В первый год Крис несколько раз чуть не бросил учебу. Особенно доставал его папаша: кричал, что он возомнил себя умнее родного отца, что все его затеи с колледжем только семью разоряют. А однажды разбил об его голову бутылку, и Крис опять попал в приемный покой травматологии, где ему наложили четыре шва. Бывшие друзья, которые выбрали другое направление подготовки – а именно покуривать в туалете, – свистели ему вслед. Инструктор по профориентации уговаривал Криса посещать хоть какие-нибудь занятия по ремеслам, а то ведь вообще ни одной оценки не заработает. А хуже всего было, конечно, что первые семь школьных лет Крис провалял дурака, и теперь это ему здорово отозвалось.
Мы занимались вместе почти каждый вечер, иногда шесть часов подряд. Я после этих занятий совершенно обессилевал. Порой меня даже пугали яростная одержимость Криса и то, как же много ему еще нужно наверстывать. Чтобы понять хотя бы начала алгебры, ему следовало изучить дроби, поскольку в пятом классе он, вместе с Тедди и Верном, занимался всякой хренью вместо учебы. Когда он пытался разобраться в «Pater noster qui es in caelis»[40], мне пришлось объяснять ему, что такое существительные, предлоги и так далее. В учебнике английской грамматики на внутренней стороне обложки он аккуратно вывел: «ГЕРУНДИЙ-ДЕРЬМУНДИЙ». Сочинения Крис писал неплохо и мысли излагал вполне связно, только вот с грамматикой была беда, а запятые он вообще ставил как будто наугад. «Грамматику» он зачитал до дыр, и ему пришлось покупать новую. То была его первая собственная книга, и она стала для него все равно что Библия.
И все-таки его приняли в колледж. В выпускном классе мы никаких наград не получили, я был седьмым по успеваемости, а Крис – девятнадцатым. Нас взяли в Университет Мэна, только в разные колледжи. Крис выбрал правоведение, можете себе представить? Сплошная латынь…
В старших классах мы встречались с девушками, но никогда из-за них не ссорились. Означало ли это, что мы стали гомиками? Большинство наших друзей – и Тедди с Верном – так бы и решили. Мы же, однако, просто пытались выжить. Поддерживали друг друга на плаву. Насчет Криса я уже объяснил, а вот со мной все не так просто. Он страстно желал вырваться из Касл-Рока, а я желал ему помочь – и это желание считал своим лучшим качеством. Я просто не мог его бросить. Пойди он ко дну – вместе с ним погибла бы, наверное, и какая-то часть меня.
В конце весеннего семестра шестьдесят восьмого года – мы тогда ходили с длинными волосами и пропускали занятия, чтобы подискутировать о войне во Вьетнаме, – Крис зашел перекусить в кафе. Двое, стоявшие перед ним в очереди, никак не могли решить, кто из них первый. Один схватился за нож, Крис, который вечно всех нас мирил, вмешался, и ему перерезали горло. Этот тип, что с ножом, четыре раза отсидел и всего неделю назад вышел из Шоушенка. Крис умер почти мгновенно.
О его смерти я узнал из газет. Я тогда уже отучился, а Крис поступил в аспирантуру. Я полтора года был женат и преподавал английский язык. Жена моя ждала ребенка, и я пытался написать книгу. Прочитав статью, озаглавленную «СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР НОЖОМ В ПОРТЛЕНДСКОМ КАФЕ», я сказал жене, что поеду выпить молочного коктейля, а сам выехал за город, остановил машину – и выплакался. Часа полтора, наверное, плакал. При жене я бы не смог. Как бы я ее ни любил, слабаком быть не желал.
Теперь я, как уже говорилось, писатель. Многие критики считают, что книги мои – барахло. Думаю, они правы… До сих пор вздрагиваю, когда пишу в анкетах «Профессия – писатель». Вообще, моя история до абсурда похожа на сказку.
Я написал книгу, и по ней поставили фильм, и он получил хорошие отзывы, стал хитом сезона. Мне было двадцать шесть. По второй книге тоже сняли фильм, а потом и по третьей. Говорю же – полный абсурд. При всем при том и жене своей я не противен, и у нас трое детей. Они меня вполне устраивают, и я, в общем, счастлив. Только вот писать – уже не такое удовольствие, как раньше. Слишком часто звонит телефон. Порой у меня болит голова, и очень сильно; я отлеживаюсь в темноте, пока боли не пройдут. По мнению врача, все дело в стрессе, он советует мне сбавить темп. Я и сам иногда за себя волнуюсь. Знаю, глупо все это… но остановиться не могу. И думаю: есть ли вообще смысл в том, чем я занимаюсь, и что я могу сделать с нашим миром, где человека уже тошнит от постоянного притворства?
Забавная штука – я встретил Туза Мэррила. Мои друзья погибли, а Туз – жив. В последний раз, когда я навещал с детьми своего отца, увидел, как он отъезжает от фабрики после конца смены.
У него опять был старый «форд», теперь семьдесят седьмого года. На бампере красовалась облезлая наклейка «РЕЙГАН-БУШ 1980». Туз потолстел и ходил остриженный «под машинку». Резкие и красивые черты спрятались под слоем жира. Дети были с моим папой, я один пошел за газетами. Я стоял у светофора, и Туз меня видел, но его лицо не изменилось. Этот мужик тридцати двух лет не узнал во мне мальчика, которому когда-то, в ином измерении, сломал нос.
