– А сколько лет было тебе, когда…
– Четырнадцать или пятнадцать. Не помню точно. Помню только, что проснулся и решил, что умер и попал в рай.
– Но ты был старше Тодда.
– Сейчас дети развиваются быстрее. Наверное, из-за молока… а может, из-за фтора в зубной пасте. Ты знаешь, что во всех женских туалетах в школе в Джексон-Парке, что мы построили в прошлом году, есть специальные контейнеры для использованных прокладок? А это – начальная школа! Сейчас в шестом классе учатся дети, которым всего десять лет. А когда у тебя начались месячные?
– Не помню, – ответила Моника. – Только сны Тодда… вовсе не похожи на рай.
– А ты его спрашивала о кошмарах?
– Один раз. Месяца полтора назад. Ты тогда уехал играть в гольф с этим ужасным Эрни Джекобсом.
– Этот «ужасный» Эрни Джекобс сделает меня полноправным партнером фирмы уже в будущем году, если, конечно, его не затрахает до смерти секретарша-мулатка. К тому же он всегда сам платит за аренду спортивной площадки. Так что сказал Тодд?
– Сказал, что не помнит. Но… как-то смутился. Мне кажется, он отлично все помнил.
– Моника, я сам, конечно, многого не помню из давно минувших дней юности, но могу тебя заверить: далеко не все сны с поллюцией обязательно приятны. Более того, они могут быть совсем даже неприятны.
– Как это?
– Да очень просто. Например, из-за комплексов или чувства вины. Скажем, мальчику в раннем детстве внушали, что мочиться в постели – это плохо. Или что секс – нечто постыдное. Кто знает, что вызывает поллюцию? Толкотня в переполненном автобусе? Или заглядывание под юбку девчонки во время уроков? Лично мне это неизвестно. А вот о себе точно помню только один случай. Когда во время общего с девчонками урока физкультуры в бассейне я прыгнул с вышки и у меня в воде слетели плавки.
– И от этого у тебя был оргазм? – удивилась она, хихикнув.
– Да. Словом, если сын не хочет обсуждать с тобой свои проблемы взросления, не дави на него.
– Но мы так старались, чтобы он вырос без всяких дурацких комплексов.
– От них нельзя уберечься. Помнишь, как он постоянно болел в первом классе, цеплял инфекции? Так и сейчас он приносит свои комплексы из школы, где общается с друзьями, а учителя при обсуждении подобных тем начинают юлить и изворачиваться. А может, не обошлось и без моего отца, который внес свою лепту. «Не трогай „это“ ночью, Тодд, не то руки покроются шерстью, глаза перестанут видеть, ты потеряешь память, а „это“ почернеет и отвалится»!
– Дик, твой отец ни за что бы…
– Правда? А я такое от него слышал! Как и ты слышала от своей еврейской бабушки из Польши, что у человека может поехать крыша, если его разбудить во время ночного кошмара. Еще отец учил меня обязательно вытирать крышку унитаза в общественных туалетах, чтобы «не подцепить чужой заразы». Думаю, он имел в виду сифилис. Уверен, ты не раз слышала подобное от своей бабушки.
– Нет, от мамы, – рассеянно уточнила Моника. – И еще она говорила, что я должна обязательно спускать воду. Вот почему я хожу вниз.
– И я все равно просыпаюсь! – пробурчал Дик.
– Что?
– Ничего.
Дик уже начал проваливаться в сон, когда Моника снова его окликнула.
– Ну что опять? – недовольно отозвался он.
– А ты не считаешь… ладно, не важно. Спи!
– Нет уж, говори, раз разбудила. Чего я не считаю?
– Тот старик, мистер Денкер. Ты не считаешь, что Тодд проводит с ним слишком много времени? Может, он… ну, не знаю… рассказывает всякие ужасы?
– Леденящий душу кошмар о падении производства на автомобильном заводе в Эссене, – усмехнулся Дик.
– Я просто вдруг об этом подумала, – заметила Моника и обиженно отвернулась. – Извини, что разбудила.
Дик положил ей руку на голое плечо.
– Хочу кое-чем с тобой поделиться, малышка, – произнес он и задумался, подбирая нужные слова. – Знаешь, иногда мне тоже очень тревожно за Тодда. Совсем не по тем причинам, что тебе, но это ничего не меняет.
Она снова повернулась к нему:
– А по каким?
– Я рос в семье, совсем не похожей на нашу. У моего отца был магазин. Отца так и звали: Бакалейщик Вик. У него имелась тетрадь, в которой он вел учет всех должников и сумм долга. Знаешь, как он ее называл?
– Нет. – Дик редко рассказывал о своем детстве, и Моника считала, что оно было не очень счастливым. Сейчас она вся обратилась в слух.
– Он называл ее «Книга левой руки», потому что правой рукой вел бизнес, а правая рука не должна была знать, что делает левая. Отец говорил, что если бы правая рука узнала, то могла бы отрубить левую.
– Ты никогда мне об этом не говорил.
