Спасибо вам, доктор Маккэррон. И я их услышал, джентльмены, только не из ее рта. Их издали ее голосовые связки, находившиеся в двадцати футах от меня. А поскольку ее язык, и губы, и зубы, при помощи которых мы формируем слова, находились передо мной, слова эти прозвучали как неясные звуковые модуляции. Но их было девять, девять отчетливых звуков, как девять слогов во фразе «Спасибо вам, доктор Маккэррон».
– Пожалуйста, мисс Стэнсфилд, – ответил я. – Это мальчик.
Ее губы вновь шевельнулись, и за моей спиной раздался тихий, призрачный звук: чи-и-и-и-и-к.
Ее глаза утратили сосредоточенность и целеустремленность. Казалось, теперь они смотрели на что-то позади меня, быть может, на черное мокрое небо. Потом они закрылись. Она вновь начала дышать «паровозиком»… а потом просто остановилась. Что бы это ни было, оно закончилось. Что-то видела медсестра, что-то – водитель «скорой», прежде чем потерять сознание. Но теперь это закончилось, вне всяких сомнений. Остались только следы ужасной аварии… и новорожденный младенец.
Я посмотрел на статую Хэрриет Уайт – она продолжала стоять, вперив каменный взгляд в Мэдисон-сквер по ту сторону улицы, как будто ничего особенного не произошло, как будто подобная целеустремленность ничего не значила в столь суровом и бессмысленном мире… или, хуже того, лишь она значила хоть что-то, лишь она имела какое-то значение.
Насколько я помню, я опустился на колени в грязь рядом с ее оторванной головой и заплакал. Насколько я помню, я продолжал плакать, когда интерн и две медсестры подняли меня на ноги и увели внутрь.
Трубка Маккэррона погасла.
Он вновь разжег ее своей длинной зажигалкой, а мы сидели в абсолютной, мертвой тишине. Снаружи выл и стонал ветер. Маккэррон закрыл зажигалку и поднял взгляд. Казалось, при виде нас он немного удивился.
– Это все, – сказал он. – Конец! Чего вы ждете? Огненных колесниц? – Он фыркнул, потом на секунду задумался. – Я оплатил ее похороны из собственного кармана. Понимаете, у нее больше никого не было. – Маккэррон слабо улыбнулся. – Ну… еще была Элла Дэвидсон, моя медсестра. Она настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, которые вряд ли могла себе позволить. Но когда Дэвидсон на чем-то настаивала… – Он пожал плечами и усмехнулся.
– Вы уверены, что это была не рефлекторная реакция? – внезапно услышал я собственный вопрос. – Вы совершенно уверены…
– Совершенно уверен, – невозмутимо ответил Маккэррон. – Первая схватка – возможно. Но чтобы завершить роды, ей потребовались минуты, а не секунды. Иногда я думаю, что при необходимости она смогла бы продержаться и дольше. Хвала Господу, этого не потребовалось.
– Что стало с ребенком? – спросил Йоханссен.
Маккэррон пыхнул трубкой.
– Усыновили, – ответил он. – Сами понимаете, даже в те дни акты об усыновлении старались не разглашать.
– Да, но что стало с ребенком? – повторил свой вопрос Йоханссен, и Маккэррон раздраженно усмехнулся.
– Ты не отстанешь, пока не добьешься своего, да? – спросил он Йоханссена.
Йоханссен кивнул.
– Некоторые убедились в этом на собственном печальном опыте. Что стало с ребенком?
– Что ж, раз вы зашли со мной так далеко, значит, должны понимать, что у меня был некий личный интерес к тому, как все обернулось для ребенка. Или мне так казалось. Нашлась молодая семейная пара – их фамилия была не Харрисон, но близко к этому. Они жили в Мэне. Своих детей они иметь не могли. Они усыновили ребенка и назвали его… пусть будет Джон. Джон вас устроит, друзья?
Он снова пыхнул трубкой, но она опять погасла. Я смутно ощущал за спиной присутствие Стивенса и знал, что где-то нас ждут наши пальто. Вскоре мы снова наденем их… и вернемся к своим жизням. Как сказал Маккэррон, в этом году рассказы кончились.
– Ребенок, которого я принял той ночью, сейчас возглавляет кафедру английского языка в одном из самых престижных частных университетов в стране, – добавил Маккэррон. – Ему нет сорока пяти. Молодой человек. Для него еще рановато, но вполне может прийти день, когда он станет ректором этого университета. Я этому нисколько не удивлюсь. Он красив, умен и обаятелен. Однажды, под каким-то предлогом, мне удалось пообедать с ним в частном факультетском клубе. В тот вечер нас было четверо. Я говорил мало и потому мог наблюдать за ним. У него целеустремленность от матери, джентльмены… и ее карие глаза.
IIIКлуб
Как всегда, Стивенс проводил нас, подавая пальто, желая счастливейшего Рождества, благодаря за щедрость. Мне удалось остаться последним, и Стивенс посмотрел на меня без всякого удивления, когда я сказал:
– Я хотел бы задать вопрос, если не возражаете.
Он слабо улыбнулся.
– Полагаю, вам следует его задать, – ответил он. – Рождество – хорошее время для вопросов.
