Тодд провел языком по пересохшим губам.
– А я скажу, что это вранье! И что ничего не знал. И поверят мне, а не тебе. Так что не надейся!
Дюссандер продолжал саркастически улыбаться:
– По-моему, ты сам говорил, что отец все из тебя вытянет.
– Может, и не вытянет. По крайней мере не сразу. Речь-то не о разбитом окне. – Тодд произносил слова медленно, будто рассуждая вслух.
Дюссандер с досадой поморщился. Не исключено, что мальчишка прав – когда на кону стоит так много, ему, возможно, удастся убедить отца. Тем более что никакому отцу такая правда не понравится и он будет цепляться за любую возможность в нее не поверить.
– Может, да, а может, и нет. Но как ты объяснишь чтение всех этих книг полуслепому мистеру Денкеру? Сейчас, конечно, я вижу хуже, чем раньше, но читать в очках могу без проблем. И легко это докажу.
– А я заявлю, что ты меня обманул.
– Правда? А чего ради?
– Ради… дружбы. Потому что тебе было одиноко.
Дюссандер мысленно отметил, что такой номер у мальчишки мог бы запросто пройти. Во всяком случае, раньше. Но сейчас подросток словно расползался по швам, как ветхое пальто, сшитое прогнившими нитками. Если на улице хлопнет пистон в игрушечном пистолете, он с испугу заорет как девчонка.
– Мои слова подтвердит твой табель, – сказал Дюссандер. – Ведь не из-за «Робинзона Крузо» ты вдруг стал плохо учиться, верно?
– Замолчи! Хватит об этом!
– Нет, – возразил Дюссандер, – не замолчу, пока ты не поймешь кое-что простое. – Он закурил сигарету, чиркнув спичкой о стеклянное окошко духовки. – Мы с тобой в одной связке и пойдем на дно или выплывем только вместе. – Он смотрел на Тодда, уже не улыбаясь, и морщинистое лицо в клубах табачного дыма напоминало голову рептилии. – Если пойду на дно, то утащу и тебя, мальчик. Обещаю. Если хоть что-то выплывет наружу, я молчать не стану. Можешь мне поверить!
Тодд угрюмо посмотрел на него, но промолчал.
– А теперь, – быстро продолжил Дюссандер, будто покончив с неприятными формальностями, – давай подумаем, как нам выбраться из этого положения? Есть какие-нибудь идеи?
– Табель можно исправить с помощью этого, – ответил Тодд, вытаскивая из кармана куртки новый пузырек с жидкостью для выведения чернил. – А что делать с проклятой запиской, я не знаю.
Дюссандер одобрительно кивнул. В свое время он и сам не раз прибегал к подобным махинациям и подделывал цифры в документах, когда разнарядки стали превышать все мыслимые и немыслимые объемы… И сейчас – как и раньше – вопрос упирался в то, что написано в официальном документе… только тогда речь шла о трофеях. Каждую неделю он проверял ящики с ценностями, которые отправлялись в Берлин в специальных бронированных вагонах, похожих на сейфы на колесах. К каждому ящику прилагался перечень содержимого, которое составляли бесчисленные перстни, ожерелья, колье, золото. У Дюссандера имелся свой ящик с украшениями, где камни были не такими дорогими: нефриты, турмалины, опалы, технические алмазы, не очень качественный жемчуг. Если в описи драгоценностей, предназначенных для отправки в Берлин, встречалось нечто, нравившееся Дюссандеру или казавшееся ему выгодным капиталовложением, он изымал его и заменял изделием из своего ящика, а запись в ведомости подтирал и вписывал что-то другое. В подделке документов он стал настоящим мастером, и это не раз выручало его после войны.
– Отлично! – похвалил он Тодда. – Что же касается второй проблемы…
Он погрузился в раздумья, раскачиваясь в кресле-качалке и время от времени прикладываясь к виски. Тодд, не говоря ни слова, подвинул к столу стул, поднял с пола табель и принялся над ним колдовать. Внешнее спокойствие Дюссандера оказало на него благотворное воздействие, и он принялся за дело с усердием, которое проявляют американские мальчишки, когда не хотят ударить лицом в грязь. И не важно, чем они при этом заняты: сеют пшеницу, играют в бейсбол или подделывают оценки в табеле.
Дюссандер посмотрел на загорелую шею Тодда, торчавшую из круглого ворота футболки, и перевел взгляд на верхний ящик буфета, где хранились ножи. Один точный удар – а уж он знал, куда его нанести, – и мальчишке конец! И тогда он наверняка не проболтается.
Старик с досадой вздохнул: к сожалению, если Тодд исчезнет, начнут задавать вопросы. И этих вопросов будет много. Наверняка и к нему тоже придут. Даже если никакого письма, переданного на хранение другу, и не было, Дюссандер не мог себе позволить так рисковать. Слишком опасно.
– А этот воспитатель Френч, – обратился он к Тодду, постучав по записке, – знаком с твоими родителями?
– Кто? Калоша Эд? – презрительно отозвался тот. – Да его и на порог не пустят туда, где бывают родители!
– Может, он общался с ними как воспитатель?
– Нет! Я всегда хорошо учился. Раньше…
– Так что он знает о твоих родителях? – поинтересовался Дюссандер, задумчиво разглядывая почти пустую кружку. – О тебе, конечно, ему известно все, даже о драках на заднем дворе, и он наверняка будет готов подкрепить свои слова фактами. Но что он знает о твоих родителях?