Он остановился на замусоренной парковке у «Пьяного тигра», вылез и, поддернув штаны, зашел в пивную. Я представил, как Туз входит – прямо кадры из вестерна: вот он оглядывается, вдыхает запах разливного пива, закрывает дверь, другие завсегдатаи приветствуют его радостными криками, а он умещает свой зад на табурете, на котором, наверное, проводит часа три каждый день, кроме воскресенья, с той поры, как ему исполнился двадцать один.
Так вот, значит, каким он стал, Туз.
Я посмотрел налево. За фабрикой виднелась Касл-ривер – не такая широкая, как раньше, она по-прежнему текла под мостом, соединяющим Касл-Рок и Харлоу. А того, железнодорожного моста уже нет. Зато река осталась. И я тоже.
Зимняя сказкаМетод дыхания[41]
Питеру и Сьюзан Страуб
IКлуб
Признаю, тем снежным, ветреным, промозглым вечером я оделся чуть торопливее обычного. Было 23 декабря 197… года, и, полагаю, другие члены клуба поступили так же. Снежными вечерами поймать такси в Нью-Йорке особенно трудно, а потому я вызвал радиотакси[42]. Я позвонил в половину шестого и заказал машину на восемь часов – жена приподняла бровь, но промолчала. Без четверти восемь я уже ждал под навесом многоквартирного здания на Пятьдесят восьмой восточной улице, где мы с Эллен жили с 1946 года, и, когда к пяти минутам девятого такси еще не подъехало, я осознал, что нетерпеливо расхаживаю туда-сюда.
Машина прибыла в десять минут девятого, и я сел в нее, слишком обрадованный возможностью наконец укрыться от ветра, чтобы обрушить на водителя гнев, который тот, вероятно, заслужил. Этот ветер, часть холодного фронта, днем ранее пришедшего из Канады, взялся за дело всерьез. Он свистел и завывал у окна машины, периодически заглушая звучавшую по радио сальсу и заставляя большой «чекер»[43] покачиваться. Многие магазины работали, однако на тротуарах почти не было припозднившихся покупателей, а те, что все же попадались, выглядели так, словно испытывали неудобство и даже боль.
Весь день то и дело срывался снег, и сейчас он вновь посыпался с неба, сперва тонкими мембранами, потом вихрями, которые скручивались перед нами на улице. Возвращаясь домой, я буду уже не столь безмятежно размышлять о сочетании снега и такси в Нью-Йорке… но, разумеется, пока я этого не знал.
На углу Третьей и Сороковой через перекресток, подобно призраку, пронесся большой рождественский колокольчик, усыпанный блестками.
– Скверная ночка, – сказал таксист. – К завтрашнему утру в морге добавится пара дюжин трупов. Ледышки-бродяги. И парочка ледышек-бомжих.
– Надо полагать.
Водитель задумался.
– И скатертью дорожка, – наконец выдал он. – Меньше пособий, верно?
– Ваше рождественское настроение поражает своим размахом и глубиной, – сказал я.
Водитель снова задумался.
– Вы из этих сопливых либералов? – наконец уточнил он.
– Я отказываюсь отвечать на основании того, что мой ответ может быть использован против меня, – заявил я. Таксист фыркнул – и-почему-мне-вечно-достаются-эти-умники? – но замолчал.
Он высадил меня на пересечении Второй и Тридцать пятой, и я прошел полквартала до клуба, согнувшись, чтобы укрыться от свистящего ветра, рукой в перчатке удерживая шляпу на голове. Почти сразу жизненную силу будто загнало вглубь моего тела, мерцающий синий огонек размером с пилотную горелку в газовой плите. В семьдесят три человек ощущает холод быстрее и глубже. Такому человеку следует сидеть дома, перед камином… или хотя бы электрообогревателем. В семьдесят три горячая кровь – это даже не воспоминание, а скорее академическая концепция.
Метель утихала, но сухой, как песок, снег по-прежнему хлестал меня по лицу. Я с радостью увидел, что ступени к двери дома 249Б посыпаны песком – само собой, это сделал Стивенс. Он неплохо владел азами алхимии преклонного возраста: не свинец превращается в золото, а кости – в стекло. Когда я размышляю о подобных вещах, мне кажется, что Господь Бог мыслит весьма схоже с Граучо Марксом[44].
Тут Стивенс распахнул дверь, и через секунду я оказался внутри. По отделанному панелями из красного дерева коридору, сквозь двойные двери, раздвинутые на три четверти, я прошел в библиотеку, она же читальня, она же бар. Темную комнату озаряли случайные островки света – лампы для чтения. Более насыщенный, рельефный свет падал на дубовый паркет, и я слышал мерное потрескивание березовых поленьев в огромном камине. Тепло распространялось по всей комнате – пожалуй, ни одно приветствие не сравнится с огнем в очаге. Зашуршала бумага – сухо, слегка нетерпеливо. Очевидно, это был Йоханссен с его «Уолл-стрит джорнэл». За десять лет я научился догадываться о его присутствии по тому, как он читал биржевые сводки. Забавно… и, в некотором смысле, удивительно.