Такси развернулось вокруг своей оси, двигаясь задом наперед, и теперь я смог разглядеть водителя. Тот лихорадочно крутил руль, словно мальчишка на автодроме. «Скорая» под углом отскочила от статуи миссис Уайт… и врезалась в бок такси. Такси описало еще один небольшой круг и с пугающей силой ударилось о пьедестал статуи. Его желтый плафон, на котором все еще вспыхивала надпись «РАДИОВЫЗОВ», взорвался, словно бомба. Левый бок смялся, будто папиросная бумага. Мгновение спустя я увидел, что пострадал не только левый бок: машина врезалась в угол пьедестала, и сила удара разорвала ее пополам. Осколки стекла, словно бриллианты, усыпали скользкий лед. А мою пациентку выбросило через заднее правое окно расчлененной машины, как тряпичную куклу.
Я вскочил на ноги, сам того не осознавая. Помчался вниз по ледяным ступеням, вновь поскользнулся, схватился за перила и устоял. Я видел перед собой только мисс Стэнсфилд, лежавшую в неясной тени, которую отбрасывала зловещая статуя Хэрриет Уайт, в двадцати футах от того места, где замерла на боку «скорая», чья мигалка продолжала озарять ночь алыми вспышками. С лежавшим на земле телом было что-то не так, но я действительно не верил самому себе, пока моя нога не врезалась во что-то достаточно тяжелое, и я вновь чуть не упал. Предмет, о который я споткнулся, отлетел в сторону – подобно сумочке молодой женщины, он скользил, а не катился. Он отлетел в сторону, и лишь водопад волос – окровавленных, но явно светлых, усыпанных осколками стекла – заставил меня осознать, что это. При аварии она лишилась головы. Которую я ногой отправил в замерзшую сточную канаву.
Оцепенев от шока, я добрался до ее тела и перевернул его. Думаю, я попытался закричать, как только сделал это, как только увидел. Если так, я не издал ни звука – я не мог. Видите ли, джентльмены, она продолжала дышать. Ее грудь поднималась и опускалась от быстрых, легких, неглубоких вдохов. Ледяной дождь шуршал по ее распахнутому пальто и промокшему от крови платью. И я слышал высокий, тихий, свистящий звук. Он нарастал и убывал, подобно свисту чайника, который никак не закипит. Это воздух входил в ее перерезанную трахею и вновь выходил наружу; воздух шелестел язычками голосовых связок, которые вместе со ртом лишились возможности формировать звуки.
Я хотел убежать, но у меня не было сил; я рухнул на колени на лед рядом с ней, прижав одну руку к губам. Секунду спустя я заметил свежую кровь, которая сочилась сквозь нижнюю часть ее платья, – и движение. Внезапно меня охватила безумная уверенность, что есть шанс спасти ребенка.
– Дешевая магия! – крикнул я ледяному дождю. Кажется, задрав ее платье до талии, я начал смеяться. Полагаю, я помешался. Ее тело было теплым. Это я помню. Помню, как оно вздымалось от ее дыхания. Один из фельдшеров «скорой» подошел ко мне, шатаясь, будто пьяный, держась рукой за голову. Сквозь его пальцы сочилась кровь.
– Дешевая магия! – снова завопил я, продолжая смеяться, продолжая ощупывать. Шейка ее матки полностью раскрылась.
Фельдшер уставился на обезглавленное тело Сандры Стэнсфилд широко распахнутыми глазами. Не знаю, понял ли он, что труп каким-то образом продолжает дышать. Возможно, он решил, что все дело в нервах – что это некая последняя рефлекторная реакция. Если он так подумал, то, значит, работал на «скорой» совсем недавно. Куры с отрезанными головами могут некоторое время расхаживать туда-сюда, но люди только раз-другой вздрогнут… в лучшем случае.
– Хватит таращиться на нее, найди мне одеяло! – рявкнул я.
Он побрел прочь, но не обратно к «скорой», а в сторону Таймс-сквер. Просто ушел в промозглую ночь. Понятия не имею, что с ним стало. Я вновь повернулся к мертвой женщине, которая каким-то образом не была мертвой, секунду помедлил, а затем снял пальто. Потом приподнял ее бедра, чтобы подложить пальто под нее. Я по-прежнему слышал свист, который издавало ее тело, каким-то образом продолжавшее имитировать дыхание «паровозиком». Я до сих пор иногда слышу его, джентльмены. Во сне.
Понимаете, все это случилось очень быстро – мне казалось, что прошло больше времени, но лишь потому, что мое восприятие поднялось до лихорадочных высот. Люди только начинали выбегать из больницы, чтобы посмотреть, что произошло, а за моей спиной взвизгнула женщина, увидевшая на обочине оторванную голову.
Я распахнул свою черную сумку, благодаря Господа, что не лишился ее при падении, и достал короткий скальпель. Раскрыл его, разрезал ее нижнее белье и снял. Теперь к нам приблизился водитель «скорой» – и в пятнадцати футах от нас остановился как вкопанный. Я посмотрел на него, по-прежнему желая получить одеяло. Но понял, что от него одеяла не дождешься: он таращился на дышащее тело, и его глаза распахивались все шире, пока не начало казаться, что они вот-вот выкатятся из орбит и повиснут на зрительных нервах, словно гротескные зрячие йо-йо. Потом он рухнул на колени и поднял сцепленные руки. Уверен, он хотел помолиться. Фельдшер мог не понимать, что видит невозможное, но этот парень понял. В следующую секунду он лишился чувств.
