Как по волшебству, Стивенс оказался рядом, держа для меня пальто.
– Доброй ночи, мистер Одли. Всегда вам рады.
– Вы правда встречаетесь в сочельник? – спросил я, застегивая пальто. Я был немного разочарован, что пропущу рассказ Эндрюса, но мы твердо решили поехать в Скенектади и провести праздник с сестрой Эллен.
Вид у Стивенса был одновременно потрясенный и веселый.
– Ни в коем случае, – ответил он. – Рождественскую ночь человек должен проводить со своей семьей. Хотя бы эту ночь, если не другие. Вы согласны, сэр?
– Конечно, согласен.
– Мы всегда собираемся в четверг перед Рождеством. На самом деле это единственная ночь в году, когда случается большое собрание.
Я заметил, что он не употребил слово «члены»… случайность или изящная уклончивость?
– В главном зале было поведано много рассказов, мистер Одли, всевозможных рассказов, забавных и трагических, иронических и сентиментальных. Однако в четверг перед Рождеством это обязательно таинственный рассказ. Так было всегда, сколько я помню.
Это хотя бы объясняло замечание, которое я услышал в свой первый визит, о том, что Норману Стетту нужно было приберечь свою историю на Рождество. Другие вопросы вертелись на кончике моего языка, но я увидел предостерегающий блеск в глазах Стивенса. Вы понимаете, что я имею в виду? Предупреждение не о том, что он не ответит на мои вопросы, а о том, что лучше их даже не задавать.
– Что-то еще, мистер Одли?
Мы остались в коридоре вдвоем. Все остальные ушли. И внезапно коридор показался мне более темным, вытянутое лицо Стивенса – более бледным, его губы – более красными. В камине хлопнул сучок, алое сияние на миг озарило полированный паркет. Я подумал, что услышал, как где-то в одной из не исследованных мной комнат раздался скользкий удар. Этот звук мне не понравился. Совсем не понравился.
– Нет, – ответил я голосом, который почти дрожал. – Полагаю, нет.
– В таком случае доброй ночи, – произнес Стивенс, и я шагнул за порог. Услышал, как закрылась за мной тяжелая дверь. Как повернулся замок. Потом я зашагал к огням Второй авеню, не оглядываясь, почему-то страшась обернуться, словно мог увидеть жуткого монстра, который наступает мне на пятки, или подсмотреть некую тайну, которую лучше хранить, а не разглашать. Я добрался до угла, заметил пустое такси и остановил его.
– Снова рассказы о войне? – спросила меня Эллен в ту ночь. Она лежала в постели с Филипом Марлоу, единственным любовником, что у нее когда-либо был.
– Парочка рассказов была, – ответил я, вешая пальто. – В основном я сидел и читал книгу.
– Когда не хрюкал.
– Верно, когда не хрюкал.
– Только послушай: Когда я впервые увидел Терри Леннокса, тот пьяный сидел в «роллс-ройс-силвер-рэйт» перед террасой «Танцоров», – прочла Эллен. – У него было юное лицо – и белоснежные волосы. По его глазам было ясно, что он накачался под завязку, однако в остальном он выглядел приятным молодым человеком в смокинге, из тех, кто тратят слишком много денег в заведении, существующем исключительно для этой цели. Мило, да? Это…
– «Долгое прощание», – сказал я, снимая туфли. – Ты зачитываешь мне один и тот же абзац раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.
Она наморщила нос.
– Хрю-хрю.
– Спасибо, – ответил я.
Эллен вернулась к книге. Я отправился на кухню за бутылкой «Бекса». Когда вернулся, Эллен отложила раскрытое «Долгое прощание» на покрывало и пристально посмотрела на меня.
– Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?
– Думаю, да… если предложат. – Мне стало неуютно. Возможно, я снова солгал. Если в доме 249Б по Тридцать пятой восточной улице и существовало такое понятие, как членство, я уже стал членом.
– Я рада, – откликнулась она. – Тебе давно требовалось что-нибудь. Думаю, ты об этом даже не догадывался, но это так. У меня есть комитет по оказанию помощи, и комиссия по правам женщин, и театральное общество. Но тебе требовалось что-нибудь. Полагаю, люди, с которыми можно состариться вместе.
Я подошел к кровати, сел рядом с Эллен и поднял «Долгое прощание». Это была яркая, недавно изданная книга в бумажной обложке. Я помнил, как покупал первое издание в переплете в подарок Эллен на день рождения. В 1953 году.
– Мы старые? – спросил я.
– Похоже на то, – ответила она и ослепительно улыбнулась.
Я положил книгу и коснулся груди Эллен.
– Слишком старые для этого?
Она с аристократической благопристойностью прикрылась одеялом… а затем, хихикая, скинула его ногами на пол.
– Стучи, папаша, восемь долей в такт![47] – сказала она.
– Хрю-хрю! – ответил я, и мы оба расхохотались.
Наступил четверг перед Рождеством. Тот вечер был таким же, как прочие, за двумя примечательными исключениями. Пришло больше людей, быть может, человек восемнадцать. И в воздухе витало чувство острого, непонятного возбуждения. Йоханссен лишь пролистал свой журнал, после чего присоединился к Маккэррону, Хью Биглмену и мне. Мы сидели у окна, болтали о том о сем и наконец вступили в страстный – и местами уморительный – спор о довоенных автомобилях.
