– Лидия, у меня к тому же разболелась голова.
– Ох, бедняжка! Бедный Моррис! Но я же просила тебя…
– У меня болит голова, потому что проклятый щенок Роугана лаял всю ночь и не давал спать. А сегодня он погнался за нашим котом и опрокинул стремянку. Боюсь, я сломал позвоночник.
Лидия закричала от ужаса, и ее крик завибрировал в пульсировавших болью висках Морриса.
– Лидия, – снова сказал он и облизнул пересохшие губы.
– Что, милый?
– Знаешь, я уже много лет подозревал кое-что. А теперь точно уверен.
– Бедняжка! О чем ты?
– Бога нет! – заявил Моррис и потерял сознание.
Хайзела отвезли в городскую больницу, и вечером – примерно в то же время, когда он обычно ужинал, – врач сообщил, что он больше никогда не сможет ходить. Его заковали в гипсовый корсет, сделали анализ крови и мочи. Проверив реакцию зрачков, доктор Кеммельман постучал резиновым молоточком по коленям, но рефлекторного подергивания не было, как не было вообще никакой реакции. Лидия постоянно была рядом и не переставала плакать, то и дело меняя мокрые от слез платки. Теперь эта женщина, и раньше постоянно находившаяся дома и ухаживавшая за вечным страдальцем, которого Бог послал ей в мужья, повсюду ходила с солидным запасом кружевных носовых платочков на случай особенно длительного приступа слез. Она позвонила своей матери, и та пообещала скоро приехать. Моррис сказал, что рад этому, хотя в действительности терпеть не мог тещу. Еще Лидия позвонила раввину, который тоже должен был скоро явиться. Моррис снова похвалил жену, хотя не был в синагоге уже лет пять и даже не знал, как зовут раввина. Кроме того, Лидия позвонила его боссу Фрэнку Хаскеллу, который, правда, не обещал прийти, но просил передать привет и выразить искренние сожаления по поводу случившегося. Вечно жевавший сигару Фрэнк был единственным достойным соперником матери Лидии, вызывавшим у Морриса столь же глубокую неприязнь.
Потом Моррису дали валиум, увели Лидию, и через некоторое время он уснул – больше не было ни боли, ни забот, ни волнений. Он даже подумал, что ради этих маленьких голубых таблеток готов еще раз залезть на стремянку и сломать позвоночник.
Когда Хайзел проснулся, а точнее, пришел в себя, занималась заря, в больнице царила полная тишина. Он ощущал душевный покой и даже какое-то умиротворение. Боли не чувствовалось – запеленатое тело казалось невесомым. Кровать была частью какой-то хитроумной конструкции, похожей на металлическую клетку для белок: кругом стальные прутья, проволочные растяжки и шкивы. Ноги держали тросы, прикрепленные к этому устройству. Спину тоже что-то поддерживало, но что именно – он не видел.
Бывает и хуже, подумал он. По всему миру происходят вещи пострашнее. В Израиле палестинцы взрывают автобусы с пассажирами, виновными в преступном желании доехать на нем до кинотеатра. В качестве акта возмездия израильтяне сбрасывают на палестинцев бомбы и вместе с террористами убивают детей. Да, другим точно хуже… Мне, конечно, тоже несладко, но по сравнению с тем, что могло бы быть…
Он пошевелил рукой – движение отдалось болью, правда, очень слабой – и сжал кулак. Руки в порядке. И кисти, и предплечья. Он ничего не чувствовал ниже пояса, и что с того? В мире полно людей, парализованных от шеи и ниже. А сколько мучаются с проказой? А умирают от сифилиса? Где-то прямо сейчас кто-то садится на самолет, которому суждено упасть. Моррису, конечно, не позавидуешь, но в мире столько всяких ужасов…
И когда-то он с подобным столкнулся лично.
Моррис поднял левую руку. Казалось, она появилась перед глазами сама по себе – невесомая и парящая. Костлявая рука старика с теряющими силу мышцами. Он был одет в больничную сорочку с завязками на спине и короткими рукавами и мог прочитать на предплечье номер, вытатуированный светлыми синими чернилами. A499965214. Да, это точно хуже, чем упасть с лестницы, сломать позвоночник и попасть в стерильно чистую городскую больницу, где дают валиум, избавляющий от всех проблем.
Там тоже имелись душевые, но совсем не такие, как здесь. Его первая жена – Эстер – умерла под одним из таких душей. Там были траншеи, превращенные в могилы: он и сейчас мог, закрыв глаза, увидеть шеренги людей, выстроенных вдоль разверзшейся пасти их последнего прибежища, мог слышать треск выстрелов и стук падающих в канаву тел, похожих на большие куклы. Там вечно дымили крематории, насыщавшие воздух тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти – плоти евреев, которых сжигали в печах, как никому не нужные дрова. Искаженные ужасом лица друзей и родственников расплывались перед глазами, как оплавленный воск свечей… Куда они все делись? Куда уносил их дым под порывами холодного ветра? В рай? В преисподнюю? Свет в темноте, свечи на ветру. Когда Иов, претерпев все муки земные, отверз наконец уста свои и проклял день свой, Господь спросил его: «Где был ты, когда Я полагал основания земли?»[22] На месте Иова Моррис Хайзел ответил бы ему вопросом: «А где был Ты, когда умирала моя Эстер? Смотрел бейсбол, как „Янки“ играют против „Сенаторов“? Если Ты так относишься к своим обязанностям, сгинь с глаз моих!»