Тем вечером я положил в сумку щипцы, сам не знаю почему. Я три года не пользовался подобными вещами – с тех пор, как у меня на глазах врач, не буду называть его имени, проткнул одним из этих адских приспособлений висок новорожденному и повредил ему мозг. Младенец умер мгновенно. Тело «потеряли», а в свидетельстве о смерти написали «мертворожденный». И все же, по неведомой причине, я их взял.
Тело мисс Стэнсфилд напряглось, ее живот стянулся, плоть закаменела. И появилась макушка ребенка. Я увидел ее лишь на мгновение, окровавленную, пленчатую и пульсирующую. Пульсирующую. Ребенок был жив, по крайней мере пока. Определенно жив.
Камень вновь стал плотью. Макушка скрылась из виду. И кто-то за моей спиной произнес:
– Чем я могу помочь, доктор?
Это была медсестра средних лет, из тех женщин, что зачастую составляют костяк нашей профессии. Ее лицо было белым, как молоко, и хотя на нем читался ужас и что-то вроде суеверного благоговения, когда она смотрела на это загадочным образом дышащее тело, я не увидел ошеломленного потрясения, которое сделало бы ее ненадежной и опасной помощницей.
– Вы можете принести мне одеяло, немедленно, – резко ответил я. – Думаю, у нас еще есть шанс.
За ее спиной я заметил пару дюжин людей из больницы, которые стояли на ступенях, не желая подходить ближе. Как много – или мало – они увидели? Этого я не знаю. Знаю только, что после случившегося меня долго избегали (а некоторые вообще перестали со мной общаться) и что никто, включая ту медсестру, никогда со мной об этом не говорил.
Сейчас она повернулась и направилась обратно к больнице.
– Сестра! – крикнул я. – Нет времени. Возьмите одеяло в «скорой». Этот ребенок вот-вот родится.
Она сменила направление, поскальзываясь в слякоти в своих белых туфлях на каучуковой подошве. Я вновь повернулся к мисс Стэнсфилд.
Вместо того чтобы замедлиться, «паровозное» дыхание начало ускоряться… а потом ее тело вновь затвердело, сжавшееся и напряженное. Головка ребенка показалась снова. Я ждал, что она опять исчезнет, но нет, она продолжала выходить. В итоге щипцы не понадобились. Ребенок буквально вылетел мне в руки. Я увидел, как ледяной дождь стекает по его голому окровавленному тельцу – это был мальчик, вне всяких сомнений. Увидел пар, который поднимался от него, пока черная ледяная ночь забирала остатки материнского тепла. Испачканные кровью кулачки слабо дернулись; он испустил тонкий, жалобный вопль.
– Сестра! – заорал я. – Шевели задницей, сука!
Вероятно, такой язык был непростительным, но на мгновение мне показалось, будто я вернулся во Францию, будто через считаные секунды над головами начнут свистеть снаряды со звуком, напоминавшим безжалостное шуршание ледяного дождя; пулеметы примутся за свой адский стрекот; немцы побегут из темноты, поскальзываясь, изрыгая проклятия и умирая в грязи и дыму. Дешевая магия, подумал я, глядя, как тела дергаются, вращаются и падают. Но ты права, Сандра, другой у нас нет. В то мгновение я был ближе к безумию, чем когда-либо, джентльмены.
– СЕСТРА, РАДИ ГОСПОДА!
Ребенок пискнул снова – это был такой слабый, потерянный звук! – и затих. Поднимавшийся от его кожи пар стал менее густым, пошел лентами. Я прижался ртом к его лицу, чувствуя кровь и пресный, влажный запах плаценты. Вдохнул ему в рот – и услышал, как возобновился судорожный шелест его дыхания. Потом появилась медсестра с одеялом в руках. Я потянулся за ним.
Она было отдала его мне, потом отдернула.
– Доктор, что… что, если это чудовище? Какое-то чудовище?
– Дай мне это одеяло, – сказал я. – Сейчас же дай его мне, сержант, иначе я вобью твое гребаное очко прямо в твои гребаные лопатки.
– Да, доктор, – совершенно спокойно ответила она (благословенны будут женщины, которые так часто понимают, просто не пытаясь понять, джентльмены) и отдала мне одеяло. Я завернул младенца и вручил ей.
– Если уронишь его, сержант, будешь жрать свои погоны.
– Да, доктор.
– Это дешевая гребаная магия, сержант, но иного нам Господь не дал.
– Да, доктор.
Я смотрел, как она полубежит, полуковыляет к больнице с ребенком – и как толпа на ступенях расступается перед ней. Затем я поднялся на ноги и шагнул от тела. Его дыхание, как дыхание младенца, судорожно дернулось и прервалось… замерло… снова дернулось… замерло…
Я попятился. Задел что-то ногой и повернулся. Это была ее голова. И, подчиняясь какому-то указанию со стороны, я опустился на одно колено и перевернул голову. Ее глаза были открыты – эти смелые карие глаза, всегда полные жизни и целеустремленности. Они по-прежнему были полны целеустремленности. Джентльмены, она меня видела.
Ее зубы были стиснуты, губы – слегка приоткрыты. Я слышал, как дыхание быстро шелестело между этими губами и зубами, когда она дышала «паровозиком». Ее глаза начали двигаться: слегка сместились в глазницах влево, словно желая лучше меня видеть. Ее губы разошлись. И произнесли четыре слова: