расстрела.
– Вытащите его, я сказал!
Да, господа присяжные заседатели, он имел в виду меня. И меня вытащили и поволокли в карцер, где я провел пятнадцать суток. Приличный срок. И все эти пятнадцать суток, стоило мне вспомнить об этом дурачке и бедолаге Рори Тремонте, причитающем «говно… так и есть, говно…», и представить себе, как в это время Энди Дюфрен, одетый с иголочки, мчит на юг в собственной машине, на меня нападал новый приступ смеха. В общем, скучать в карцере мне было некогда. Веселился же я так отчаянно, наверно, потому, что душой и сердцем я был там, мне казалось, что Энди Дюфрен – это я, я, который, искупавшись в дерьме, вынырнул чистенький по ту сторону мрачной стены и вот теперь держу путь к Тихоокеанскому побережью.
О дальнейших событиях я потом узнал из самых разных источников. Хотя какие уж там особенные события. После того как Рори Тремонт потерял в канализационной шахте свой завтрак, он, по всей видимости, решил, что терять ему больше нечего, и двинулся вперед. Сорваться головой вниз он не боялся – труба оказалась настолько узкой, что надо было протискиваться. Дышал он, по его собственному признанию, урывками и старался гнать от себя мысли, что вот так можно себя заживо похоронить.
Наконец вертикальная шахта уперлась в главный коллектор, куда стекались нечистоты из всех четырнадцати сортиров пятого блока; эту трубу проложили тридцать лет назад, и рядом с ней, возле искореженного отверстия, Тремонт нашел геологический молоток.
Энди удалось вырваться на свободу, но путь к ней оказался нелегким.
Труба главного коллектора была еще ýже, чем та, по которой спустился вниз Рори Тремонт. Дальше он не полез, и других волонтеров, насколько мне известно, не нашлось. Это было уже почти за гранью. Когда Тремонт обследовал рваную дыру и инструмент, которым она была пробита, из коллектора выскочила крыса. Позже он клялся и божился, что крыса была размером со щенка кокер-спаниеля. В каком виде бедняга выбрался из канализации – словами не передашь.
В отличие от Тремонта, Энди Дюфрен в коллектор полез. Возможно, он знал, что через пятьсот ярдов труба выведет его к ручью, петляющему среди болот западнее тюрьмы. Скорее всего, знал. Синьки с планом-чертежом инженерных сооружений Шоушенка не держались за семью печатями, при некоторой изобретательности он мог изыскать возможность взглянуть на план одним глазком. Такая натура: если он за что-то брался, то медленно, но верно доводил дело до конца. Наверняка он знал или разузнал, что коллектор пятого блока был последним в Шоушенке, еще не подключенным к новой ассенизационной системе, и наверняка он отдавал себе отчет в том, что если ему не удастся осуществить свой замысел до середины семьдесят пятого года, то он уже не осуществит его никогда, потому что в августе нас должны были подключить к общей системе.
Пятьсот ярдов. Пять футбольных полей, вытянутых в длину. Почти полмили. Он прополз это расстояние, имея при себе в лучшем случае авторучку с подсветкой или пару коробков спичек. Он прополз сквозь такое, что я даже не могу, да и не хочу себе вообразить. От него должны были шарахаться крысы, а которые посмелее – в темноте им сам черт не страшен – запросто могли атаковать его. Труба такая узкая, что только-только протиснуться; значит, в местах, где трубы сваривались, ему пришлось буквально продираться. От одного лишь страха застрять там я бы, наверно, сто раз свихнулся. А он – ничего.
Там, где труба выходила из-под земли, обрушивая в ручей всю дрянь, поисковая группа обнаружила на земле отпечатки грязных ботинок. А в двух милях от этого места нашли арестантскую робу – уже на следующий день.
Как все это расписали газеты, вы можете себе представить, но, обратите внимание, не нашлось ни одного человека в радиусе пятнадцати миль, который сообщил бы о том, что у него украли машину или одежду или что он видел, как голый мужчина крадется при свете луны. Даже собаки на соседних фермах не брехали больше обычного. Беглец вылез из канализационной трубы и растаял как дым.
А дым, готов поклясться, потянулся в сторону Бакстона.