Как и поколение врачей после Второй мировой, мы были крепкими хирургами, и записи крупных медицинских училищ фиксируют удивительно низкое число выбывших в годы с тысяча девятьсот девятнадцатого по тысяча девятьсот двадцать восьмой. Мы были старше, опытнее, увереннее. Были ли мы мудрее? Не знаю… но определенно были циничнее. Не случалось той ерунды, о которой пишут в популярных медицинских романах, вроде обмороков или рвоты во время первого вскрытия. Только не у побывавших в лесу Белло, где крысы иногда выращивали свое потомство в лопнувших от газа кишках солдат, брошенных гнить на нейтральной полосе. Все наши обмороки и рвота остались в прошлом.
Мемориальная больница имени Хэрриет Уайт также сыграла значительную роль в том, что случилось со мной через девять лет после интернатуры. Именно эту историю я и хочу сегодня поведать вам, джентльмены. Вы можете сказать, что это неподходящая история для Рождества (хотя ее развязка пришлась на сочельник), но, пускай она и ужасна, я вижу в ней выражение потрясающей силы нашего проклятого, обреченного вида. Я вижу в ней чудо нашей воли… и также ее кошмарную, мрачную власть.
Само рождение, джентльмены, для многих является чем-то ужасным; сейчас модно отцам присутствовать при рождении детей, и хотя эта мода вызвала у многих мужчин чувство вины, которое я считаю незаслуженным (эту вину некоторые женщины используют намеренно и с едва ли не провидческой жестокостью), по большому счету это кажется здравым и благотворным. Однако я видел мужчин, которые покидали родильную палату, бледнея и пошатываясь, и видел, как они падали в обморок, словно девчонки, не вынеся криков и крови. Помню одного отца, который держался совсем неплохо… и начал истерически визжать, когда его совершенно здоровый сын появился на свет. Глаза младенца были открыты, он словно оглядывался… и его взгляд упал на отца.
Роды – событие чудесное, джентльмены, но я никогда не считал его красивым, даже с натяжкой. Полагаю, оно слишком жестоко, чтобы быть красивым. Матка женщины подобна двигателю. Зачатие заводит этот двигатель. Сначала он работает вхолостую… но по мере того как цикл творения движется к родовой кульминации, двигатель этот набирает обороты. Шелест холостого хода сменяется ровным рабочим гулом, затем рокотом и, наконец, пугающим, оглушительным ревом. Когда этот прежде молчавший двигатель начинает работать, каждая будущая мать понимает, что на кону ее жизнь. Или она выносит ребенка, и двигатель остановится – или он будет стучать все громче, сильнее и быстрее, пока не взорвется, убив ее в крови и боли.
Это история рождения, джентльмены, в канун того рождения, что мы отмечаем почти две тысячи лет.
Я стал практикующим врачом в тысяча девятьсот двадцать девятом – плохой год для любых начинаний. Мой дед смог одолжить мне небольшую сумму, так что мне повезло больше многих моих коллег, но следующие четыре года я все равно выживал преимущественно за счет своих мозгов.
К тысяча девятьсот тридцать пятому дела немного улучшились. У меня сформировался костяк постоянных пациентов, и я получал немало амбулаторных направлений из Мемориальной больницы Уайт. В апреле того года ко мне пришла новая пациентка, молодая женщина. Назовем ее Сандрой Стэнсфилд – это имя весьма близко к тому, как ее звали на самом деле. Эта молодая женщина была белой и утверждала, что ей двадцать восемь лет. После осмотра я предположил, что на самом деле она была младше года на три, а то и на пять лет. Блондинка, стройная и по тогдашним меркам высокая – около пяти футов восьми дюймов. Весьма красивая, но красота ее была суровой, почти грозной. Четкие, правильные черты лица, умные глаза… а рот – такой же решительный, как каменный рот Хэрриет Уайт на статуе в павильоне напротив Мэдисон-сквер-гарден. Имя, которое она указала в анкете, было не Сандра Стэнсфилд, а Джейн Смит. Осмотр показал беременность сроком около двух месяцев. Обручального кольца она не носила.
После предварительного осмотра – но до результатов теста на беременность – моя медсестра, Элла Дэвидсон, сказала: «Та вчерашняя девушка? Джейн Смит? Бьюсь об заклад, это имя выдуманное».
Я с ней согласился. Однако девушка вызвала у меня скорее восхищение. Никаких обычных колебаний, переминаний с ноги на ногу, стыдливого румянца и слез. Она была прямолинейной и деловитой. Даже вымышленное имя казалось скорее вопросом деловитости, а не стыда. Она не пыталась придать ему некоторое правдоподобие, выдумав что-нибудь вроде «Бетти Раклхауз» или состряпав «Тернину Девиль». Казалось, она говорила: Вам нужно имя для анкеты, потому что таков закон. Так вот вам имя; но вместо того чтобы довериться профессиональной этике незнакомца, я лучше доверюсь себе. Если позволите.
