сыновьями! – Она посмотрела на мисс Стэнсфилд с отвращением.
Тут мисс Стэнсфилд испытала прилив гнева. Такого гнева, по ее словам, она не испытывала никогда в жизни. Она догадывалась, какой реакции ожидать, когда тайна раскроется, но, как может подтвердить любой из вас, джентльмены, различие между академической теорией и практическим воплощением иногда бывает чудовищным.
Крепко сцепив руки перед собой, мисс Стэнсфилд сказала:
– Если вы намекаете, что я пыталась или желала совратить ваших сыновей, это самая грязная и омерзительная клевета, которую я когда-либо слышала.
Миссис Келли откинула голову назад, словно ей отвесили пощечину. Щеки утратили кирпичный цвет, остались только два маленьких пятна чахоточного румянца. Две женщины мрачно смотрели друг на друга через стол, заставленный образцами парфюмерии, в комнате, где витал смутный цветочный аромат. По словам мисс Стэнсфилд, казалось, это мгновение продлилось намного дольше, чем могло быть в действительности.
Затем миссис Келли рывком выдвинула один из ящиков стола и достала светло-желтый чек, к которому был прикреплен ярко-розовый увольнительный бланк. Скаля зубы и словно откусывая каждое слово, она произнесла:
– В этом городе ищут работу сотни приличных девушек, и мы едва ли нуждаемся в услугах такой потаскушки, как вы, милочка.
Мисс Стэнсфилд сказала, что именно из-за этого финального презрительного слова «милочка» гнев внезапно ударил ей в голову. Через секунду миссис Келли с отвисшей челюстью и расширившимися глазами смотрела, как мисс Стэнсфилд, крепко сцепив ладони, словно звенья стальной цепи – так крепко, что у нее остались синяки (они уже поблекли, но еще были отлично видны, когда она пришла ко мне первого сентября), – дышит «паровозиком» сквозь стиснутые зубы.
Возможно, в этой истории не было ничего смешного, но, представив себе эту картину, я расхохотался, и мисс Стэнсфилд присоединилась ко мне. Миссис Дэвидсон заглянула в кабинет – вероятно, чтобы убедиться, что мы не угостились закисью азота, – и снова вышла.
– Ничего другого мне в голову не пришло, – сообщила мисс Стэнсфилд, по-прежнему смеясь и вытирая мокрые глаза платком. – В тот момент я увидела, как протягиваю руку и просто смахиваю все эти бутылочки с духами – все до единой – с ее стола на голый бетонный пол. Я не просто подумала об этом, я это увидела! Увидела, как они бьются и заполняют комнату столь ужасной смесью запахов, что придется вызывать дезинфекторов! Я собиралась это сделать, и ничто не могло меня остановить. Потом я начала дышать – и все пришло в норму. Я смогла взять чек и розовый бланк, подняться и уйти. Поблагодарить ее я, само собой, не смогла, потому что продолжала изображать паровоз. – Мы еще посмеялись, затем она стала серьезной. – Теперь все позади, и мне даже немного жаль ее – или это звучит ужасно высокомерно?
– Вовсе нет. Я думаю, это чувство достойно восхищения.
– Доктор Маккэррон, могу я показать одну вещь, которую купила на выходное пособие?
– Да, если хотите.
Она открыла сумочку и достала маленькую плоскую коробочку.
– Я купила это в ломбарде, – пояснила она. – За два доллара. И при этом единственный раз за все время этого кошмара чувствовала себя опозоренной и грязной. Разве это не странно?
Она открыла коробочку и положила на мой стол, чтобы я мог заглянуть внутрь. Я не удивился тому, что увидел. Простое золотое обручальное кольцо.
– Я сделаю то, что нужно, – сказала она. – Я живу в пансионе, который миссис Келли, без сомнения, назвала бы «уважаемым». Моя хозяйка добра и дружелюбна… но миссис Келли тоже была доброй и дружелюбной. Я полагаю, хозяйка вот-вот попросит меня съехать, а если я заикнусь про внесенную предоплату или залог возмещения убытков, который заплатила, когда въехала, она рассмеется мне в лицо.
– Дорогая моя, это противозаконно. Есть суды и адвокаты, которые помогут вам в такой…
– Суды – это мужские клубы, – уверенно возразила она, – вряд ли они пойдут против своих принципов и выступят на стороне женщины в моем положении. Быть может, мне удастся вернуть деньги; быть может, нет. В любом случае расходы, проблемы и… и неудобство вряд ли стоят сорока семи долларов. Зря я вообще об этом упомянула. Этого еще не произошло – и, быть может, не произойдет. Однако с этого момента я буду вести себя практично. – Она подняла голову, и ее глаза блеснули. – Я присмотрела комнату в Виллидж, на всякий случай. Она на третьем этаже, но чистая – и на пять долларов в месяц дешевле, чем та, что я снимаю сейчас. – Мисс Стэнсфилд достала кольцо из коробочки. – Я использовала его, когда хозяйка показывала мне комнату. – Она надела кольцо на безымянный палец левой руки с легкой презрительной гримасой – полагаю, непроизвольной. – Ну вот, теперь я миссис Стэнсфилд. Мой муж водил грузовик и погиб на пути из Питсбурга в Нью-Йорк. Очень печальная история. Но теперь я больше не легкомысленная потаскушка, а мой ребенок – больше не внебрачный.
Она посмотрела на меня, в ее глазах снова стояли слезы. Одна пролилась и скользнула по щеке.