– Мы с отцом не очень-то ладили даже до нашей свадьбы, и, по правде сказать, сейчас я не испытываю к нему особой привязанности. Я никак не мог взять в толк, почему должен носить брюки из магазина подержанных вещей, а отец при этом преспокойно отпускал миссис Мазурски ветчину в долг под неизменные заверения, что на следующей неделе ее муж точно начнет работать. Билл Мазурски был законченным алкоголиком и отродясь не держал в руках ничего тяжелее бутылки с дешевым пойлом. Тогда мне хотелось только одного: как можно скорее оттуда убраться и не повторить жизненный путь отца. Поэтому я приналег на учебу, занялся спортом, который мне никогда особенно не нравился, и получил стипендию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Там я сделал все, чтобы войти в десятку лучших студентов, потому как кредиты на учебу колледжи в то время давали только тем, кто воевал на фронте. Отец присылал мне деньги на учебники, и я никогда не брал денег ни на что другое. Единственным исключением стали двести долларов на репетитора, которые он прислал, получив мое паническое письмо о проблемах с французским. Так мы познакомились с тобой. Позже я узнал от нашего соседа мистера Хенрейда, что отцу пришлось заложить машину, чтобы выслать эти деньги. А сейчас у меня есть ты и есть Тодд. Я всегда считал, что у нас замечательный сын, и старался, чтобы ничто и никогда не мешало ему стать достойным человеком. Я часто подсмеивался над банальными рассуждениями о лучшей доле, которую отцы желают своим сыновьям, но с возрастом мне все чаще это кажется не смешным, а очень даже верным. Я не хочу, чтобы Тодду пришлось носить брюки из магазина секонд-хэнд, потому что жена какого-то алкаша берет ветчину в долг. Ты меня понимаешь?
– Понимаю, – тихо подтвердила Моника.
– Лет десять назад отца хватил удар. Это случилось незадолго до того, как он, устав воевать с городскими властями, которые доставали его с программой реконструкции города, решил уйти на пенсию. Он провел в больнице десять дней. И жители всей округи: итальяшки, немцы и даже черные, которые стали селиться в районе после пятьдесят пятого года, – оплатили в складчину все его медицинские счета. До единого цента! Я не мог в это поверить! Более того, они не позволили магазину закрыться. Фиона Кастеллано договорилась с несколькими неработающими подругами, и они торговали посменно. Когда мой старик вернулся за прилавок, все было в идеальном порядке, баланс сошелся до цента.
– Поразительно! – прошептала впечатленная Моника.
– Знаешь, что он мне сказал? Я – про отца. Что он всегда боялся постареть, боялся стать немощным и попасть в больницу, ведь тогда он мог бы не свести концы с концами. Он боялся смерти. А после инсульта перестал бояться и отныне знал, что умрет достойно. «Ты имеешь в виду – довольным, пап?» – спросил я. «Нет, – ответил он, – вряд ли кто доволен наступлением смерти, Дикки». Он всегда звал меня Дикки и продолжает так звать до сих пор, и это мне никогда не нравилось. Он сказал, что смерть никого не радует, но умереть достойно вполне реально. Эти слова врезались мне в память.
Он надолго задумался.
– В последние пять-шесть лет я стал по-другому относиться к отцу. Может, потому, что он остался жить в Сандоро и не доставляет мне никаких хлопот. Теперь мне кажется, что на поверку в «Книге левой руки» кроется большой смысл. А ведь раньше, думая о Тодде, я беспокоился, что не растолковал ему: главное в жизни – вовсе не возможность провести месяц на Гавайях или носить штаны, не пахнущие нафталином, какие покупали мне. Но я не знал, как ему об этом сказать. Сейчас же мне кажется, что он и сам это понимает. И у меня будто камень с души свалился.
– Ты имеешь в виду чтение книг мистеру Денкеру?
– Да. Он делает это просто так – Денкер не может ему заплатить. Этот старик, живущий за тысячи миль от друзей и родственников, и являет собой пример всего, чего так боялся мой отец. И теперь у него есть Тодд.
– Я никогда не задумывалась об этом.
– А ты замечала, как ведет себя Тодд, если с ним заговорить о старике?
– Становится очень тихим.
– Вот именно. Сразу замолкает и смущается, будто совершил что-то нехорошее. Точно так же вел себя и мой отец, когда его начинали благодарить, что он отпустил в долг. Мы – «правая рука Тодда», ни больше ни меньше. Ты, я и все остальное – дом, катание на лыжах на озере Тахо, хорошая машина в гараже, цветной телевизор. Все это – его «правая рука». И он не хочет, чтобы мы знали, что делает его «левая».
– Ты считаешь, нет ничего страшного, что он так много времени проводит в обществе Денкера?
– Милая, посмотри на его оценки! Если бы они ухудшались, я бы первым сказал: хватит – хорошего понемножку! Будь с ним что-то не так, на отметках это сказалось бы в первую очередь. А как он учится?
– После того досадного срыва никаких претензий.
– Вот видишь? Послушай, милая, завтра в девять у меня совещание. Если я не посплю, то ничего не буду соображать.
– Спокойной ночи! – милостиво произнесла Моника. Он повернулся спиной, и она чмокнула его в лопатку.
– Я тоже тебя люблю, – пробормотал он, закрывая глаза. – Все хорошо, дорогая. Не волнуйся понапрасну.
– Постараюсь. Спи!
Они оба уснули.
– Хватит таращиться в окно! – сказал Дюссандер. – Там нет ничего интересного!
Тодд угрюмо на него посмотрел. Учебник истории был раскрыт на странице с цветной иллюстрацией, изображавшей сражение при Сан-Хуан-Хилл у Сантьяго, в котором отличился кавалерийский полк Тедди Рузвельта. Кубинцы в панике разбегались от копыт лошадей целой лавины всадников. На лице Тедди играла широкая улыбка американца, уверенного в своей правоте и в том, что на его стороне сам Всевышний. В отличие от него Тодд Боуден не улыбался.