Через три месяца после того памятного дня Сэм Нортон сдал дела. Он сломался, о чем я вам сообщаю с превеликим удовольствием. Куда только подевалась его пружинистая походка. Бывший начальник тюрьмы уходил из своего офиса ссутулившийся, шаркая ногами, мало чем отличаясь от какого-нибудь доходяги, который плетется в лазарет за таблеткой кодеина. Новым начальником тюрьмы стал Гоньяр, и этот последний удар судьбы Нортон, вероятно, воспринял как особенно несправедливый. По слухам, Сэм Нортон поселился в Элиоте, где он посещает по воскресеньям баптистскую церковь, а все остальные дни, должно быть, ломает себе голову над тем, как Энди Дюфрену удалось обвести его вокруг пальца.
Я мог бы подсказать ему ответ. Ответ, дружище Сэм, простой: одному бог дал, а другому – извини-подвинься…
Я рассказал то, что знаю, а теперь то, о чем догадываюсь. Возможно, я ошибусь в деталях, но, готов поставить на кон свои часы с цепочкой, общая картина будет точной. Исходя из характера Энди, нетрудно вычислить то единственное решение, которое должно было казаться ему самым привлекательным. Сейчас, когда я заново прокручиваю в уме всю эту историю, я часто вспоминаю Нормадена, нашего блаженного Вождя. «Хороший малый, – сказал он об Энди, проведя с ним в камере восемь месяцев. – Но я был рад, когда меня перевели. Здорово сифонило. Холодрыга. И трогать ничего не разрешал. А так терпимо. Хороший малый, в душу не лез. Только здорово сифонило». Эх, Вождь, Вождь… сила есть, ума не надо. У него единственного из всех нас разгадка была, можно сказать, в кармане, причем задолго до известного финала. Восемь долгих месяцев понадобилось Энди, чтобы выжить индейца и снова остаться одному в камере. Если бы не это вынужденное восьмимесячное бездействие, Энди, думаю, оказался бы на свободе еще до отставки Никсона.
Сейчас я думаю, все началось в далеком сорок девятом – и не с геологического молотка, а с Риты Хэйворт. Я говорил вам, что он жутко нервничал, обращаясь ко мне с этой просьбой, да, видно было, что он нервничает и что его распирает старательно сдерживаемое возбуждение. Тогда я приписал это смущению – не такой был Энди человек, чтобы обнаружить перед кем-то простую человеческую слабость вроде желания обладать женщиной… тем более в своих фантазиях. Но сейчас я думаю, что ошибался. Думаю, его возбуждение имело иную подоплеку.
Зададимся вопросом: что предопределило появление пролома в стене, до поры до времени успешно прикрытого изображением хорошенькой девушки, которой еще не было на свете, когда появился известный плакат Риты Хэйворт? Стойкость и труд Энди Дюфрена, правильно – я и не собираюсь отрицать ни того, ни другого. Однако были в этом уравнении еще два компонента: невероятное везение и легкий бетон.
Что касается везения, тут, я думаю, все ясно. В отношении бетона я навел справки. Не пожалел времени и двух марок и написал сначала на исторический факультет Университета Мэна, а затем специалисту, чей адрес мне дали на истфаке. Это был главный инженер проекта строительства тюрьмы Шоушенк, в том числе защитных стен того крыла, где должны были содержаться особо опасные преступники.
Это крыло (третий, четвертый и пятый блоки) возводили в тридцать четвертом – тридцать седьмом годах. В обществе как-то не принято говорить о «технологическом прогрессе» применительно к цементу и бетону – то ли дело автомобили и масляные обогреватели и ракетные корабли, – а зря. Современный цемент появился сравнительно недавно, примерно в 1870 году, а современный бетон вообще только в начале нашего столетия. Изготовление бетонной смеси – такое же искусство, как выпечка хлеба. Можно развести водой слишком густо, а можно слишком жидко. Можно не рассчитать точную пропорцию заполнителя – песка или щебенки. Само собой понятно, что в тридцать четвертом бетонную смесь делали не так искусно, как сегодня.
Стены пятого блока были, конечно, прочны, но недостаточно влагонепроницаемы и уплотнены. А если уж совсем без обиняков, то они сырые, как в склепе. В период затяжных дождей они запотевают и даже сочатся. Появляются трещины глубиной до дюйма. Время от времени их замазывают.
И вот в пятый блок попадает Энди Дюфрен. Человек, который не просто окончил школу бизнеса при Университете Мэна, но изучал там курс геологии. Больше того, геология сделалась его главным хобби. Надо полагать, она отвечала его натуре, располагавшей к усидчивости и скрупулезности. Ледниковый период, десять тысяч лет. Период горообразования, миллионы лет. Геологические пласты, которым требуются тысячелетия, чтобы произошел тектонический сдвиг. Давление. Энди как-то сказал мне, что вся эта наука – геология – есть, в сущности, изучение феномена давления.
И, конечно, не забудем про фактор времени.
У него было достаточно времени, чтобы изучить эти стены. Более чем достаточно. Когда дверь камеры захлопывается и свет гаснет, что еще остается?
Новички, впервые попадающие в тюрьму, обычно с большим скрипом адаптируются к условиям изоляции. У них развивается клаустрофобия. Многих приходится тащить в лазарет и накачивать транквилизаторами, пока они не придут в норму. Частенько можно услышать, как новый член нашей веселой семейки грохочет кулаком по решетке камеры с криком: «Выпустите меня!», а пока он кричит, весь отсек затягивает хором: «Свежую рыбку, свежую рыбку, свежую рыбку привезли!»
