– Что, так сдрейфил, приятель?
– Нет, мне еще до того хотелось. Просто время пришло.
– Вер-рн! – Крис и Тедди покатились со смеху.
– Да ладно вам, я серьезно.
– А если проверим – нет ли у тебя в штанах коричневой жижи, а? – поинтересовался Тедди.
До Верна наконец дошло, что его морочат.
– Да пошли вы!
Крис посмотрел на меня.
– А ты, Горди, испугался?
– Не-а.
Я отпил колы.
– Ну прямо-таки! – Он ткнул меня в плечо.
– Правда. Нисколечко не испугался.
– Да ну? Не испугался? – Тедди внимательно меня оглядел.
– Не. Я окаменел.
Пробрало всех, даже Верна, и они смеялись долго и сильно. Потом мы лежали на спине, не дурачились, просто пили колу и молчали. Я ощущал покой, уют, приятную усталость. Никаких внутренних противоречий, все прекрасно. Я был жив и радовался. Все казалось проникнутым какой-то особой теплотой, хотя я ни за что не сказал бы этого вслух; наверное, мне не хотелось ни с кем делиться своим ощущением.
В тот день я начал понимать, что именно толкает людей на отчаянные поступки. Года два назад я заплатил двадцать долларов – посмотреть, как каскадер Ивел Книвел прыгает на мотоцикле через каньон реки Снейк, – а моя жена пришла в ужас. Живи я в Древнем Риме, заявила она, торчал бы в Колизее, поплевывая виноградными косточками и любуясь, как хищники потрошат христиан. Она ошибалась, но объяснить я ничего не смог (она осталась в убеждении, что я ее морочу). Двадцатку я отдал вовсе не за зрелище чужой смерти, хотя и был уверен, что дело кончится именно этим. Меня интересовали темные пятна нашего разума, «тьма на краю города», как выразился в одной песне Брюс Спрингстин. По-моему, каждый порой хочет бросить этой тьме вызов, вопреки тому, что Господь дал нам – наверное, шутки ради – такие хрупкие тела. А может, не вопреки, а именно из-за своей хрупкости.
– Горди, расскажи ту историю, – неожиданно попросил Крис.
– Какую? – Я отлично знал какую.
Когда речь заходила о моих историях, мне всегда делалось неловко, хотя они, кажется, всем нравились. Желание сочинять рассказы, да еще записывать… не слишком ли экстравагантно? Первым о моем намерении стать, когда вырасту, писателем, зарабатывать писательством деньги, узнал мальчик по имени Ричи Дженнер. Мы были приятелями, однако в пятьдесят девятом его семья переехала в Небраску.
Как-то раз мы торчали в моей комнате, ничего не делали, и он нарыл у меня в шкафу стопку исписанных бумаг и спросил: «А это чего?» «Ничего», – ответил я и попытался их отобрать. Ричи не отдавал… а я, если честно, не очень и старался. Мне хотелось, чтобы он прочел… и не хотелось – такая вот смесь гордыни и скромности; я до сих пор так же реагирую, когда меня просят показать мою книгу.
В моем понимании писательское творчество в чем-то сродни мастурбации – и тем, и тем невозможно заниматься при свидетелях… Впрочем, один мой знакомый запросто может сидеть и писать прямо в книжном магазине, а то и в супермаркете; правда, он человек отчаянной храбрости. Я же делаю эту работу только при закрытых дверях – как подросток, который запирается в ванной.
Ричи присел на мою кровать и до вечера вчитывался в написанную мной ерунду – вдохновлялся я в основном книжицами вроде тех, от которых у Верна были кошмары. А когда Ричи закончил, то взглянул на меня с каким-то странным выражением, словно полностью пересмотрел свое ко мне отношение, и я преисполнился гордости. По его мнению, у меня неплохо получалось. Почему бы не показать и Крису? Нет, сказал я, это секрет, на что Ричи заявил: «Ты же не фигню написал, не стишки какие-нибудь».
Я все же попросил его никому не говорить, а он, конечно, разболтал, и большинству друзей моя ерунда понравилась. Истории о похороненных заживо, или «Двенадцать способов» – о том, как преступник воскрес из мертвых, чтобы покарать присяжных, – или про маньяка, порубившего в капусту кучу народу, пока главный герой по имени Курт Кэннон не разнес его на куски, всадив всю обойму из своего «сорок пятого».
Да, стреляли в моих произведениях целыми обоймами.
Впрочем, для разнообразия я еще сочинял историйки про Ле-Дио, французский город, который в сорок втором году суровые американские пехотинцы пытаются отбить у нацистов. (Я тогда не знал, что войска союзников высадились во Франции лишь в сорок четвертом.) На протяжении примерно сорока рассказов, написанных мной в возрасте от девяти до четырнадцати лет, они ведут бои, отбивая у противника улицу за улицей. Тедди по этим историйкам с ума сходил, и последние я писал только ради него, а самого меня уже тошнило и от Ле-Дио, и от всяких «мон дье!» и «шерше ле бош», но Тедди их прямо глотал. Сидит, глаза вытаращены, на лбу капельки пота, губы сжаты. Иногда мне казалось, у него под черепушкой раздаются выстрелы и свист шрапнели.
