[37] и курить не просто сигареты, а травку) нетерпеливо шаркали ногами.
– Меньше слов, больше пирогов! – потребовали из последнего ряда, и этот крик встретили горячими аплодисментами.
Мэр Шарбонно передал Сильвии секундомер и серебряный полицейский свисток – свистнуть, когда истечет отведенное на конкурс время. А его превосходительство мэр после свистка выйдет вперед и пожмет руку победителю.
– Все готовы? – празднично прогремел голос мэра на всю улицу.
Пятеро едоков подтвердили свою готовность.
– Все уселись? – спросил он.
Игроки промычали, что да, уселись. Невдалеке какой-то мальчишка выпустил клубок трескучих фейерверков.
Мэр поднял пухлую ладошку и резко опустил.
– НАЧАЛИ!!!
Пять голов упали в тарелки. Звук был такой, словно пять сапог выдернули из болота. Стоявшее в нежном вечернем воздухе громкое чавканье вскоре заглушили крики болельщиков. Еще никто не съел свой первый пирог, а большинству публики стало ясно: грядет большая неожиданность.
Хоган Жирнозадый, чьи шансы оценивались один против семи из-за юного возраста и отсутствия опыта, жрал как одержимый. Его челюсти перемалывали корочку пирога с пулеметной скоростью (согласно правилам, корочка поедалась только верхняя), а когда она исчезла, раздался громкий всасывающий звук. С силой промышленного пылесоса Хоган втягивал в себя начинку. Голова его на несколько секунд погрузилась в тарелку, а потом он ее поднял – показать, что закончил. Лоб и щеки у него были в темном ягодном соке; он напоминал джазового певца, загримированного под негра. Хоган покончил с первым пирогом – покончил до того, как легендарный Трэвис управился с половиной своего.
Удивленными аплодисментами встретила публика сообщение мэра, что тарелка достаточно чистая. Он метнул на стол перед лидером вторую. Жирнозадый сожрал пирог стандартного размера за сорок две секунды. Абсолютный рекорд соревнования.
На второй пирог Хоган набросился еще с большей яростью. Погруженная в начинку голова ходила ходуном, и Билл Трэвис, приступая ко второму пирогу, кинул на Хогана обеспокоенный взгляд. Он потом рассказывал приятелям, что впервые соревновался по-настоящему – впервые с пятьдесят седьмого года, когда Джордж Гамаш умял за четыре минуты три пирога, а потом упал замертво. Непонятно было, говорил Трэвис, с кем пришлось соревноваться – мальчик он или дьявол какой-то? Билл вспомнил про свою ставку и удвоил усилия.
Если Билл удвоил усилия, то Хоган – утроил. Он так залил соком скатерть вокруг тарелки, что она напоминала полотна абстракционистов. Ягоды были у него в волосах, на груди, налипли ему на лоб; казалось, от мучительных усилий он стал потеть голубикой.
– Готов! – крикнул он, поднимая голову от второго пирога. Билл Трэвис закончил поедать корочку.
– Ты бы притормозил, – тихонько сказал ему мэр. (Шарбонно сам поставил десятку на Трэвиса.) – Не гони так, а то плохо станет.
Жирнозадый словно и не слышал. С бешеной скоростью он вгрызался в третий пирог, лихорадочно работая челюстями. А потом…
Здесь я должен прерваться и сообщить, что в аптечке дома у Хогана Жирнозадого в то утро появился пустой пузырек. Раньше в нем было больше половины переливчато-желтого касторового масла – самой, наверное, отвратной жидкости, коей Господь в своей безграничной мудрости дозволил существовать на бренной земле – или под землей. Так вот, Жирнозадый выпил все снадобье до капли и еще горлышко облизал. В животе у него бурлило, рот свело, зато мозг наслаждался мыслями о сладкой мести.
На третьем пироге (Келвин Спайер, явный аутсайдер, безнадежно отстал и сражался с первым) Хоган начал представлять себе самые жуткие картины. Перед ним – не пироги, а коровьи лепешки. Перед ним – комки тухлых крысиных кишок. Он ест дохлых мышей, политых голубичным сиропом. Протухшим.
Жирнозадый прикончил третий пирог и потребовал четвертый; теперь он опережал великого Билла Трэвиса на целый пирог! Переменчивая публика, почуяв, что на подходе новый чемпион, принялась неистово его подбадривать.
Однако Жирнозадый и не думал побеждать. Да и не смог бы он выдержать такой темп, будь даже на кону жизнь его матери. Собственно говоря, победа стала бы для него поражением. Месть – вот о каком призе он мечтал. В животе у него бурлило касторовое масло. С трудом глотая, он прикончил четвертый пирог и потребовал пятый. И тут, если провести аналогию с греческим мифом, Кастор вступил в конфликт с Электрой (роль Электры выполняла голубичная начинка). Хоган уронил голову в тарелку, корочка сломалась, нос уткнулся в ягоды. Начинка потекла по рубашке. Содержимое желудка неожиданно обрело вес. Хоган пожевал тесто, проглотил. Втянул носом ягоду.
И вот – настал момент отмщения.
Желудок, переполненный сверх всякой меры, взбунтовался.
Сначала он сжался, как спортсмен, готовый к прыжку.
Жирнозадый поднял голову.
Подарил Биллу Трэвису синезубую улыбку.