Да, в мире есть много чего гораздо хуже сломанного позвоночника. Никаких сомнений! Но что это за Бог, если Он позволил Моррису, видевшему смерть своей жены, детей и родных, сломать позвоночник и остаться калекой до конца дней?
Этот Бог – никакой. Его просто нет.
По щеке скатилась слеза. Где-то тихо тренькнул звонок, и по коридору, мягко ступая в тапочках на каучуковой подошве, прошла сестра. Дверь в палату была открыта, и на стене коридора виднелись большие буквы «СИВНАЯ ТЕРА». Судя по всему, надпись целиком гласила: «ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ».
В палате послышался шорох.
Моррис осторожно повернул голову направо, в сторону от двери, и увидел рядом с кроватью тумбочку, на которой стоял кувшин с водой и имелись две кнопки вызова. А за тумбочкой была еще одна кровать, на которой лежал старик, выглядевший даже хуже Морриса. Подле этой кровати не было никаких устройств, похожих на колесо в клетке гигантской белки. Правда, там стояла капельница, а в ногах – стойка с какими-то электронными приборами. Дряблая кожа старика отливала желтизной. Уголки губ и глаза ввалились. Седые с желтизной волосы казались неживыми. Синеватые веки были прозрачными, а лопнувшие капилляры на крупном носу указывали на многолетнее пристрастие к алкоголю.
Моррис отвернулся… но потом снова бросил взгляд на старика. С рассветом больница начала просыпаться, и у Морриса вдруг возникло странное чувство, что сосед по палате ему смутно знаком. Но разве такое возможно? На вид тому было под восемьдесят, а знакомых такого возраста у Морриса не было. Если, конечно, не считать тещи, которая, по его глубокому убеждению, наверняка старше сфинкса, на которого походила даже внешне.
Может, этот старик был похож на кого-то из его далекого прошлого, еще даже до приезда в Америку? А может, и нет. И почему он вдруг об этом подумал? И к тому же вспомнился концлагерь, Патэн, хотя Моррис уже давно – и довольно успешно – научился избегать печальных воспоминаний?
По коже побежали мурашки, как будто он вступил в зловещие чертоги, где мертвецам нет покоя и вечно бродят призраки. Но как это возможно здесь, в современной больнице, спустя тридцать лет?
Он отвернулся от старика, лежавшего на другой кровати, чувствуя, как на него наваливается сон.
Это просто игра воображения – старик никак не может оказаться знакомым. Это все – проделки мозга, который пытается зацепиться за что-то знакомое, чтобы не погрузиться в безумие. Совсем как тогда в…
Но он не станет думать об этом. Запретит себе – и все!
Засыпая, Моррис вспомнил, как в свое время хвастался Эстер (Лидии он никогда не хвастался: она не была похожа на Эстер, которая всегда выслушивала его с милой и доброй улыбкой), что никогда не забывает лиц людей, которых когда-то встречал. Теперь пришло время подтвердить свои слова делом. Если он действительно встречал соседа по палате раньше, то должен вспомнить, где… и когда.
Уже проваливаясь в сон, Моррис подумал, что мог видеть это лицо в концлагере.
«Но это было бы уже слишком, хотя… Пути Господни неисповедимы. А разве Бог есть?» – снова спросил себя Моррис и уснул.
Мечта Тодда произнести торжественную речь на церемонии вручения аттестатов не осуществилась: он не стал лучшим выпускником из-за осечки на экзамене по тригонометрии, к которому готовился в тот самый вечер, когда у Дюссандера случился сердечный приступ.
Через неделю после церемонии Боудены отправились навестить мистера Денкера в больницу. Тодд с трудом выдержал пятнадцать минут обмена банальностями, включавших пожелания поскорее выздороветь и выражения благодарности за проявленную заботу, и был рад, когда сосед Дюссандера по палате попросил подойти на пару слов.
– Ты уж меня прости, – извиняющимся тоном произнес пожилой мужчина в гипсовом панцире, висевший в сложной конструкции из блоков и ремней. – Меня зовут Моррис Хайзел. Я сломал позвоночник.
– Неприятная штука, – сочувственно произнес Тодд.
– «Неприятная штука»? Да ты сама тактичность!
Тодд начал извиняться, но Хайзел, улыбаясь, поднял руку. У него было бледное и усталое лицо, как у всякого старика, чья жизнь после больницы кардинально изменится, причем не в лучшую сторону. Тодд даже подумал, что в этом они с Дюссандером очень схожи.
– Не нужно, – сказал Моррис. – Не обращай внимания на мое брюзжанье. Мы же даже не знакомы, так что мои проблемы не должны тебя волновать.
– «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров…»[23] – начал Тодд, и Моррис засмеялся.
– Надо же, молодой человек знает наизусть Джона Донна! А твой знакомый – мой сосед по палате, – как у него дела?
– Врачи говорят, неплохо, учитывая возраст. Ему семьдесят девять лет.
– Ничего себе! – воскликнул Моррис. – Знаешь, он не очень-то общителен, но я понял, что он родом не отсюда и натурализовался. Совсем как я. Я же родился в Польше. В Радене.