Сейчас-то писание – моя работа; радости я от него получаю уже меньше и скорее сравню его не с запретным удовольствием мастурбации, а с искусственным осеменением: мне следует соблюдать все пункты авторского договора. Я, конечно, не Томас Вулф нашего времени, но и шарлатаном от литературы себя не чувствую. Всякий акт изо всех сил довожу до конца. На меньшее не согласен, хотя иногда процесс слишком уж болезненный. Раньше писать было до отвращения приятно. Теперь же порой смотрю на пишущую машинку и думаю: рано или поздно кончится в ней запас слов! Мне этого не хочется, уж лучше я потерплю боль…
– Какую историю? – заволновался Верн. – Не страшилку же, а, Горди? Хватит с меня страшилок, не желаю.
– Не страшилка, – успокоил его Крис. – Смешная. Грубая, правда, но смешная. Ну давай, Горди.
– Про Ле-Дио? – спросил Тедди.
– Нет, про другое, а ты – псих помешанный. – Крис шлепнул его по затылку. – Это про конкурс поедателей пирогов.
– Э, я его еще не записал! – сказал я.
– Ну и ладно!
– Что, хотите послушать?
– Конечно, босс, – подтвердил Тедди.
– Ну… действие происходит в вымышленном городе. Гретна – так я его назвал. Штат Мэн.
– Гретна? – переспросил с улыбкой Верн. – Это что за город? В Мэне такого нет.
– Заткнись, болван! – оборвал его Крис. – Сказано же – вымышленный.
– Да… только Гретна – дурацкое название.
– Дурацких названий полно, – заявил Крис. – Как тебе, к примеру, Алфред, штат Мэн, или Сако, или Джерусалемс-Лот? Или чертов Касл-Рок? Нет у нас никакой крепости[36]. Большинство названий – дурацкие. Ты просто внимания не обращаешь, потому что привык. Так ведь, Горди?
– Точно.
Я подумал, что Верн все-таки прав. Дурацкое название. Просто ничего лучше не придумалось.
– В общем, каждый год они отмечали День первых поселенцев, как в Касл-Роке.
– Этот праздник – полный отпад, – вставил Верн. – Я в прошлый раз катал всех своих в арестантской повозке, даже придурка Билли. За полчаса прогулки мои карманные усвистели целиком, зато приятно было знать, что Билли на своем месте…
– Может, заткнешься наконец и дашь ему рассказать? – цыкнул Тедди.
Верн захлопал глазами.
– Ну да, конечно.
– Давай дальше, Горди.
– В общем-то, это не особенно…
– Ой, да никто ничего особенного от такого засранца и не ждет, – подбодрил Тедди. – Рассказывай – и все.
Я прокашлялся и продолжил:
– Значит, так. Идет этот самый праздник, и в последний вечер проводятся три конкурса. Катание яиц – для малышей, бег в мешках – для ребят лет восьми-девяти – и конкурс поедания пирогов. А главный герой – толстый мальчик, которого никто не любит, по имени Дэйви Хоган.
– Типа, брат Чарли Хогана – если бы у него был, – заметил Верн и замолчал: Крис опять дал ему подзатыльник.
– Лет ему, сколько нам, но он очень толстый. Весит сто восемьдесят фунтов, и все его вечно достают и обижают. Его даже по имени не зовут, а зовут Хоган Жирнозадый, и всякий рад его унизить.
Слушатели серьезно кивали, выказывая Жирнозадому должное сочувствие, хотя, появись такой мальчик в нашем городе, мы все дразнили бы его и изводили по-страшному.
– Он был сыт по горло и решил отомстить. Он участвовал только в конкурсе поедания пирогов, но этот конкурс считался главным. Приз – пять долларов.
– И он выиграл и показал им палец! – влез Тедди. – Класс!
– Нет, гораздо лучше. Молчи и слушай, – потребовал Крис.
– Он рассудил: ну что такое пять долларов? Про конкурс через две недели все забудут, а если и будут помнить, так только то, что свинья Хоган сожрал больше всех. А значит, пойдемте, ребята, попортим ему крови, а звать его теперь будем Обжора Хоган.
Слушатели покивали: да, мол, этот Хоган не дурак.
И я разошелся:
– Все ждут, что он будет участвовать. Даже родители. Они уже поставили на него пятерку.
– Да, точно! – поддакнул Крис.
– А ему все это отвратительно, он, кстати, и не виноват, что толстый. У него эти, как их… железы, в общем.
– У моей двоюродной сестры такое! – опять встрял Верн. – Честно! Она чуть не триста фунтов весит. Какая-то там железа на шее неправильно работает. Не знаю, что там насчет железы, но толстуха она еще та, прямо как поросенок, которого к празднику откормили, и к тому же…
– Заткнись ты уже, гад! – злобно заорал Крис. – Последний раз говорю, вот ей-богу!
Он почти допил колу и теперь помахал стеклянной бутылкой у Верна над головой.
– Да-да, извини. Давай, Горди, классная история.
Я улыбнулся. Реплики Верна мне не мешали, но не мог же я сказать этого Крису: он себя чувствовал стражем Искусства.
– В общем, Хоган все обдумывал, а к нему то и дело подходили ребята и спрашивали: «Ну что, Жирнозадый, сколько проглотишь пирогов? Десять или двадцать? Или восемьдесят?» А он: «Откуда я знаю? Я понятия не имею, какие там будут пироги».
Все ждали конкурса с нетерпением, потому что прошлым чемпионом стал один взрослый тип по имени Билл Трэвис. Причем этот Трэвис был вообще не толстый, а худой как жердь. Но пироги заглатывал только так и в тот раз съел шесть пирогов за пять минут.