Когда в сорок восьмом Энди загремел в Шоушенк, он ничего такого не выкрикивал, однако это вовсе не означает, что он не испытывал всего, что полагается. Его могли охватывать приступы отчаяния на грани помешательства; многие, кстати, переходят эту грань. Прежняя жизнь осталась позади, унеслась, как пух, а впереди беспросветный мрак, годы и годы медленной пытки.
И как быть? Судорожно искать, чем бы заглушить свое беспокойство. Тут вариантов множество, даже в тюрьме; когда человеку надо чем-то себя занять, мозги работают с тройной нагрузкой. Я уже вам рассказывал про зэка, сделавшего скульптуру «Три возраста Иисуса». Были среди нас нумизматы, чьи коллекции монет периодически разворовывались, был филателист, был филокартист, который собрал открытки из тридцати пяти стран и который не задумываясь душу бы вытряс из любого, кто тронул бы пальцем его сокровище.
Энди заинтересовался камнями. И стенами камеры.
Первоначальные его намерения, я думаю, не простирались дальше желания вырезать на стене свои инициалы – потом их закроет плакат Риты Хэйворт. А может, не инициалы, а коротенькое стихотворение. Тут-то он и столкнулся с эффектом легкого бетона. Возможно, он начал вырезать инициалы, и вдруг отскочил кусок стены. Я вижу, как Энди лежит на койке и вертит в руках отвалившийся кусок. И думает: черт с ней, с разбитой жизнью. Черт с ним, с невезением, которого я нахлебался сначала там, а теперь хлебаю здесь. Не пора ли все забыть и сосредоточиться вот на этом куске бетона?
Прошел еще месяц-другой, и он спросил себя: «A отчего бы мне не посмотреть, смеха ради, сколько смогу расковырять?» Легко сказать. Сегодня ты поковырялся в стене, а завтра шмон, который по плану раз в неделю (или, того лучше, внеплановый, приносящий обычно богатый улов спиртного, наркотиков, порнухи и холодного оружия), и ты делаешь большие глаза: «Это? Да так, поковырял немного стену. А что, нельзя?»
Такие номера, сами понимаете, не проходят. И поэтому Энди подошел ко мне и спросил, могу ли я достать ему фотоплакат Риты Хэйворт. Не маленький – большой.
И, разумеется, ему понадобился геологический молоток. Я вспоминаю, как достал его в сорок восьмом по просьбе Энди и еще подумал тогда: «Чтобы пробить этой штуковиной нашу стену, понадобится лет шестьсот». Отчасти я был прав. Но учтем, что Энди пришлось пробивать не всю стену, а половину. К тому же бетон оказался слабоватым… и даже при этих условиях он затратил двадцать семь лет и угробил два молотка.
Почти год он потерял из-за Вождя. Не надо также забывать, что работать он мог только ночью, точнее – поздно ночью, когда все засыпали, включая ночных надзирателей. Но самой сложной в его деле была, я думаю, проблема, куда девать вырубленную породу. Проблему звукоизоляции он, по всей видимости, решил, обернув головку молотка суконкой, но что было делать с бетонной крошкой и отдельными кусками?
Куски он, скорее всего, измельчал, а затем…
Я вспомнил первый воскресный день после того, как достал ему молоток. Помню, как он шел по внутреннему двору, весь распухший после недавних стычек с «сестричками». Он нагнулся, поднял гальку… и она исчезла у него в рукаве. Этот тайный карман в рукаве – старая тюремная уловка; иногда его еще делают в отворотах брюк. И другое воспоминание, очень сильное, но не вполне конкретное – возможно, потому, что эту картину я наблюдал не один раз. Воспоминание такое: Энди Дюфреи прогуливается по двору, стоит жаркий летний день, воздух неподвижен. Неподвижен, да… если не считать едва заметных песчаных завихрений там, где ступает его нога.
Вот я и спрашиваю себя, не нашил ли он в штанинах, под коленями, пару карманчиков, которые мы называем «обманчиками». Набиваешь их тем же песочком и отправляешься на прогулку, руки в карманы, а дальше надо улучить момент, когда никто не смотрит, и тихонько так подергать вверх штанины. Карманы, как вы, вероятно, догадались, соединены с «обманчиками» леской или суровой ниткой. Ты делаешь шаг, и содержимое высыпается у тебя из штанин. Благодаря этой уловке многим военнопленным удалось совершить побег во время Второй мировой войны.
Шли годы, стена в камере Энди «худела», а он пригоршнями выносил во двор все «лишнее». Сменялись начальники, он же продолжал свою игру, и все верили, что затеяна она им исключительно ради сохранения библиотеки. Нет, я не ставлю под сомнение важность библиотеки для Энди, но все же главным для него было сохранить за собой право на одиночное заключение в камере номер 14 пятого блока.
Я не думаю, что у него был четкий план или твердая вера в конечный успех, во всяком случае – не сразу. Стена, как он наверняка прикидывал, могла оказаться толщиной в добрых десять футов и гораздо прочнее, чем на первый взгляд, и даже если бы ему удалось пробурить ее насквозь, какая была гарантия, что отверстие не выведет его во внутренний двор на высоте десяти метров от земли? Но, как я уже сказал, поначалу он вряд ли всерьез подумывал о побеге. Он мог рассуждать примерно так: «За семь лет я продвигаюсь на один фут… значит, чтобы пройти насквозь эту стену, мне потребуется семьдесят лет… а к тому времени мне стукнет сто один год».