– Давайте еще немного пройдем. – Крис поднялся.
Было совсем светло, небо оставалось бледно-голубым, но тени уже удлинялись. В детстве мне всегда казалось, что в сентябре дни заканчиваются как-то быстро, очень неожиданно, словно в глубине души я продолжал жить июнем – месяцем, когда солнце стоит в небе почти до половины десятого.
– Который час, Горди?
Я посмотрел и удивился: шел шестой час.
– Да, пойдем, – сказал Тедди. – Лагерь нужно разбить до темноты, чтобы успеть собрать дров и все такое. Уже и есть хочется.
– В половине седьмого, – предложил Крис. – Годится?
Все согласились. И мы пошли, на этот раз сбоку от путей. Вскоре река осталась далеко, и мы даже не слышали ее шума.
Вокруг гудели комары, одного я прибил у себя на шее. Верн и Тедди шли впереди, обсуждали какие-то сложные схемы обмена комиксами. Крис шагал рядом со мной – руки в карманах, рубашка болтается на поясе, словно фартук.
– У меня «Уинстон» есть, несколько штук, – сказал он. – Прихватил у своего старика. На после ужина – каждому по одной.
– Да ну? Классно.
– После еды курить приятнее.
– Верно.
Некоторое время мы шли в молчании.
– Очень хороший рассказ, – заявил вдруг Крис. – Им просто шариков не хватает понять.
– Не такой уж хороший. Детский лепет.
– Да ты всегда так говоришь. Ты и сам-то в это не веришь. А записывать его будешь – рассказ?
– Видимо, да. Потом. Не могу писать сразу после того, как рассказал. Нужно еще подержать в голове.
– Как там Верн говорит? Конец – подстава?
– Ну?
Крис засмеялся.
– Жизнь – вот сплошная подстава. На нас посмотри.
– Ну, у нас все отлично.
– А то. Еще бы, засранец ты эдакий.
Я засмеялся, и Крис тоже.
– Они из тебя выскакивают, как пузырьки из лимонада, – заметил он чуть погодя.
– Кто? – Впрочем, я и сам понял.
– Рассказы. Я прямо в шоке, приятель. Ты можешь рассказать кучу историй, а у тебя в запасе будет в сто раз больше. Горди, ты когда-нибудь станешь великим писателем.
– Вряд ли.
– Станешь-станешь. Может, когда-нибудь и про нас напишешь, если вдруг уж совсем не о чем будет.
Мы опять помолчали, а потом Крис неожиданно спросил:
– А ты к школе готов?
Я пожал плечами. Кто к ней готов? Хотя отчасти приятно вернуться, увидеться с друзьями, посмотреть, какие там новые учителя – кто-нибудь молодой, только-только из колледжа, кого можно изводить, или стреляные воробьи, работающие чуть не со времен Гражданской войны. Смешно, но можно даже соскучиться по долгим нудным урокам, потому что лето подошло к концу и все немножко устали от каникул и верят, что чему-то смогут научиться. Однако летняя скука – пустяк по сравнению со скукой школьной, которая приходит уже со второй недели. А с третьей наконец-то начинаются важные дела: попасть Вонючке-Фиске по затылку стеркой, пока учитель выводит на доске основные статьи экспорта Южной Америки. Проверить, как громко скрипит мокрая рука по полированной парте. А кто сильнее всех пукнет в раздевалке перед физкультурой? Сколько девчонок согласятся поиграть в «Угадай, кто ущипнул»? Ученье – свет, одним словом.
– Средняя школа, – пробормотал Крис. – Знаешь, Горди, нас к следующему лету уже выгонят.
– Ты что? С какой стати?
– Это тебе не начальные классы, вот с какой. Ты-то будешь готовиться к колледжу. А мы с Тедди и Верном и прочими дебилами будем чесать задницы в ремесленном классе. Делать пепельницы и скворечники. Верн вообще, думаю, попадет в класс для отстающих. А ты познакомишься с другими ребятами. Умными. Вот так это происходит, Горди.
– «Познакомишься со всякими жлобами», ты хотел сказать.
Он схватил меня за локоть.
– Не говори так. И даже не думай. Они-то поймут твои истории, не то что Верн и Тедди.
– К чертям истории! Не желаю общаться со всякими жлобами.
– Ну, значит, ты придурок.
– Предпочитать своих друзей – значит, быть придурком?
Крис задумчиво смотрел на меня, словно что-то хотел сказать и не решался.
Тедди и Верн убрели почти на полмили вперед.
Солнце чуть опустилось. Среди листвы тут и там стояли столбики света, в которых кружилась пыль. Все, что в них попадало, казалось золотым; жаль, не настоящее это золото и ничего не стоит, если вы меня понимаете. Рельсы впереди терялись в сумерках и как будто чуть-чуть мерцали. По ним прыгали маленькие искорки; какой-нибудь богатенький тип, представилось мне, одевшись простым работягой, трудился, вставляя в рельсы алмазы через каждые тридцать шагов.
Было по-прежнему жарко, пот катил с нас градом, кожа стала скользкой.
– Придурок – тот, кто позволяет друзьям себя вниз тащить, – сказал наконец Крис. – Знаю я про твоих родителей. Ты им пофигу. Они любили старшего сына. И мой папаша такой: когда Фрэнка посадили, он на нас, других детей, как с цепи сорвался, лупил то и дело. Твой-то отец не дерется… хотя так, может, еще хуже. Он тебя словно похоронил. Если ты скажешь, что записался на ремесленное направление, знаешь, что он сделает? Перевернет дочитанную страницу и скажет: «Хорошо, Горди. Спроси у мамы, когда обед». И не возражай, я ж его видел.