– Прошу вас, – встревоженно сказал я, потянулся через стол и взял ее за руку. Рука была очень, очень холодной. – Не надо, моя дорогая.
Мисс Стэнсфилд повернула свою руку – это была левая рука – в моей ладони и посмотрела на кольцо. Улыбнулась – и улыбка эта, джентльмены, была горькой, как желчь и уксус. По ее щеке скользнула еще одна слеза – но только одна.
– Доктор Маккэррон, когда я слышу, как циники говорят, что дни чудес и волшебства остались в прошлом, я знаю, что они заблуждаются. Ведь можно купить в ломбарде кольцо за полтора доллара – и это кольцо мгновенно положит конец внебрачности и блуду. Что это, если не магия? Дешевая магия.
– Мисс Стэнсфилд… Сандра, если позволите… если вам нужна помощь, если я что-то могу сделать…
Она убрала руку – быть может, если бы я держал ее правую ладонь, а не левую, она бы так не поступила. Я уже сказал вам, что не любил ее, но в тот момент я мог ее полюбить; я был на грани того, чтобы влюбиться в нее. Быть может, если бы я взял ее за правую руку, а не за ту с лживым кольцом – и если бы она позволила мне подержать ее ладонь чуть дольше, согреть ее своим теплом… быть может, это бы случилось.
– Вы хороший, добрый человек – и вы уже очень много сделали для меня и моего ребенка… а ваш метод дыхания намного лучше этого ужасного кольца. Ведь благодаря вашему методу меня не посадили в тюрьму по обвинению в целенаправленном причинении ущерба.
Вскоре она ушла, а я в окно смотрел, как она шагает по улице в сторону Мэдисон-авеню. Господь свидетель, я восхищался ею: она была такой хрупкой, такой юной и такой откровенно беременной – но в ней не было ничего робкого или застенчивого. Она не торопилась, а шла с таким видом, словно имела полное право занимать тротуар.
Она скрылась из виду, а я вернулся за свой стол. В этот момент мое внимание привлекла фотография в рамке, висевшая на стене рядом с моим дипломом, и я содрогнулся. Моя кожа – вся целиком, даже на лбу и на тыльной стороне кистей – покрылась ледяными мурашками. Удушающий страх, какого я не испытывал никогда в жизни, накрыл меня кошмарным саваном, и я понял, что задыхаюсь. Это было предчувствие, джентльмены. Я не собираюсь спорить о том, случается подобное или нет; я знаю, что случается, потому что это случилось со мной. Лишь один раз, в тот жаркий вечер в начале сентября. Я молю Господа, чтобы это не повторилось.
Фотографию сделала моя мать в тот день, когда я окончил медицинское училище. На ней я стоял перед Мемориальной больницей Уайт – руки за спиной, на лице – широкая ухмылка ребенка, только что получившего дневной абонемент на аттракционы в Пэлисейд-парке. Слева от меня виднелась статуя Хэрриет Уайт, и хотя на фотографию попали только ее ноги ниже середины голеней, четко были видны пьедестал и та удивительно бездушная надпись: Без боли нет утешения; путь к спасению лежит через страдания. Именно у подножия этой статуи первой жены моего отца, прямо под этой надписью, Сандра Стэнсфилд умерла менее четырех месяцев спустя, из-за глупой аварии, случившейся, когда она приехала в больницу рожать своего ребенка.
Той осенью она немного тревожилась, что я не смогу присутствовать на родах – что уеду на рождественские каникулы или буду не на дежурстве. Отчасти она боялась, что придется рожать с врачом, который проигнорирует ее желание использовать метод дыхания и вместо этого применит газ или спинальную анестезию.
Я постарался ее обнадежить. У меня не было причин покидать город, не было семьи, чтобы навещать на каникулах. Моя мать умерла два года назад, осталась только незамужняя тетка в Калифорнии… а я плохо переношу поезда, сказал я мисс Стэнсфилд.
– Вам когда-нибудь бывает одиноко? – спросила она.
– Иногда. Обычно я для этого слишком занят. А теперь возьмите это. – Я написал на визитке свой домашний телефонный номер и вручил ей. – Если, когда у вас начнутся роды, вы услышите автоответчик, позвоните сюда.
– О нет, мне не следует…
– Так вы хотите использовать метод дыхания – или хотите, чтобы какой-нибудь костоправ счел вас сумасшедший и одурманил эфиром, как только вы начнете дышать «паровозиком»?
Она слабо улыбнулась.
– Ладно. Убедили.
Однако по мере того как осень шла своим чередом, а мясники на Третьей авеню начали выставлять цены на «молодых и сочных индюшек», стало ясно, что мисс Стэнсфилд продолжает тревожиться. Ее действительно попросили освободить комнату, в которой она жила, когда я с ней познакомился, и она перебралась в Виллидж. Но это обернулось к лучшему. Ей даже удалось найти работу. Слепая дама с весьма приличным доходом наняла ее, чтобы она приходила дважды в неделю и делала легкую работу по дому, а потом читала отрывки из Джин Стрэттон-Портер и Перл Бак. Мисс Стэнсфилд приобрела тот цветущий, румяный вид, что свойственен многим здоровым женщинам в последний триместр беременности. Но на ее лице лежала тень. Я обращался к ней, а она отвечала не сразу… а однажды, когда она не ответила вовсе, я оторвался от своих записей и увидел, что она странным, мечтательным взглядом смотрит на фотографию рядом с моим дипломом. Я вновь ощутил ту дрожь… и ответ мисс Стэнсфилд, не имевший ничего общего с моим вопросом, меня не утешил.