– Нет, я последовала вашему. Вы мой врач.
– Спасибо.
– Не за что. – Она серьезно посмотрела на меня. – Доктор Маккэррон, когда мое положение станет заметным?
– Не раньше августа, я полагаю. В сентябре, если вы будете носить… широкую одежду.
– Спасибо.
Она взяла свою сумочку, однако не поднялась с места. Я решил, что она хочет поговорить… но не знает, с чего начать.
– Я полагаю, вы работаете?
Она кивнула.
– Да, работаю.
– Можно спросить где? Если вы не хотите…
Она рассмеялась – ломким, безрадостным смехом, который отличался от прежнего хихиканья, как день – от ночи.
– В универмаге. Где еще может работать незамужняя женщина в большом городе? Продаю духи толстым дамам, которые красят волосы и делают холодную укладку.
– Как долго вы продолжите работать?
– Пока не станет заметно мое деликатное положение. Полагаю, после этого меня попросят уйти, чтобы я не огорчала толстых дам. Вдруг от потрясения, что их обслуживает беременная женщина без обручального кольца, у них испортится укладка.
Внезапно в ее глазах блеснули слезы. Ее губы задрожали, и я потянулся за носовым платком. Но слезы не пролились – ни слезинки. На мгновение ее глаза наполнились влагой, потом она ее сморгнула. Губы сжались… и разгладились. Она просто решила, что не утратит контроля над эмоциями… и не утратила. Это было удивительное зрелище.
– Простите меня, – сказала она. – Вы были очень добры ко мне. Я не отплачу за вашу доброту ничем не примечательной историей.
Она поднялась, и я тоже поднялся.
– Я умею слушать, – сказал я, – и у меня есть время. Мой следующий пациент отменил запись.
– Нет, – ответила она. – Спасибо, но нет.
– Хорошо. Однако есть кое-что еще.
– Да?
– Не в моих правилах заставлять пациентов – каких-либо пациентов – заранее оплачивать услуги, которые им предоставляют. Надеюсь, если вы… то есть если вам кажется, что вы хотели бы… или вынуждены… – Я сконфуженно умолк.
– Доктор Маккэррон, я живу в Нью-Йорке четыре года – и я по природе своей экономна. Начиная с августа – или сентября – мне придется существовать за счет своих сбережений, пока я не смогу вернуться на работу. Эти сбережения невелики, и иногда, особенно по ночам, мне становится страшно. – Она пристально посмотрела на меня своими чудесными карими глазами. – Мне показалось, что будет лучше – безопаснее – сперва заплатить за ребенка. В первую очередь. Потому, что ребенок занимает первое место в моих мыслях – и потому, что позже соблазн потратить эти деньги может стать очень большим.
– Ладно, – ответил я. – Но, пожалуйста, помните, что я рассматриваю это как предоплату. Если вам понадобятся эти деньги, скажите.
– И вновь пробудить дракона в миссис Дэвидсон? – Лукавый огонек снова вспыхнул в ее глазах. – Это вряд ли. А теперь, доктор…
– Вы намереваетесь работать как можно дольше? При любых условиях?
– Да, у меня нет выбора. А что?
– Думаю, перед уходом я вас немножко напугаю, – сказал я.
Ее глаза едва заметно расширились.
– Не надо. Я уже достаточно напугана.
– Именно поэтому я и собираюсь так поступить. Присядьте, мисс Стэнсфилд. – Но она продолжила стоять, и я добавил: – Пожалуйста.
Она села. Неохотно.
– Вы попали в особое и незавидное положение, – сообщил я, опершись о смотровую кушетку. – И справляетесь с ним с удивительным изяществом. – Она начала говорить, и я поднял руку, призывая ее к молчанию. – Это хорошо. Отдаю вам за это честь. Но мне бы не хотелось, чтобы вы причинили вред своему ребенку из-за тревоги по поводу своего финансового обеспечения. У меня была пациентка, которая, вопреки моему строгому совету, продолжала втискиваться в корсет, месяц за месяцем, шнуруя его все туже по мере развития беременности. Она была тщеславной, глупой, назойливой женщиной и, на мой взгляд, в действительности не хотела ребенка. Я не сторонник многочисленных теорий о бессознательном, которые сейчас так любят обсуждать за игрой в маджонг, иначе я бы сказал, что она – пусть даже сама того не осознавая – пыталась убить ребенка.
– И ей удалось? – Лицо мисс Стэнсфилд застыло.
– Нет. Но ребенок родился недоразвитым. Вполне возможно, он бы родился недоразвитым в любом случае, я вовсе не утверждаю обратного – мы почти ничего не знаем о причинах подобных явлений. Однако она могла вызвать это.
– Я вас поняла, – произнесла она тихим голосом. – Вы не хотите, чтобы я… шнуровала себя, дабы иметь возможность проработать лишний месяц или полтора. Признаю, подобная мысль приходила мне в голову. Так что… спасибо за заботу.
На этот раз я проводил ее до двери. Я хотел спросить, как много – или мало – денег у нее осталось в той банковской книжке и как близко она подошла к краю. Но я отлично знал, что на этот вопрос она не ответит. И потому я лишь попрощался с ней и отпустил шутку насчет ее витаминов. Она ушла. На протяжении следующего месяца я замечал, что думаю о ней в самые неожиданные моменты, и…
На этом месте рассказ Маккэррона прервал Йоханссен. Они были старыми друзьями, и, полагаю, это давало Йоханссену право задать вопрос, который, без сомнения, пришел на ум каждому из нас.
