), второе место, без сомнения, принадлежит «Вы пишите только ужасы?». Когда я отвечаю, что нет, мне трудно сказать, испытывает ли собеседник облегчение или разочарование.
Незадолго до публикации «Кэрри», моего первого романа, я получил письмо от моего редактора, Билла Томпсона, который предлагал мне начинать думать над тем, что мы исполним на бис (вам это может показаться немного странным – размышлять о новой книге, когда первая еще даже не вышла, но поскольку допубликационный план для книги ненамного короче постсъемочного плана для кинофильма, к тому моменту мы прожили с «Кэрри» уже почти год). Я тут же отправил Биллу рукописи двух романов, один из которых назывался «Блейз», а другой – «Второе пришествие». Первый был написан сразу после «Кэрри», за те шесть месяцев, что первый черновик «Кэрри» созревал в ящике письменного стола; второй – за тот год, что «Кэрри» по-черепашьи подползала все ближе к публикации.
«Блейз» представлял собой мелодраму о слабоумном преступнике-великане, который похищает младенца, чтобы потребовать у богатых родителей выкуп… а потом не может расстаться с ребенком. «Второе пришествие» было мелодрамой о вампирах, которые захватывают небольшой городок в Мэне. Оба романа в некотором смысле представляли собой литературные подражания: «Второе пришествие» напоминало «Дракулу», «Блейз» – «О мышах и людях» Стейнбека.
Полагаю, Билл был ошарашен, когда получил большую посылку с этими двумя рукописями (некоторые страницы «Блейза» были напечатаны на обратных сторонах счетов за молоко, а «Второе пришествие» провоняло пивом, поскольку три месяца назад во время новогодней вечеринки кто-то опрокинул на него кувшин «Блэк лейбл»), – словно женщина, которая пожелала букет цветов, а муж купил ей целую оранжерею. Всего в обеих рукописях насчитывалось около пятисот пятидесяти страниц с одинарным интервалом.
Он прочел их за пару недель – поскреби редактора, обнаружишь святого, – и я отправился из Мэна в Нью-Йорк, чтобы отметить выход «Кэрри» (апрель 1974-го, друзья и соседи, Леннон еще жив, Никсон еще президент, а в бороде у вашего покорного слуги еще ни одного седого волоска) и обсудить, какая из этих двух книг станет следующей… если станет.
Я провел в городе несколько дней, и мы три или четыре раза поднимали этот вопрос. На самом деле окончательное решение было принято на углу Парк-авеню и Сорок шестой улицы. Мы с Биллом стояли на светофоре, наблюдая, как такси исчезают в зловонном туннеле, который словно вгрызается прямо в Пан-Американ-билдинг. И Билл сказал:
– Думаю, это должно быть «Второе пришествие».
Мне этот роман тоже нравился больше, однако в голосе Билла слышалось столь странное нежелание, что я пристально посмотрел на него и спросил, в чем дело.
– Если ты выпустишь книгу о вампирах сразу после книги о девочке, которая двигает предметы силой мысли, тебя заклеймят, – сказал он.
– Заклеймят? – с неподдельным изумлением переспросил я. Я не видел ничего общего между вампирами и телекинезом. – Чем?
– Автором ужастиков, – еще неохотнее ответил он.
– О! – Я испытал колоссальное облегчение. – Всего-то!
– Подожди пару лет – и посмотрим, будешь ли ты по-прежнему так думать, – сказал Билл.
– Билл, в Америке нельзя заработать на жизнь одними ужастиками, – весело ответил я. – Лавкрафт голодал в Провиденсе. Блох перешел на саспенс и пародии. «Изгоняющего дьявола» быстро забыли. Сам увидишь.
Зажегся зеленый свет. Билл похлопал меня по плечу.
– Думаю, тебя ждет слава, – сказал он. – Но говно от гуталина ты не отличишь.
Он был ближе к истине, чем я. Оказалось, в Америке можно заработать на жизнь ужасами. «Второе пришествие», в конечном итоге переименованное в «Жребий Салема», имело большой успех. К моменту его публикации я с семьей жил в Колорадо и писал роман об отеле с призраками. Приехав в Нью-Йорк, я полночи просидел с Биллом в баре под названием «У Джаспера» (где музыкальным автоматом «Рок-Ола», судя по всему, владел огромный дымчатый кот; требовалось поднять его, чтобы выбрать песню), пересказывая ему сюжет. Под конец он сидел, поставив локти по обе стороны своего бурбона и обхватив голову ладонями, словно человек с чудовищной мигренью.
– Тебе не нравится, – сказал я.
– Очень нравится, – глухо возразил он.
– Тогда в чем дело?
– Сначала девочка с телекинезом, потом вампиры, а теперь отель с привидениями и мальчик-телепат. Тебя заклеймят.
