Помогите, я заблудился. Конечно, ее нет, – мальчишки не таскают с собой по лесам бумагу и карандаш. Ну а если бы? Представляю, как бы я затрепетал. Собственно, все дело, наверное, в желании подержать ведерко в руках – символ того, что он умер, а я живу; доказательство, что я знаю, кто именно это был из мальчиков, из нас пятерых. Подержать, посчитать годовые слои ржавчины… почувствовать тепло солнца, которое на него светило, и холод снега, на него падавшего. Подумать о том, где был я, когда все это с ним происходило, что делал, кого любил, как жил. Я бы рассмотрел его, а потом – посмотрел бы на себя. Надеюсь, вы меня понимаете.
В Касл-Рок мы вернулись в воскресенье перед Днем труда, в начале шестого утра. Шли всю ночь. Не жаловался никто, хотя все натерли себе волдыри и голодные были как звери. У меня гудела голова от невыносимой боли, ступни горели, ноги подкашивались. Два раза мы спускались с насыпи – пропустить поезд. Один шел в нашем направлении, но очень быстро, не запрыгнешь. Когда мы подошли к переезду, свет едва брезжил.
Крис посмотрел на мост, посмотрел на реку, посмотрел на нас.
– Мне пофигу, я пойду, и все. Собьет поезд – не надо будет трястись из-за этого козла Мэррила.
И мы все пошли по мосту, точнее, потащились. Поезда не было. Дойдя до свалки, мы перелезли через забор (какой там Майло с Киллером в такую рань!) и зашагали прямо к колонке. Верн стал качать воду; мы все по очереди подставляли головы под ледяную струю, брызгались и пили, пили сколько влезет. Потом все же пришлось надеть рубашки: утро было прохладное. Доковыляв до города, мы остановились у ничейного участка и посмотрели на наш домик на дереве. Чтобы не смотреть друг на друга.
– Ну, – заговорил наконец Тедди, – до встречи в среду, в школе. Я, наверное, до среды и просплю.
– И я, – сказал Верн. – Не хочу никуда мотаться, намотался, хватит.
Крис тихонько насвистывал и не сказал ничего.
– Ну, Крис, – смущенно пробормотал Тедди, – без обид?
– Ага. – На усталом и печальном лице Криса вдруг засияла улыбка. – У нас ведь все получилось! И этих мы уделали.
– Да, – согласился Верн. – А теперь Билли меня уделает.
– И что? Меня Ричи обработает, а Туз примется за Горди, а кто-то еще – за Тедди. Но мы победили!
– Точно, – поддакнул Верн без всякой радости в голосе.
Крис посмотрел на меня.
– У нас ведь получилось, Горди? Оно того стоило, правда?
– Конечно, стоило.
– К чертям собачьим, – равнодушно сказал Тедди. – Вам впору выступать перед журналистами. Дайте пять – и я пошел, а то мать, наверное, уже в ФБР обзвонилась.
Мы засмеялись, а Тедди, как всегда, изобразил удивление – он, мол, и не думал шутить. Все пожали друг другу руки. Тедди и Верн отправились по домам, а я чуть помедлил.
– Пройдусь с тобой, – сказал Крис.
– Пошли.
Мы молча прошагали квартал или больше. Едва рассвело, и в городе стояла тишина. У меня возникло какое-то почти благоговейное чувство, которое прогнало усталость. Мы бодрствуем, а весь мир еще спит. Я почти ждал, что, завернув за угол, в конце Карбайн-стрит, где проходит железная дорога, увижу свою лань.
Первым заговорил Крис:
– Они проболтаются.
– Обязательно. Но не сегодня и не завтра, так что не волнуйся. Они не скоро расскажут. Лет через несколько.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
– Крис, они ведь боятся. Тедди, конечно, сильнее боится, из-за армии. Но и Верну тоже страшно. Некоторое время им будет невтерпеж разболтать, но они не станут. И еще, знаешь… как ни дико звучит… мне кажется, они уже толком и не помнят, что случилось.
Крис покивал.
– Об этом я не задумывался. Ты людей насквозь видишь, Горди.
– Хотелось бы.
– Точно говорю.
Некоторое время мы опять шли молча.
– Не выбраться мне из этого городишки. – Крис вздохнул. – А ты, когда будешь приезжать из колледжа на каникулы, сможешь повидать нас с Тедди и Верном в таверне «У Сьюки». Если захочешь. Только ты можешь не захотеть.
Он грустно засмеялся.
– Хватит уже на себя наговаривать! – Я старался излучать уверенность, однако перед глазами так и стояла та сцена в лесу. Предположим, я отнес их старухе Саймонс, признался ей, и все равно меня на три дня выгнали, потому что деньги так и не всплыли. И глаза Криса. У него был такой взгляд…
– Больше не буду, папочка.
– А то умру сейчас от жалости, – добавил я.
– Мы его нашли! – сказал Крис; глаза у него странно потемнели.
Дошагав до моей улицы, мы постояли на углу. Была четверть седьмого. Невдалеке перед витриной магазина, принадлежавшего дяде нашего Тедди, остановился фургончик «Санди телеграм». Человек в джинсах и футболке швырнул на крыльцо пачку газет. Она перевернулась вверх тормашками, – на последней странице, конечно, была полоса комиксов, цветных по случаю воскресного дня. Фургончик отъехал – повез новости мира по всему нашему захолустью: в Отисфилд, Норуэй, Париж, Уотерфорд, Стонем. Мне хотелось сказать Крису кое-что важное, но я не знал как.