Я и не возражал. Страшновато, когда кто-то, пусть даже друг, так хорошо все про тебя понимает.
– Ты совсем ребенок, Горди.
– Спасибо, папочка.
– Да лучше б я был твой папочка! – сердито бросил Крис. – Уж мне ты и не заикнулся бы про ремесленное направление. Тебе сам Бог сделал подарок, вот эти рассказы твои, он как бы говорит: «Держи, не потеряй». Но дети, когда некому за ними смотреть, всегда все теряют, и если твоим родителям пофигу, то мне не пофигу.
Он смотрел так, словно ждал, что я на него замахнусь. Крис нарушил наше главное мальчишеское правило. Можно говорить что угодно про своего товарища, как угодно обзывать, но нельзя всерьез говорить плохо про его родителей. Это был Непреложный Закон. Как, скажем, правило: прежде чем звать приятеля-католика на обед в пятницу, убедись, что у вас не готовится мясо. И если парень выдал гадость про твою мать или отца – пусть получает тумака.
– Твои рассказы, Горди, – никто их тут не понимает. Если будешь с нами дружить – просто ради компании, – станешь таким же придурком, да еще троечником, чтобы от нас не отставать. Пойдешь на ремесленное направление, будешь швыряться стерками и плевать в потолок. Будут тебя задерживать после уроков, отстранять от занятий… И в конце концов у тебя только и останется желаний, что раздобыть тачку и закатиться с какой-нибудь телкой на танцульку или в кабак. Потом она от тебя залетит, и будешь ты всю жизнь вкалывать на заводе или в обувной мастерской в Оберне или кур ощипывать на птицефабрике. И этот рассказ про пироги никогда не напишешь. И вообще ни черта не напишешь. Будешь просто выпендрежник с дерьмом вместо мозгов.
Крису Чемберсу было тогда двенадцать лет, но, пока он говорил, лицо у него становилось старше, даже как будто морщины появились. Произнесенные тускло, почти монотонно слова вселили в меня ужас. Казалось, Крис уже пережил то, что описал, такую жизнь, где сначала крутишь колесо Фортуны, как в игре с таким же названием, выигрываешь, выигрываешь, а потом – бац – сектор «банкрот».
– Я знаю, что весь город думает про нашу семью. И знаю, чего от меня ждут. У меня и не спрашивали, брал я те деньги на завтраки или нет. Просто выгнали на три дня.
– А ты брал? – спросил я. Я тоже у него раньше не спрашивал, мне даже мысль спросить казалась безумной. А теперь вопрос вылетел сам собой.
– Да. Это я взял. – Крис помолчал, глядя в сторону Тедди и Верна. – Ты же знал. И Тедди знал, и все. Думаю, и Верн.
Я собрался отрицать, но прикусил язык. Он был прав. Хотя я и твердил отцу с матерью, что не пойман – не вор, однако в глубине души – знал.
– А потом, предположим, я раскаялся и попытался их вернуть, – продолжал Крис.
Я вытаращил на него глаза.
– Ты пытался вернуть?
– Я сказал – предположим. Предположим, я отнес их старухе Саймонс, признался ей, и все равно меня на три дня выгнали, потому что деньги так и не всплыли. И, предположим, на следующей же неделе старуха Саймонс пришла в школу в новенькой юбке.
Я смотрел на Криса, онемев от ужаса. Он улыбнулся – кривой, вымученной улыбкой, а глаза не улыбались.
– Я сказал – предположим, – повторил он. Но я-то помнил эту юбку. Бежевая, пестрая, пышная такая. Я тогда еще подумал, что в ней старуха Саймонс и выглядит помоложе, почти симпатично.
– Крис, а сколько было денег?
– Почти семь долларов.
– Господи…
– И вот, представь, я краду деньги, а потом их прикарманивает старуха Саймонс. Теперь предположим, что я об этом всем расскажу. Я, Крис Чемберс, младший брат Фрэнка Чемберса и Глаза Чемберса. Мне кто-нибудь поверит?
– Никогда, – прошептал я, – Боже милостивый…
Он опять улыбнулся холодной, страшной улыбкой.
– И как, по-твоему, решилась бы эта тварь отколоть подобный номер, будь на моем месте кто-то из богатеньких гондонов?
– Нет.
– Именно. Она сказала бы что-то вроде: «Ну ладно, на первый раз мы тебя накажем и забудем, а если повторится – накажем по-настоящему». Но я… кто знает, может, она уже давно о новой юбке мечтала. Так или иначе – получила шанс и воспользовалась. А я – дурень, раз пытался вернуть деньги. Мне и в голову не приходило, что учительница… Хотя какая нахрен разница. Зачем об этом вообще говорить?
Крис шлепнул себя по лбу, и я понял: он вот-вот заплачет.
– Они все решают там. На своих долбаных педсоветах. Сидят, словно обкуренные, и твердят: «Да, да, точно» или «Совершенно с вами согласен». Все приплетут – и как ты в детском садике себя вел, и что про тебя в городе говорят. А еще обсудят твое плохое влияние на этих гондонов-отличников. А может, я работаю над собой. Может, не получается, но я стараюсь. Потому что я мечтаю свалить из Касл-Рока, поступить в колледж и никогда больше не видеть ни папашу, ни братьев. Мне хочется уехать туда, где меня никто не знает и на мне не будет черного клейма. Только вряд ли получится.