И во сне этот Денкер произносит, учтиво улыбаясь: «Пожалуйста, присядьте и расскажите нам все самым подробным образом. Мы же друзья, верно? Мы знаем, что кое-кто прячет золото, а у кого-то есть табак. Мы знаем, что пару дней назад Шнайбель вовсе не отравился, а проглотил толченое стекло. И не нужно делать вид, что вам ничего не известно. Вам все известно. Так что расскажите все-все-все, ничего не утаивая».
И в темноте, вдыхая сводящий с ума запах тушеного мяса, он им все рассказал. Его желудок, казавшийся до этого маленьким серым камушком, вдруг превращается в ненасытного тигра. Слова сами срываются с его губ в бессвязной исповеди безумца, в которой правда причудливо переплетается с вымыслом…
Боуден прячет под мошонкой обручальное кольцо матери.
Пожалуйста, присядьте.
Ласло и Герман Дорски говорят о побеге возле третьей сторожевой вышки.
Расскажите нам все самым подробным образом.
У мужа Рахиль Танненбаум есть табак. Он делится им с охранником, который сменяет Зайкерта и кого прозвали Сопливым за привычку постоянно ковырять пальцем в носу, а потом совать его в рот. Танненбаум давал Сопливому табак, чтобы тот не отобрал у его жены жемчужные сережки.
Тут вы смешали два совершенно разных случая. Но это не важно, лучше смешать их, чем утаить. А вы должны рассказать все-все-все, ничего не утаивая!
Есть заключенный, который выкрикивает имя своего мертвого сына, чтобы получить двойную порцию.
Как его зовут?
Я не знаю, но могу показать. Я покажу, я сделаю все, что хотите! Сделаю! Сделаю! Сделаю…
Расскажите нам все, что знаете.
Я расскажу! Расскажу! Расскажу…
Моррис захлебнулся в крике и очнулся в холодном поту.
Его била нервная дрожь, и он с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на соседа. Взгляд уперся в сморщенный, ввалившийся рот. Дряхлый тигр, лишившийся зубов. Старый злобный слон, уже потерявший один бивень, а второй едва держится и вот-вот тоже вывалится. Пережившее свое время чудовище.
– Боже милостивый! – беззвучно прошептал Моррис Хайзел. По его щекам ручьями текли слезы. – Господи! Человек, убивший мою жену и дочерей, спит со мной в одной комнате! Боже, в той же самой комнате!
Слезы ярости и ужаса обжигали кожу на лице.
Он дрожал и ждал утра, которое никак не наступало.
На следующий день, в понедельник, Тодд встал в шесть часов. Когда отец, еще в шлепанцах и халате с монограммой, спустился вниз, он безучастно ковырял вилкой омлет, который сделал себе на завтрак.
– Привет! – поздоровался отец, доставая из холодильника апельсиновый сок.
Тодд буркнул в ответ, не отрывая глаз от детектива Эда Макбейна о буднях 87-го полицейского участка. Ему повезло устроиться на работу на лето в фирме ландшафтного дизайна в городке Сосалито. Добираться туда каждый день было довольно долго, даже если бы родители и предложили ему временно пользоваться одной из своих машин (а они не предложили). Но у отца примерно в тех местах строился объект, и он утром подбрасывал Тодда до автобусной остановки, а вечером там же подбирал и привозил домой. Парнишке не очень нравилось возвращаться с отцом вечерами, а уж поездки с ним по утрам просто бесили. По утрам он чувствовал, что особенно уязвим, грань между тем, кем он казался окружающим, и кем был на самом деле, становилась особенно тонкой. После ночных кошмаров Тодд буквально не находил себе места, но даже если ночь проходила спокойно, по утрам ему все равно было плохо. Как-то в машине он с ужасом поймал себя на мысли, что едва не потянулся через отцовский портфель к рулю и не вывернул его, чтобы врезаться в поток автомобилей, мчавшихся по скоростным полосам шоссе.
– Для тебя сделать яичницу?
– Нет, пап, спасибо. – Дик Боуден всегда ел яичницу. Как ее вообще можно есть? Две минуты на сковородке, затем аккуратно перевернуть. А потом получалось нечто похожее на затянутый катарактой глаз, из которого, если проткнуть вилкой, вытекала желтая жидкость.
Тодд отодвинул тарелку с омлетом, к которому едва притронулся.
Отец, закончив жарить, выключил газ и подошел к столу.
– С утра нет аппетита, малыш?
Еще раз меня так назовешь, и я воткну тебе нож прямо в глаз!
– Нет, пап, спасибо.
Отец с любовью посмотрел на сына, у которого на мочке правого уха осталось пятнышко от крема для бритья.
– Наверное, из-за Бетти Траск.
– Возможно, – признался Тодд с вымученной улыбкой, которая сползла с лица, едва отец отправился на улицу забрать газету.
А что бы ты сказал, если б узнал, что она – потаскуха? «Знаешь, пап, а на дочурке твоего дружка Рея Траска пробы ставить негде!» Да она бы сама вылизывала себе промежность, если б только могла дотянуться! Она на этом просто помешана! Самая что ни на есть грязная шлюха! За пару дорожек кокса ее может поиметь любой! А нет кокса, не страшно – она даст просто так! Да она трахнется с псом, если не найдется кого-то другого. Как тебе это? Помогает проснуться?