Если подумать, было и третье отличие: Стивенс приготовил восхитительный эгг-ног. Мягкий – но пышущий ромом и специями. Его разливали из невероятной уотерфордской чаши, напоминавшей ледяную скульптуру, и оживленный гул голосов нарастал, по мере того как объем эгг-нога уменьшался.
Я посмотрел в угол возле крошечной двери, что вела в бильярдную, и с изумлением увидел Уотерхауза и Нормана Стетта, которые бросали бейсбольные карточки в нечто, напоминавшее настоящую бобровую шапку. Оба при этом оглушительно хохотали.
Группы собирались и перетасовывались. Час был поздний… а потом, примерно в то время, когда люди обычно начинали уходить через парадную дверь, я увидел Питера Эндрюса, сидевшего перед огнем с неподписанным пакетиком размером с упаковку семян. Он бросил пакетик в огонь, не открывая, и секунду спустя пламя заиграло всеми цветами радуги – а также, готов поклясться, и многими другими, – после чего вновь стало желтым. К огню начали подтаскивать кресла. За плечом Эндрюса я видел камень с выбитым наставлением: «РАССКАЗ, А НЕ РАССКАЗЧИК».
Стивенс ненавязчиво прошел между нами, собирая стаканы от эгг-нога и заменяя их бокалами с бренди. Я услышал бормотание: «Счастливого Рождества» и «Добрых праздников, Стивенс», – и впервые увидел, как перешли из рук в руки деньги: ненавязчиво врученная десятидолларовая купюра здесь, бумажка, напоминавшая пятьдесят долларов, там, а еще я разглядел сто долларов.
– Благодарю, мистер Маккэррон… мистер Йоханссен… мистер Биглмен… – Тихий, вежливый шепот.
Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать: рождественские праздники – это карнавал чаевых. Мяснику, пекарю, свечных дел мастеру, не говоря уже о швейцаре, управляющем и уборщице, что приходит по вторникам и пятницам. Я не встречал никого из моего класса, кто воспринимал бы это не как неизбежную досаду… но в ту ночь я совершенно не ощущал духа скупости. Деньги давали охотно, даже с готовностью… и внезапно, без всякой на то причины (в доме 249Б мысли часто приходили подобным образом), я вспомнил мальчика, который кричит Скруджу в чистом, холодном воздухе лондонского рождественского утра: «Самую большую индюшку? С меня ростом?» А Скрудж, едва не свихнувшийся от радости, хихикает в ответ: «Какой умный ребенок! Изумительный ребенок!»
Я достал свой бумажник. Возле стенки, за фотографиями Эллен, всегда лежит пятидесятидолларовая купюра, которую я приберегаю на крайний случай. Когда Стивенс вручил мне бренди, я без колебаний сунул купюру ему в ладонь… хотя вовсе не был богат.
– Счастливого Рождества, Стивенс, – сказал я.
– Спасибо, сэр. И вам.
Он закончил разносить бренди и собирать вознаграждения и удалился. Я обернулся один раз, посреди рассказа Питера Эндрюса, и увидел, что Стивенс стоит возле двойных дверей неясной человеческой тенью, застывшей и безмолвной.
– Как большинство из вас знает, теперь я адвокат, – сказал Эндрюс, отпив из своего бокала, прочистив горло и отпив еще немного. – Последние двадцать два года у меня фирма на Парк-авеню. Но прежде я был помощником адвоката в адвокатской фирме, что вела дела в Вашингтоне. Как-то июльским вечером мне пришлось задержаться, чтобы закончить указатель цитирований для дела, которое не имеет никакого отношения к этой истории. Но тут пришел человек – человек, который в то время был одним из самых известных в конгрессе сенаторов, а позже едва не стал президентом. Его рубашка была испачкана кровью, а глаза едва не вылезали из орбит. «Я хочу поговорить с Джо», – сказал он, имея в виду Джозефа Вудза, главу моей фирмы, одного из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне и близкого друга этого самого сенатора. «Он давно ушел домой», – ответил я. Скажу вам, я был страшно напуган: он напоминал человека, который только что пережил кошмарную автомобильную аварию или поножовщину. И почему-то вид его лица, которое я прежде видел в газетах и по телевизору, в потеках крови, с дергающейся под безумным глазом щекой… все это лишь усугубило мой испуг. «Я могу позвонить ему, если вы…» – Я уже возился с телефоном, отчаянно желая переложить эту внезапную ответственность на кого-то другого. За его спиной я видел кровавые отпечатки, которые он оставил на ковре.
«Я должен немедленно поговорить с Джо, – повторил он, словно не слышал меня. – В багажнике моей машины нечто… я обнаружил это в Виргинии. Я стрелял в него и резал его ножом, но я не могу его убить. Это не человек, и я не могу его убить». – Он принялся хихикать… затем смеяться… и наконец визжать. И продолжал визжать, когда я наконец дозвонился до мистера Вудза и попросил его приехать, Бога ради, приехать как можно быстрее…
Историю Питера Эндрюса я тоже не собираюсь пересказывать. На самом деле, не уверен, что мне хватило бы смелости. Достаточно будет добавить, что она оказалась столь ужасной, что снилась мне на протяжении нескольких недель. Эллен однажды взглянула на меня за завтраком и спросила, почему посреди ночи я внезапно крикнул: «Его голова! Она по-прежнему говорит на земле!»