На этот раз я задумался чуть более серьезно – а потом вспомнил всех тех людей, которых действительно заклеймили как писателей ужасов – и которые за прошедшие годы доставили мне столько удовольствия: Лавкрафта, Кларка Эштона Смита, Фрэнка Белнапа Лонга, Фрица Лейбера, Роберта Блоха, Ричарда Матесона и Ширли Джексон (да, ее тоже считали автором ужастиков). И там, «У Джаспера», со спящим на музыкальном автомате котом и уронившим голову на руки редактором рядом со мной, я решил, что мог оказаться и не в столь приятной компании. Мог, например, стать «важным» писателем вроде Джозефа Хеллера и публиковать по роману раз в семь лет – или «блистательным» писателем вроде Джона Гарднера и писать непонятные книги для просвещенных академиков, которые питаются вегетарианской едой и водят старые «саабы» с выцветшими, но до сих пор читаемыми наклейками «ДЖИНА МАККАРТИ В ПРЕЗИДЕНТЫ» на задних бамперах.
– Ничего страшного, Билл, – сказал я. – Я буду писателем ужасов, если этого захотят люди. Это нормально.
Больше мы ни разу об этом не говорили. Билл по-прежнему редактирует, а я по-прежнему пишу ужасы, и никто из нас не занимается психоанализом. Это хорошая сделка.
Итак, меня заклеймили, и я не слишком возражаю – в конце концов, я верен своему клейму… по крайней мере, большую часть времени. Но пишу ли я только ужасы? Если вы прочли вышеизложенные истории, то знаете, что нет… однако элементы ужасов можно отыскать во всех этих рассказах, не только в «Методе дыхания»; например, омерзительный случай с пиявками в «Теле» или сны в «Способном ученике». Рано или поздно мой разум всегда возвращается к этому направлению, Бог знает почему.
Каждый из этих длинных рассказов был написан сразу после романа – словно под конец большой работы у меня в баке всегда остается достаточно топлива на одну приличную повесть. «Тело», самая старая история в этом сборнике, была написана после «Жребия Салема»; «Способный ученик» – за две недели после завершения «Сияния» (после «Способного ученика» я три месяца ничего не писал – выдохся); «Рита Хэйворт и побег из Шоушенка» – после «Мертвой зоны», а «Метод дыхания», самая свежая из историй, – сразу после «Воспламеняющей»[52].
Ни одна из них раньше не публиковалась – и даже не предлагалась к публикации. Почему? Потому что все они насчитывают от 25 000 до 35 000 слов – не точно, но около того. Должен вам сказать, что 25 000–35 000 слов – числа, которые заставят содрогнуться самого отважного писателя. Не существует строгого определения романа или рассказа – по крайней мере, с позиции количества слов, – да и не должно существовать. Но приближаясь к отметке в 20 000 слов, писатель понимает, что вот-вот покинет пределы страны рассказов. А пройдя отметку в 40 000 слов, приблизится к стране романов. Границы территории между двумя этими странами размыты, но в какой-то момент писатель в тревоге просыпается и осознает, что оказался – или вот-вот окажется – в поистине жутком месте, банановой республике, которой правит анархия и которая называется «повестью» (или, что на мой взгляд слишком приторно, «новеллой»).
С художественной точки зрения, в повестях нет ничего плохого. Как нет ничего плохого в цирковых уродах, вот только их редко видишь за пределами цирка. Суть в том, что существуют великие повести, но их традиционно покупают только «жанровые рынки» (это корректный термин; некорректный, но более точный – «гетто-рынки»). Можно продать хорошую мистическую повесть «Ellery Queen’s Mystery Magazine» или «Mike Shayne’s Mystery Magazine», хорошую научно-фантастическую повесть – «Amazing» или «Analog», может, даже «Omni» или «The Magazine of Fantasy and Science Fiction». По иронии судьбы существуют и рынки для хороших повестей ужасов, например, вышеупомянутый «F & SF» или «The Twilight Zone», а также различные антологии оригинальной зловещей литературы, такие как цикл «Shadows» под редакцией Чарльза Л. Гранта, который публикует «Даблдэй».
Но что касается повестей, которые по большому счету можно описать только словом «мейнстрим» (почти таким же унылым, как слово «жанр»)… дружище, реализовать их будет непросто. Ты с отчаянием смотришь на свою рукопись длиной 25 000–35 000 слов, открываешь бутылку пива – и в твоей голове словно звучит вкрадчивый голос с густым акцентом: «Buenos días, señor![53] Как пройти ваш полет на „Революсьон эйруэйз“? Вам все понравиться, sí[54]? Добро пожаловать в Новеллу, señor! Не сомневаться, вы отлично проводить время! Угощаться дешевая сигара! А вот непристойные картинки! Устраиваться удобно, сеньор, я думать, ваша история провести здесь очень, очень много времени… qué pasa?[55] А-ха-ха-ха-ха!»
Уныло.
Когда-то (скорбит он) для таких историй действительно был рынок – чудесные журналы вроде «The Saturday Evening Post», «Collier’s» и «The American Mercury». Художественные произведения – и короткие, и длинные – были их главным товаром. А если история оказывалась слишком длинной для одного выпуска, ее разбивали на три части, или пять, или девять. Тлетворная идея «сжимать» романы или публиковать «отрывки» из них еще не родилась («Playboy» и «Cosmopolitan» превратили это непотребство в пагубную науку: теперь можно прочесть целый роман за двадцать минут!), история получала то место, которое ей требовалось, и сомневаюсь, что я один помню, как целый день ждал почтальона, который должен был доставить выпуск «Po