Усилием воли он отвлекся от этих мыслей, но знал, что это ненадолго.
Отец вернулся с газетой. Тодду бросился в глаза заголовок: «Суд над шпионами подходит к концу».
Дик сел за стол.
– Бетти очень мила, – сказал он, – она напоминает мне твою мать, когда мы только познакомились.
– Правда?
– Такая симпатичная… юная… свежая. – Дик мечтательно прикрыл глаза, но тут же, очнувшись, с тревогой посмотрел на сына. – Я вовсе не хочу сказать, что наша мама сейчас не так красива, но в юности все девушки… как будто сияют изнутри, если можно так выразиться. А потом это сияние исчезает. – Дик пожал плечами и развернул газету. – C’est la vie[25]. Тут уж ничего не поделаешь.
Она просто течная сучка! Вот и все ее «сияние»!
– Ты ее не обижаешь? – Отец быстро просматривал газету, продвигаясь к разделу спорта. – Не распускаешь руки?
– Все нормально, пап.
Если он не перестанет, я… я за себя не ручаюсь! Заору! Или запущу в него кружкой! Или еще что-нибудь!
– Рею ты нравишься, – рассеянно произнес Дик. Он наконец добрался до спортивных новостей и углубился в чтение. За столом воцарилась долгожданная тишина.
Бетти Траск прилипла к Тодду после первого же свидания. После кино он повел ее на укромную аллею, где обычно уединялись влюбленные парочки. Это было естественно – они могли провести там полчаса, целуясь и обжимаясь, а на следующий день поделиться впечатлениями с друзьями. Она сможет закатывать глаза и рассказывать, как отбивалась от его домогательств: «мальчишки такие примитивные», а она не из тех, кто на первом же свидании соглашается на все. Подруги, конечно, покивают, а затем побегут стайкой в туалет, чтобы сделать там свои дела – подкраситься, сменить прокладку или чем там они еще занимаются…
Что же до ребят… тут требовалось продемонстрировать желание и проявить настойчивость. После предварительного этапа следовало перейти к главному. По крайней мере попытаться. Потому что репутация очень важна. Тодд вовсе не собирался прослыть жеребцом, но хотел, чтобы его считали нормальным. А если парень даже не пытается проявить инициативу, об этом быстро становится известно. И возникают вопросы, все ли с ним в порядке.
Поэтому он водил девчонок на Джейнс-Хилл, целовал их, щупал и даже заходил чуть дальше, чем они позволяли. Но на этом все заканчивалось. Девчонки его останавливали, он, немного повозмущавшись для виду, отступал и провожал их домой. Что они потом станут рассказывать подружкам, было уже не важно. Никаких оснований считать, что с Тоддом Боуденом что-то не так. Однако…
Однако с Бетти Траск все вышло по-другому, поскольку она давала с первого раза. На каждом свидании. И в промежутках между ними тоже.
Первый раз это произошло примерно за месяц до злополучного сердечного приступа проклятого нациста, и Тодд еще удивился, как ловко у него все вышло, учитывая полное отсутствие опыта… Наверное, примерно так новичок-питчер отлично проводит свой первый бейсбольный матч, когда его вдруг неожиданно выпускают на поле. Просто не перегорел заранее из-за нервотрепки и комплексов.
Раньше Тодд всегда чувствовал, когда девушка для себя решает, что на следующем свидании уже можно уступить. Он отлично понимал, что при его внешности и перспективах являлся желанной «партией» для дочерей в глазах их похотливых матушек. И как только он ощущал, что девушка готова на все, тут же переключался на другую. Мало того, Тодд признавался себе, что, случись ему встретить по-настоящему фригидную девушку, он бы с удовольствием крутил с ней роман долгие годы. А может, даже и женился.
Но с Бетти все прошло на удивление гладко: в отличие от него она не была девственницей. Она помогла ему войти в нее, причем это было как нечто само собой разумеющееся. И в самый разгар соития она, не удержавшись, воскликнула: «Как же я обожаю трах!» Причем произнесла это так, будто речь шла о клубнике с мороженым.
Потом их секс – всего они занимались этим пять раз (вернее, пять с половиной, если считать прошлый вечер) – уже не был так хорош. Можно даже сказать, что от раза к разу он ухудшался… хотя Бетти вряд ли об этом догадывалась (по крайней мере до последнего случая). Мало того, она даже считала, что ей повезло заполучить «жеребца» своей мечты.
Тодда не охватывали чувства, которые по идее он должен был испытывать в такие моменты. При поцелуях ее губы напоминали ему сырую теплую печенку, а язык во рту наводил на мысли о кишащих на нем бактериях. Ему даже казалось, что он ощущает похожий на хром вкус ее пломб – металлический и неприятный. Груди – обычные куски мяса. Не более того.
До сердечного приступа Дюссандера он занимался с ней сексом еще дважды, и каждый раз у него возникали проблемы с эрекцией. В конце концов ему удавалось возбудиться, подключив воображение. Он представил, что Бетти раздевают на глазах у знакомых и она плачет. Он водит ее между ними и приговаривает: «Покажи им свои груди! А теперь – лохматку, грязная шлюха! А ну-ка наклонись и раздвинь ягодицы! Вот так!»