Содержимое желудка Хогана вылетело из него, словно грузовик из туннеля – мощно и с ревом. Оно было желто-голубое и теплое. И полностью угодило на Билла Трэвиса, который успел только молвить совершенно бессмысленное: «Хро-орг!»
Женщины в публике закричали. Келвин Спайер, наблюдавший сие незапланированное действо с бессмысленным удивлением на лице, чуть подался вперед, словно собираясь комментировать происходящее, и его вырвало на голову Маргерит Шарбонно, супруги мэра. Она закричала, задергалась, схватилась за волосы, покрытые смесью голубики, печеных бобов и частично переваренных сарделек (два последних ингредиента представляли обед Спайера). Попыталась что-то сказать своей подруге Марии Лавин – и ее вывернуло прямо на кожаный пиджак Марии.
И пошла цепная реакция, быстрая и яркая, как фейерверк.
Билл Трэвис изверг огромной мощности струю, которой хватило на первые два зрительских ряда. На лице у него было написано: «Не может быть!»
Чак Дэй, схлопотавший изрядную порцию сюрприза Трэвиса, выблевал свои кукурузные оладьи и только моргал, понимая, что замшевый пиджак от них вовек не очистить.
Джон Уиггинс, директор средней школы города Гретна, разомкнул синие от ягод губы и осуждающе изрек: «Ну, право же… Уэ-э-бх-х-хэ!» Как человек хорошего воспитания и высокого положения, он ограничился своей тарелкой.
Его превосходительство мэр, который вместо конкурса едоков словно оказался в отделении желудочных инфекций, открыл было рот, чтобы объявить мероприятие оконченным, и облевал микрофон.
– Господи помилуй! – простонала Сильвия Додж, и ее ужин – жареные моллюски, капустный салат, сладкая кукуруза (два початка) и немалая порция итальянского шоколадного торта – выскочил через аварийный выход и сочно шлепнулся на костюм его превосходительства.
Хоган Жирнозадый, пребывая на вершине радости, с улыбкой озирал публику.
Блевали все.
Пошатываясь словно пьяные, люди хватали себя за горло и издавали слабые каркающие звуки.
Чей-то пекинес, яростно тявкая, заметался перед помостом, и какой-то зритель в джинсах и шелковой ковбойской рубахе облевал его так, что бедняга чуть не захлебнулся.
Миссис Броквей, жена методистского священника, извергла долгий низкий звук, а следом – полупереваренный ростбиф с картошкой и яблочный пирог. Пирог, вполне возможно, изначально был вкусный.
Джерри Мэлинг, явившийся присмотреть, чтобы не пострадал его ценный механик, вполне благоразумно решил свалить из этой психушки. Но, пройдя шагов двадцать, он споткнулся о детскую машинку и приземлился в лужу свеженькой блевотины. Добавил к ней своей – а потом благодарил Бога, что был в рабочем комбинезоне.
Мисс Норман, учительница латыни и английского в старших классах, блюдя пристойность, воспользовалась своей сумочкой.
А Хоган Жирнозадый спокойно наблюдал; его толстую физиономию ничто не омрачало, а внутри росло приятное ощущение, какого, может, больше никогда не будет, – ощущение полного и абсолютного удовлетворения. Он встал, взял из руки мэра грязный микрофон и…
– И говорит: «Объявляю конкурс оконченным». Кладет микрофон, спускается с помоста и шагает прямо домой. А там мама – не с кем было оставить его маленькую сестренку. И вот он заходит – весь в блевотине и голубичном соке, и нагрудник забыл снять, – а она спрашивает: «Дэйви, ты победил?» А он вообще не отвечает. Идет к себе в комнату и ложится на кровать.
Допив колу из бутылки Криса, я зашвырнул ее в кусты.
– Да, круто… – серьезно сказал Тедди. – А потом?
– Не знаю.
– Как – не знаешь?
– Рассказ кончился. Когда не знаешь, что будет дальше, – значит, конец.
– Чего?! – завопил Верн. На лице у него было разочарование и недоверие, словно он чуть не выиграл – но не выиграл! – в лотерею. – Что за подстава? Чем кончилось-то?
– Придумай сам, – терпеливо сказал Крис.
– Ну, нет! Горди должен придумать. Его же рассказ!
– Да, Горди, расскажи, что случилось дальше с этим умником! – потребовал Тедди. – Ну, давай.
– Наверное, его отец был на конкурсе, а когда пришел домой, всыпал Жирнозадому по первое число.
– Точно, – сказал Крис. – Именно так.
– А ребята и дальше звали его Жирнозадым. Ну, может некоторые еще стали звать «Жрун-Блевун».
– Паршивый конец, – грустно заметил Тедди.
– Потому я и не хотел говорить.
– Нужно было придумать, что он пристрелил папашу, убежал и стал техасским рейнджером. Как тебе?
Мы с Крисом обменялись взглядами. Крис чуть повел плечом.
– Нормально, – сказал я.
– А про Ле-Дио у тебя есть новые рассказы?
– Нет пока. Может, потом придумаю.
Не хотелось расстраивать Тедди, но судьба Ле-Дио меня уже совершенно не интересовала.
– Жаль, что тебе не понравилось.
– Да нет, хорошо, кроме самого конца – хорошо. Всеобщая блевотня – здорово!
– Ага, здорово: ужасно противно, – согласился Верн. – Но насчет конца Тедди прав. Чистая подстава.
– Как скажешь, – вздохнул я.