Она снова что-то проворчала. На этот раз звук напоминал слова:
– Каквсепрошло?
Я помедлил, перестав расстегивать рубашку. И в моей голове пронеслась четкая мысль: Если расскажу ей, больше никогда не войду в ту дверь.
– Нормально, – ответил я. – Старики болтали о войне.
– Я же говорила.
– Но неплохо. Может, я снова туда пойду. Возможно, это поспособствует моей работе в конторе.
– В конторе, – усмехнулась она. – Да ты старый дурак, милый.
– Рыбак рыбака видит издалека, – ответил я, но она уже уснула. Я разделся, принял душ, вытерся, надел пижаму… а затем, вместо того чтобы отправиться в постель, как мне следовало (к тому моменту был уже второй час ночи), накинул халат и выпил еще одну бутылку «Бекса». Я сидел за кухонным столом, потягивал пиво, смотрел в окно на холодный каньон Мэдисон-авеню и размышлял. В голове немного шумело от вечерней дозы алкоголя – необычно большой для меня. Но это ощущение вовсе не было неприятным, и я не чувствовал приближения похмелья.
Мысль, что пришла мне в голову, когда Эллен спросила про мой вечер, была столь же абсурдной, сколь и мысль о Джордже Уотерхаузе, когда уехало такси. Что может быть неправильным в том, чтобы рассказать жене о совершенно безобидном вечере в скучном мужском клубе моего босса… и даже если в этом и было что-то неправильное, кто узнает, что я ей рассказал? Нет, это было таким же глупым и параноидальным, как и прежние мысли… и, подсказывало мне сердце, таким же верным.
На следующий день я встретил Джорджа Уотерхауза в коридоре между бухгалтерией и библиотекой. Встретил?.. Скорее прошел мимо. Он кивнул мне и молча продолжил путь… как поступал все эти годы.
Весь день у меня болели мышцы живота. Только это убедило меня, что прошлый вечер мне не пригрезился.
Прошло три недели. Четыре… пять. Второго приглашения от Уотерхауза не последовало. Почему-то я оказался не тем человеком; не вписался. По крайней мере, так я себе говорил. Это была грустная, унылая мысль. Я полагал, что со временем она потускнеет и утратит остроту, как в конце концов происходит со всеми разочарованиями. Однако я вспоминал самые странные моменты того вечера: отдельные островки света библиотечных ламп, такие тихие и мирные; абсурдную и уморительную историю Уотерхауза про школьную учительницу, застрявшую в сортире; насыщенный запах кожи на узких стеллажах. Чаще всего я вспоминал, как стоял у того узкого окна и смотрел, как ледяные кристаллы из зеленых становятся желтыми, а затем красными. Вспоминал то чувство умиротворения, которое испытал.
За те пять недель я сходил в библиотеку и просмотрел четыре сборника поэзии Арчибальда Маклиша (еще три были у меня самого, и их я уже проверил); один из этих сборников именовался «Полным собранием стихотворений». Я освежил в памяти некоторые из любимых вещей, в том числе «Послание, что останется в земле». Но я не нашел стихотворения «Колокольный звон» ни в одном из сборников.
В тот же визит в Нью-Йоркскую публичную библиотеку я проверил по картотеке художественные произведения Эдварда Грея Севильи. Ближайшим соответствием был детектив, который написала женщина по имени Рут Севилья.
Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашения…
Но, конечно же, я ждал приглашения; целую вечность назад моя мать научила меня не верить на слово людям, которые бойко предлагают «забегать в любое время» или говорят, что «дверь всегда открыта». Разумеется, я не думал, что лакей в ливрее доставит к моему порогу золоченое блюдо с тисненой открыткой, вовсе нет, но я хотел чего-то, хотя бы случайных слов: «Заглянете к нам как-нибудь еще, Дэвид? Надеюсь, мы вас не утомили». Чего-то такого.
Но не получив даже этого, я начал всерьез размышлять о том, чтобы действительно заглянуть снова, – в конце концов, иногда люди на самом деле хотели, чтобы ты забегал к ним в любое время; я полагал, что в некоторых местах двери всегда были открыты – и что матери иногда ошибаются.
…не ждите приглашения…
Как бы там ни было, вот почему 10 декабря того года я вновь надевал твидовый пиджак и темно-коричневые брюки и искал свой бордовый галстук. Помню, тем вечером я ощущал свое сердцебиение намного четче обычного.
– Джордж Уотерхауз наконец сломался и позвал тебя снова? – спросила Эллен. – В свинарник, в компанию хряков-шовинистов?
– Да, – ответил я, думая, что солгал ей впервые лет за десять… а потом вспомнил, что после первого визита в клуб ответил ложью на ее вопросы о том, как все прошло. Старики болтали о войне, сказал я.
– Что ж, может, действительно будет повышение, – сказала она… но без особой надежды. Правда, к ее чести, и без особой горечи.
– Чудеса случаются, – ответил я и поцеловал ее на прощание.
– Хрю-хрю, – сказала она, когда я выходил за дверь.