Тодд отложил ручку и пузырек в сторону.
– Ну, он знает, как их зовут. Это само собой. Еще их возраст. Знает, что мы методисты. Мы не так часто ходим в церковь, но в анкетах это указано. Наверняка знает, чем отец зарабатывает на жизнь. Это тоже есть в анкетах. В общем, все, что есть в бумагах, которые они должны заполнять каждый год. Думаю, больше ничего.
– А если бы у вас в семье имелись проблемы, он бы знал о них?
– В смысле?
Дюссандер допил виски.
– Ссоры, скандалы, драки. Отец спит на диване. Мать слишком много пьет. – Его глаза блеснули. – Подумывают о разводе.
– Еще чего! У нас дома все в порядке!
– Я и не говорил, что не в порядке. Подумай, прошу тебя! Если бы у вас дома творилось что-то неладное?
Тодд непонимающе на него уставился.
– Ты бы наверняка переживал, – пояснил Дюссандер. – И очень сильно. Потерял бы аппетит. Плохо спал. И самое главное – забросил бы учебу. Верно? Дети ужасно переживают, когда дома что-то не так.
В глазах Тодда промелькнуло понимание. И еще нечто похожее на благодарность. Дюссандер приободрился.
– Когда семья оказывается на грани развала, это очень печально, – важно заметил он, наливая новую порцию виски. – В передачах, что показывают по телевизору днем, только об этом и говорят. Сколько обид, лжи и скандалов! Сколько боли! Да, мой мальчик, боли! Ты даже не представляешь, в каком аду живут твои родители. Они настолько увязли в своих проблемах, что им некогда заниматься сыном. Да и разве у него могут быть проблемы, сравнимые с теми, от которых страдают они? Однако страсти рано или поздно улягутся, раны зарубцуются, и они наверняка снова начнут заниматься сыном. Но в данный момент единственное, что они могут сделать, – так это послать к мистеру Френчу дедушку.
Лицо Тодда прояснялось с каждым новым словом.
– А что, может сработать, – пробормотал он. – Да, может, точно может… – Он вдруг осекся. – Нет, не получится! Ты на меня совсем не похож, и Калоша Эд ни за что не поверит.
– Himmel! Got im Himmel![13] – воскликнул Дюссандер. Он вскочил и, пошатнувшись, достал из буфета бутылку с виски и от души плеснул в кружку. – Вот уж не думал, что ты такой Dummkopf![14] Когда это внуки были похожи на дедушек? А? У меня же лысина! А ты разве лысый?
Он вернулся к столу и, с неожиданным проворством ухватив мальчика за вихры, дернул.
– Пусти! – закричал тот, невольно улыбнувшись.
– Кроме того, – продолжил Дюссандер, усаживаясь в кресло-качалку, – у тебя голубые глаза и светлые волосы. У меня тоже голубые глаза, а волосы были светлыми, пока не поседели и не выпали. Ты расскажешь мне обо всех родственниках. О тетях и дядях. О сослуживцах отца. О том, чем любит заниматься мать. Я все запомню. Обязательно запомню. Через пару дней, конечно, в голове ничего не останется – сейчас память уже не та, что раньше, – но к встрече я буду точно готов. – Он мрачно улыбнулся. – В свое время я сумел провести людей Визенталя и даже самого Гиммлера. Если мне не удастся одурачить какого-то американского учителя, то я сам завернусь в саван и поползу на кладбище.
– Может, ты и прав, – медленно признал Тодд, но Дюссандер видел, что сумел его убедить. Глаза мальчика сияли надеждой.
– Есть и еще кое-что, – сказал старик.
– О чем вы?
– Ты говорил, что в жилах твоей матери есть еврейская кровь. А моя мать была стопроцентной еврейкой! Так что мы оба жиды, дружок. Как в старом анекдоте. – Он неожиданно ухватил одной рукой за нос себя, а другой – мальчика. – А уж это скрыть не получится! – захохотал он, раскачиваясь на скрипучем кресле.
Тодд испуганно на него воззрился, но, не выдержав, тоже начал смеяться. Они заливались смехом, не в силах остановиться: Дюссандер у открытого окна, в которое врывался теплый калифорнийский ветер, а Тодд – откинувшись на спинку стула, который упирался в плиту со следами темных полос от спичек на белой эмали.
Калоша Эд Френч (Тодд объяснил, что своим прозвищем тот был обязан привычке надевать в слякоть галоши) был худощавым мужчиной, принципиально ходившим по школе в кедах, которых у него имелось пять пар: от небесно-голубых до ядовито-желтых. Он искренне верил, что эта подобная экстравагантность поможет ему достучаться до сердец ста шести учеников от двенадцати до четырнадцати лет, вверенных его попечению. Френч и не подозревал, что за глаза его называют не только Калошей Эдом, но еще и Надсмотрщиком, и Кедоносцем. Когда-то в колледже за ним закрепилось прозвище Вонючка, и он ужасно боялся, как бы об этом прискорбном факте не прознали в школе.
Он редко появлялся в галстуке и предпочитал водолазки. Их он носил с начала шестидесятых, и его явное стремление походить на Дэвида Маккаллума из шпионского сериала «Человек от Д.Я.Д.И.» не могло не вызвать насмешек со стороны сокурсников. В качестве специализации Френч выбрал школьную психологию и искренне верил,