Дальше, слева от нас – в коридоре, куда я никогда не входил, – звучно тикали напольные часы, отмечая уходящую эпоху. Я чувствовал запахи старой кожи, промасленного дерева – и намного более слабый запах лосьона после бритья Стивенса.
– Но должен вас предупредить, – добавил Стивенс под завывания ветра снаружи, – много вопросов лучше не задавать. Если вы хотите продолжить сюда приходить.
– Кого-то исключили за то, что они задавали слишком много вопросов? – «Исключили» было неправильным словом, но лучше я ничего не придумал.
– Нет, – ответил Стивенс, как обычно, тихим, вежливым голосом. – Они просто решили держаться отсюда подальше.
Я встретил его взгляд, ощущая, как по спине бегут мурашки – словно мне на позвоночник легла огромная, невидимая холодная ладонь. Внезапно я вспомнил тот странный скользкий удар, который услышал наверху однажды вечером, и задумался (не в первый раз), сколько здесь комнат на самом деле.
– Если у вас по-прежнему есть вопрос, мистер Одли, вам лучше его задать. Вечер подходит к концу…
– А вас ждет долгая поездка на поезде? – спросил я, но Стивенс ответил мне бесстрастным взглядом. – Ладно, – сказал я. – В этой библиотеке есть книги, которых я больше нигде не могу найти – ни в Нью-Йоркской публичной библиотеке, ни в каталогах торговцев антикварными изданиями, которые я просматривал, ни, само собой, в «Каталоге изданных книг». Бильярдный стол в малом зале изготовлен фирмой «Норд». Я никогда о ней не слышал, а потому позвонил в Международную комиссию по товарным знакам. У них нашлось два «Норда»: один производит беговые лыжи, другой – деревянные кухонные принадлежности. В длинном зале стоит музыкальный автомат «Сифронт». В МКТЗ есть «Сибург», но нет «Сифронта».
– В чем состоит ваш вопрос, мистер Одли?
Его голос остался мягким, но в глазах внезапно мелькнуло что-то ужасное… нет, по правде говоря, ужасом, который я ощутил, пропитался сам воздух вокруг меня. Мерное тиканье в коридоре по левую руку издавал уже не маятник напольных часов; это стучал ногой палач, наблюдая, как осужденного ведут на эшафот. Запахи масла и кожи стали горькими и грозными, а когда ветер испустил очередной дикий вопль, я на мгновение уверился, что парадная дверь сейчас распахнется – и передо мной предстанет не Тридцать пятая улица, а безумный пейзаж Кларка Эштона Смита, с кошмарными силуэтами перекрученных деревьев на пустынном горизонте, за который в мрачном багряном сиянии опускаются два солнца.
Он прекрасно знал, что я собирался спросить; я видел это в его серых глазах.
Откуда взялись все эти вещи? – собирался спросить я. Мне хорошо известно, откуда взялся ты, Стивенс; этот акцент – не из Десятого измерения, это чистый Бруклин. Но куда ты направляешься? Что дало твоим глазам этот вечный взгляд и наложило отпечаток вечности на твое лицо? И, Стивенс…
…где мы находимся ПРЯМО В ЭТУ СЕКУНДУ?
Но он ждал моего вопроса.
Я открыл рот. И спросил следующее:
– Наверху еще много комнат?
– О да, сэр, – ответил он, не отрывая от меня взгляда. – Очень много. В них можно заблудиться. На самом деле, кое-кто заблудился. Иногда мне кажется, словно они тянутся на мили. Комнаты и коридоры.
– И входы и выходы?
Его брови слегка приподнялись.
– О да. Входы и выходы.
Он подождал, но я решил, что спросил достаточно – подошел к самой грани того, что могло свести меня с ума.
– Спасибо, Стивенс.
– Всегда к вашим услугам, сэр.
Он подал мне пальто, и я надел его.
– Будут новые рассказы?
– Здесь, сэр, всегда будут новые рассказы.
С того вечера прошло некоторое время, и моя память не становится лучше (в моем возрасте чаще происходит обратное), но я очень хорошо помню укол страха, пронзивший меня, когда Стивенс широко распахнул дубовую дверь, – ледяную уверенность, что я увижу инопланетный ландшафт, безумный и адский в кровавом свете двойных солнц, которые могут сесть и принести невыразимую тьму, что продлится час, или десять часов, или десять тысяч лет. Я не могу этого объяснить – но могу сказать, что тот мир существует. Я не сомневаюсь в этом, как Эмлин Маккэррон не сомневался, что оторванная голова Сандры Стэнсфилд продолжала дышать. То бесконечное мгновение я думал, что дверь откроется – и Стивенс вышвырнет меня в тот мир, и я услышу, как дверь захлопывается за моей спиной… навсегда.
Вместо этого я увидел Тридцать пятую улицу и радиотакси, которое стояло у тротуара, пуская клубы выхлопных газов. Я испытал колоссальное облегчение, едва не лишившее меня сил.
– Да, всегда будут новые рассказы, – повторил Стивенс. – Доброй ночи, сэр.
Всегда будут новые рассказы.
Так оно и случилось. И, быть может, вскоре я поведаю вам еще один.
Послесловие
Послесловие[50]
Хотя первое место в списке вопросов, которые мне чаще всего задают, занимает «Где вы берете свои идеи?» (можно сказать, это «первый номер с пулей»[51]