Поездка на такси тем вечером показалась мне очень долгой. Было холодно и тихо, небо усыпали звезды. Я ехал в «чекере» – и чувствовал себя в нем удивительно маленьким, словно ребенок, впервые попавший в город. Когда такси остановилось перед особняком, я испытывал возбуждение, простое, но всеохватывающее. Однако такое незамысловатое возбуждение – именно то чувство, которое уходит из жизни почти незаметно, и когда, старея, внезапно вновь открываешь его для себя, это всегда удивительно, словно обнаружить пару черных волос в расческе, когда долгие годы не видел ни одного.
Я расплатился с водителем, вылез из такси и зашагал к четырем ступеням, которые вели к двери. Когда я поднялся по ним, мое возбуждение прогоркло до опасения (чувства, намного более знакомого старикам). Что именно я здесь делал?
Дверь была обшита толстыми дубовыми панелями – и выглядела неприступной, как в замке. Я не видел ни звонка, ни дверного молотка, ни скрытой камеры видеонаблюдения, ненавязчиво притаившейся в тени широкого карниза, – и, конечно же, никакого Уотерхауза, который провел бы меня внутрь. Я остановился у подножия лестницы и огляделся. Внезапно Тридцать пятая восточная улица показалась более темной, холодной, опасной. Все дома словно скрывали тайны, которые лучше было не трогать. Их окна напоминали глаза.
Где-то за одним из этих окон может находиться человек, замышляющий убийство, подумал я. По моей спине пробежал холодок. Замышляющий… или совершающий.
Затем дверь внезапно открылась, и появился Стивенс.
Я испытал невероятное облегчение. Воображение у меня не слишком богатое – по крайней мере, при обычных обстоятельствах, – но эта последняя мысль казалась невероятно ясной, пророческой. Я мог бы выболтать ее, если бы не увидел глаза Стивенса. В них не было узнавания. Никакого.
Затем случился очередной миг той странной, пророческой ясности; я увидел свой вечер в мельчайших деталях. Три часа в тихом баре. Три (возможно, четыре) мартини, чтобы притупить чувство неловкости от того, что мне хватило глупости явиться туда, куда меня не звали. Унижение, от которого меня предостерегал совет матери и которое приходит с пониманием: ты вышел за рамки.
Я увидел, как иду домой, немного нетрезвый, но не в приятном смысле. Увидел, как просто сижу в такси, вместо того чтобы наслаждаться поездкой сквозь призму детского возбуждения и предвкушения. Услышал, как говорю Эллен: «Через некоторое время это надоедает… Уотерхауз рассказал ту же историю о том, как выиграл в покер партию бифштексов на косточке для Третьего батальона… и они играли в червы по доллару за очко, ты можешь в это поверить?.. пойти снова?.. может быть, но вряд ли». И на этом все закончится. Кроме, надо полагать, унижения.
Я увидел все это в пустых глазах Стивенса. Затем эти глаза потеплели. Стивенс улыбнулся и произнес:
– Мистер Одли! Входите. Я возьму ваше пальто.
Я поднялся по ступеням, и Стивенс плотно закрыл за мной дверь. Насколько другой может показаться дверь, когда находишься по теплую ее сторону! Стивенс принял мое пальто и ушел с ним. Мгновение я стоял в коридоре, изучая свое отражение в большом зеркале – шестидесятитрехлетнего мужчину, чье лицо стремительно становилось слишком осунувшимся для человека средних лет. И все же отражение мне понравилось.
Я проскользнул в библиотеку.
Там был Йоханссен, читавший свой «Уолл-стрит джорнэл». В другом островке света Эмлин Маккэррон сидел за шахматной доской напротив Питера Эндрюса. Маккэррон был – и остается – костлявым человеком с узким, словно лезвие, носом. Эндрюс был огромным, сутулым и вспыльчивым. Его грудь скрывала пышная рыжая борода. Сидя лицом к лицу над инкрустированной доской с резными фигурами из слоновой кости и эбенового дерева, они напоминали индейские тотемы: орла и медведя.
Там был Уотерхауз, хмурившийся над свежим выпуском «Таймс». Он поднял взгляд, без удивления кивнул мне и вновь погрузился в газету.
Стивенс, не спрашивая, принес мне «бомбейский мартини».
Со стаканом в руке я углубился в книжные полки и вновь отыскал тот странный, притягательный комплект зеленых томов. Тем вечером я начал читать произведения Эдварда Грея Севильи. Начал с самого начала, с романа «То были братья наши». С тех пор я прочел их все – и считаю, что эти одиннадцать романов входят в число лучших произведений нашего века.
Ближе к концу вечера была история – всего одна, – и Стивенс пустил по кругу бренди. Когда рассказ закончился, люди начали подниматься, собираясь уходить. Стивенс заговорил, стоя у двойных дверей, что вели в коридор. Голос у него был негромкий и приятный, но звучный:
– Кто поведает нам рассказ на Рождество?
Все замерли и огляделись. Послышались дружелюбные комментарии и смех.
Стивенс, улыбчивый, но серьезный, дважды хлопнул в ладоши, словно школьный учитель, призывающий к порядку непослушный класс.
– Давайте, джентльмены, кто поведает рассказ?
Питер Эндрюс, с сутулыми плечами и рыжей бородой, прочистил горло.
– Есть кое-что, о чем я раздумывал. Не уверен, что это подойдет. То есть…
– Это подойдет, – перебил его Стивенс, и вновь раздался смех. Эндрюса доброжелательно похлопали по спине. Холодные сквозняки закружились в коридоре – люди начали уходить.