Элла пофыркала и отпустила несколько замечаний про «современных бесстыжих девиц», но она была хорошей женщиной и, полагаю, говорила все это исключительно для вида. Она не хуже меня понимала, что моя новая пациентка могла быть кем угодно, только не шалавой-потаскушкой с жесткими глазами. Нет, «Джейн Смит» просто была очень серьезной, очень целеустремленной девушкой – если подобные качества можно снабдить таким незамысловатым наречием, как «просто». Ситуация была неприятная (тогда это называли «попасть в щекотливое положение», как вы, джентльмены, можете помнить; сегодня же многие девушки, судя по всему, используют одно щекотливое положение, чтобы выбраться из другого), и она намеревалась преодолеть ее со всем возможным изяществом и достоинством.
Через неделю после первого приема она пришла снова. Денек выдался чудесный – один из первых настоящих весенних дней. Воздух был мягким, небо – нежно-голубым, а ветер приносил аромат – теплый, неопределенный аромат, которым природа словно говорила, что вновь входит в свой цикл рождения. В такой день хочется оказаться подальше от любых обязательств, сидеть напротив своей дамы – например, на Кони-Айленде или скалах Пэлисейд, что за Гудзоном, – с корзинкой для пикника на клетчатой скатерти, и чтобы на вышеупомянутой даме была огромная белая шляпа с широкими полями и очаровательное платье без рукавов.
Платье на «Джейн Смит» было с рукавами – но все равно очаровательное: элегантный белый лен с коричневым кантом. Она надела коричневые лодочки, белые перчатки и немного старомодную шляпку-клош – первый замеченный мной признак того, что она совсем не богата.
– Вы беременны, – сообщил я. – Полагаю, вы в этом и не сомневались?
Если слезы будут, подумал я, то сейчас.
– Нет, – ответила она совершенно спокойно. В ее глазах не было слез, как на горизонте в тот день не было грозовых туч. – Обычно у меня все по расписанию.
Повисла пауза.
– Когда мне ждать родов? – наконец спросила она с почти неслышным вздохом. Такой звук может издать мужчина или женщина, прежде чем наклониться, чтобы взвалить на себя тяжелую ношу.
– Это будет рождественское дитя, – ответил я. – Предполагаемая дата – десятое декабря, но это может произойти на две недели раньше или позже.
– Ясно. – Она помедлила, затем ринулась в атаку. – Вы будете моим врачом? Даже если я не замужем?
– Да, – сказал я. – При одном условии.
Она нахмурилась, и в этот момент ее лицо больше, чем когда-либо, напоминало лицо Хэрриет Уайт, первой жены моего отца. Не подумаешь, что хмурое лицо двадцатитрехлетней женщины может быть грозным, но так оно и было. Она была готова уйти – и тот факт, что ей вновь придется пройти всю неловкую процедуру с другим врачом, ее не смущал.
– Каком же? – спросила она с безупречной, холодной вежливостью.
Теперь мне захотелось отвести взгляд от ее уверенных карих глаз, но я сдержался.
– Я настаиваю на том, чтобы знать ваше настоящее имя. Вы можете и дальше рассчитываться наличными, если вам так удобнее, и я могу попросить миссис Дэвидсон выписывать вам счета на имя Джейн Смит. Но если мы собираемся пройти следующие семь месяцев вместе, я бы предпочел обращаться к вам по имени, по которому к вам обращались всю жизнь.
Закончив эту до абсурдного чопорную речь, я наблюдал, как она обдумывает мои слова. Почему-то я не сомневался, что она встанет, поблагодарит меня за уделенное время и уйдет навсегда. Если бы это произошло, я бы испытал разочарование. Она мне нравилась. Более того, мне нравилась прямота, с которой она подошла к проблеме, что превратила бы девяносто процентов женщин в неумелых, лишенных достоинства лгуний, напуганных своими внутренними живыми часами и от стыда не способных здраво подойти к сложившейся ситуации.
Полагаю, сегодня многие молодые люди нашли бы подобное состояние рассудка нелепым, гадким и даже невероятным. Люди так стремятся продемонстрировать широту своих взглядов, что беременная женщина без обручального кольца часто получает вдвое больше внимания, чем беременная с кольцом. Вы, джентльмены, без сомнения, помните времена, когда нравственность и ханжество, объединившись, создавали ужасную ситуацию для женщины, попавшей «в щекотливое положение». В те дни замужняя беременная женщина лучилась от счастья, она была уверена в себе и гордилась исполнением того, что считала своим божественным предназначением. Незамужняя беременная женщина была проституткой в глазах общества – и, с большой вероятностью, в своих собственных. Эти женщины были, как выражалась Элла Дэвидсон, «развязными», а в том мире и в то время развязность не прощали. Эти женщины уезжали тайком, чтобы родить ребенка в другом городе. Некоторые принимали таблетки или прыгали из окна. Некоторые отправлялись к подпольным акушерам-мясникам с грязными руками или пытались самостоятельно избавиться от ребенка; за мою врачебную практику четыре женщины умерли от потери крови у меня на глазах из-за прокола матки, причем в одном случае прокол был сделан зазубренным горлышком бутылки «Доктора Пеппера», привязанным к рукоятке щетки. Сейчас трудно поверить, что случались подобные вещи, но, джентльмены, они случались. Да, случались. Попросту говоря, это была худшая ситуация, в которую могла попасть здоровая молодая женщина.