– Дай пять! – устало бросил он.
– Крис…
– Давай.
Я протянул ему руку.
– Скоро увидимся.
– А может, еще скорее. – Крис улыбнулся такой же солнечной улыбкой. – Пока, придурок.
И ушел, смеясь и двигаясь легко и с грацией, словно он один из нас не устал, и не стер ноги, и не ели его комары, клещи и мошкара. Словно не было у него никаких забот и шел он в роскошную резиденцию, а не в домишко из трех комнат (точнее говоря, хибару), без водопровода и с кусками пластика вместо разбитых стекол в окнах, хибару, где его, вероятно, поджидал братец, готовый отлупить. Знай я даже, что именно хочу сказать, все равно не смог бы. Похоже, слова уничтожают суть любви – легко ли писателю в таком признаться? – да, именно так. Если сказать лани, что ты ее не тронешь, она убежит. Слово – уже опасность. Любовь совсем не такая, как пишут о ней всякие бездельники-поэты. У нее есть зубы, она может больно укусить, и раны никогда не затянутся. Не исцелит их никакое слово или набор слов. Скорее погибнет слово, вот в чем штука. Уж поверьте мне, ведь я словами зарабатываю на жизнь и знаю, о чем говорю.
Задняя дверь была заперта; я достал из-под коврика запасной ключ и вошел. В чистейшей кухне царила тишина. Я даже услышал, как гудят флюоресцентные лампы, когда включил свет.
Уже много лет я вставал по утрам сам и не помнил, когда меня в последний раз будила мама.
Я снял рубашку, положил в корзину за стиральной машиной. Достал из-под раковины чистую тряпицу и тщательно обтерся – лицо, шею, подмышки, живот. Потом расстегнул штаны и оттирал все в паху, пока не стало больно. Полностью оттереть не получилось, зато красный след от пиявки уменьшился. У меня так и остался небольшой шрам в форме полумесяца. Однажды жена спросила, откуда он, и я неожиданно для себя что-то наврал.
Тряпку я выбросил – очень она стала грязная.
Потом взял яйца и разбил шесть штук на сковороду. Когда они слегка поджарились, я нарезал ананаса, налил себе с пол-литра молока. И только собрался есть, как вошла мама – в линялом розовом халате, седые волосы собраны в пучок, в руке сигарета.
– Гордон, где ты был?
– Путешествовал. – Я приступил к еде. – Сначала мы поставили палатку на лужайке у Верна, а потом пошли за кирпичный завод. Мама Верна обещала тебе позвонить. Не звонила?
– Может, она с папой разговаривала. – Розовым привидением мама проплыла к раковине. Свет от ламп ее не красил: кожа от него казалась желтоватой.
Она вздохнула – как всхлипнула.
– По утрам мне больше всего его не хватает. Я каждое утро заглядываю к нему в комнату, и она пустая, понимаешь, Горди? Пустая.
– Фигово.
– Он всегда спал с открытым окном… Ты что-то сказал?
– Ничего важного, мам.
– И кутался в одеяло, – закончила она.
Стоя ко мне спиной она смотрела в окно. Я сидел и ел. И дрожал.
Продолжения у этой истории не было. Нет, тело Рэя Брауэра нашли, просто ни наша шайка, ни другая вознаграждения не получили. Видимо, Туз поразмыслил и решил, что лучше всего сообщить о трупе по телефону, не называя себя. Во всяком случае, в новостях сказали об анонимном звонке, помогшем найти тело. Я имею в виду, что никто из наших родителей так и не узнал, чем мы занимались в те выходные.
Отец Криса, разумеется, еще не протрезвел. Мать уехала к сестре в Льюистон – она всегда туда сбегала, когда мистер Чемберс уходил в запой. Младших детей она оставила на попечение Глаза. Тот поступил очень ответственно: свалил из города с Тузом и прочими дружками, бросив девятилетнего Шелдона, пятилетнего Эмери и двухлетнюю Дебору на произвол судьбы.
Мама Тедди на второй вечер забеспокоилась и позвонила маме Верна. Мама Верна (ей, как и сынку, не грозила победа в викторине) подтвердила, что мы все в палатке у них за домом. Это она знала точно, поскольку на лугу маячил какой-то свет. Миссис Дюшамп выразила надежду, что мы там не курим, а миссис Тессио заверила ее, что свет вроде бы от фонариков и никто из друзей Верна или Билли, она уверена, не курит.
Мой отец задавал вопросы, и ему не понравились мои невнятные ответы. В результате он заявил, что нам как-нибудь надо бы съездить вместе на рыбалку, тем все и кончилось. Повстречайся наши родители в течение недели-другой после тех выходных – нас бы сразу разоблачили. Но они не повстречались.
Майло Пресман жаловаться не стал. Наверное, подумал хорошенько и понял, что доказать ничего не сможет, да еще мы расскажем, как он натравливал на меня Киллера.
Итак, продолжения у истории не было, зато был конец.
Я возвращался из школы домой, и прямо на тротуаре меня подрезал черный «форд» пятьдесят второго года. Машину я узнал сразу. «Гангстерские» покрышки с белыми боками, огромный хромированный бампер, усилитель руля из оргстекла с вырезанной внутри розой. Под задним стеклом нарисованы двойка и одноглазый валет, а под ними надпись готическим шрифтом: «БЕРЕГИСЬ – ДЖОКЕР!»