– Ты любил ее, Эмлин? В этом вся суть, к этому слова о ее глазах и улыбке и о том, как ты «думал о ней в самые неожиданные моменты»?
Я полагал, что Маккэррон рассердится из-за того, что его перебили, но ошибся.
– У тебя есть право задать такой вопрос, – ответил он и умолк, глядя в огонь. Казалось, он почти задремал. Потом взорвался сухой сучок, в каминную трубу взметнулся вихрь искр, и Маккэррон поднял взгляд, сперва оглядев Йоханссена, а затем и всех остальных.
– Нет, я не любил ее. Хотя то, что я про нее рассказываю, обычно подмечает влюбленный мужчина: выражение глаз, одежда, смех.
Он зажег трубку своей особой, похожей на молнию зажигалкой и держал пламя, пока в чашечке не возникли угли. Потом он закрыл зажигалку, убрал в карман пиджака и выдул облако дыма, окутавшее его голову медленно плывущей ароматной пеленой.
– Я ею восхищался. Вот в чем суть. И с каждым ее визитом мое восхищение росло. Полагаю, некоторые из вас решили, будто это рассказ о любви, которую погубили обстоятельства. Вовсе нет. За следующие полгода ее история мало-помалу прояснилась, и, услышав ее, вы, джентльмены, согласитесь, что в ней действительно нет ничего примечательного. Большой город притянул Сандру Стэнсфилд, подобно тысячам других девушек. Она выросла в маленьком городке…
…в Айове или Небраске. А может, это была Миннесота – я уже не помню. В старших классах она увлекалась любительским драматическим театром, местная газета опубликовала хорошие отзывы доморощенного театрального критика – и она приехала в Нью-Йорк, чтобы попробовать себя на сцене.
Даже в этом она проявила практичность – насколько это позволяли непрактичные амбиции. Она сказала мне, что приехала в Нью-Йорк, потому что не верила в утверждение, будто любая девушка, оказавшаяся в Голливуде, может стать звездой: сегодня потягивать содовую в голливудской аптеке «Швабс»[49] – а завтра играть в паре с Гейблом или Макмюрреем. Она сказала, что приехала в Нью-Йорк, потому что полагала, что здесь ей будет проще сделать первый шаг… – и, думаю, потому, что драматический театр интересовал ее больше звукового кино.
Она устроилась продавщицей парфюмерии в один из крупных универмагов и записалась на актерские курсы. Она была умной и жутко целеустремленной, эта девушка, и обладала железной силой воли – но она также была человеком, как и все мы. И она была одинокой. Одинокой в том смысле, который, вероятно, понимают только девушки, недавно приехавшие из маленьких городков на Среднем Западе. Тоска по дому – не всегда смутное, ностальгическое, почти прекрасное чувство, хотя мы почему-то обычно его себе таким представляем. Она также бывает острейшим ножом, недугом не метафорическим, а реальным. Она может изменить взгляд человека на мир; лица, которые он видит на улице, кажутся не равнодушными, а уродливыми… даже злобными. Тоска по дому – настоящая болезнь, боль вырванного с корнем растения.
Мисс Стэнсфилд, какой бы она ни была целеустремленной и достойной восхищения, пала жертвой этой болезни. Все прочее вытекает из этого столь естественно, что в рассказе нет нужды. На ее актерских курсах был один молодой человек. Они несколько раз встретились. Она не любила его, но нуждалась в друге. К тому моменту как она поняла, что он ей не друг и никогда им не станет, имели место два эпизода. Сексуального толка. Позже она поняла, что беременна. Сообщила молодому человеку, и тот заявил, что останется с ней и «поступит достойно». Неделю спустя он съехал со своей квартиры, не оставив нового адреса. Вот тогда она и пришла ко мне.
Когда шел четвертый месяц беременности, я познакомил мисс Стэнсфилд с методом дыхания – сейчас он известен как метод Ламаза. В те дни, сами понимаете, о месье Ламазе еще никто не слышал.
«В те дни» – я заметил, что постоянно употребляю эту фразу. Прошу меня извинить, но я ничего не могу с этим поделать, ведь многое из того, о чем я вам рассказал и еще расскажу, случилось именно так, как случилось, потому что дело было «в те дни».
Итак… «в те дни», сорок пять лет назад, визит в родильную палату любой крупной американской больницы напоминал визит в сумасшедший дом. Женщины, которые истерично рыдали, которые кричали, что хотят умереть и не вынесут этой агонии, которые просили Христа простить им их прегрешения, которые изрыгали проклятия и ругательства, каких не ожидали бы услышать от них отцы и мужья. Все это считалось приемлемым, несмотря на тот факт, что большинство женщин в мире рожают в почти абсолютной тишине, нарушаемой лишь напряженным кряхтением, какое мы ассоциируем с любым тяжелым физическим трудом.
Вынужден признать, часть ответственности за эту истерию лежала на врачах. Также вносили свою лепту рассказы друзей и родственников, уже прошедших через роды. Поверьте: если вам говорят, что будет больно, вы