Несмотря на то что Валлерстейн является самым «ортодоксальным марксистом» из всех современных компаративно-исторических социологов, я бы все же сказал, что в его логике мировых систем есть явный веберовский уклон. Военная гегемония государств центра является ключевым фактором их экономической доминации над мировой системой, но остается открытым вопрос о том, какое именно из государств центра побеждает в каждый из периодов противостояния. Я бы предположил, что это определяется другим процессом геополитических отношений между самими государствами. Здесь играет роль такой фактор, как географическое положение государств, противостоящих друг другу: государства, находящиеся на внешнем кольце населенной территории, имеют военное преимущество перед государствами в середине, так как в длительной перспективе последние обычно сжевываются в процессе многосторонней войны. Идут процессы накопления преимуществ и недостатков, так как государства-победители наращивают победоносный импульс и увеличивают свой размер и ресурсы, в то время как их соперники продолжают борьбу из ослабленных позиций. Но существует также и внешний предел способности государства завоевывать новые территории. Срабатывает принцип «военного перенапряжения» (military overextension), который становится главной причиной фискального кризиса государства, который мы уже обсуждали выше. Когда происходит такой перенапряжение, государства могут потерпеть фиаско гораздо быстрее, чем им удалось изначально вырасти, и в таком случае они распадаются, на счастье своих соседей.
Я бы сказал, что принципы геополитики являются более общими даже по отношению к принципам капитализма. Геополитика определяла военные циклы древних и средневековых империй — те же самые принципы действуют и сегодня, хотя капиталистическая мировая экономика и оказалась наложенной на них. Геополитическая позиция государства оказывает решающее влияние на его внутреннюю политику, включая и опыт революции. Теда Скокпол в своей ставшей знаменитой книге «Государства и социальные революции» (1979) показала на примере сравнительного анализа французской, русской и китайской революций, что для революции необходима не только мобилизация социальных классов, выступающих с радикальными экономическими требованиями. Революция всегда начинается с кризиса государства, разрушения, вызванного войной или фискальным кризисом, который парализует правящие классы в борьбе с администраторами государственного сектора и господствующими классами собственников за пределами этого сектора. Эта теория достаточно убедительна. Можно только добавить, что новые проблемы государства, с которых начинается этот процесс, отнюдь не случайны. Они вытекают из положения государства в более широкой геополитической ситуации. Франция до 1789 года, Россия до 1917 года, Китай до 1949 года находились в особой ситуации наличия значительных геополитических преимуществ в одних отношениях и серьезных геополитических слабостей — в других. Все они были государствами с кумулятивными преимуществами в плане ресурсов, но в то же время чрезвычайно расширенными и сталкивающимися с соседними государствами в слишком многих направлениях. С этой точки зрения, революционное восстание является конвульсией внутри государственной системы, в которой классы, направлявшие катастрофическую геополитическую политику, должны поплатиться за нее. Как справедливо показала Скокпол, с устранением неэффективных моментов постреволюционные государства вновь устанавливают военную и милитаристскую национальную идентичность и вновь становятся агрессивными державами на мировой геополитической сцене.
Джек Голдстоун расширил теорию революции в результате распада государства, предложенную Скокпол. Сравнивая различные исторические прецеденты распадов государств в Европе, а также рассматривая опыт Оттоманской империи и Минской династии в Китае, Голдстоун смог показать с впечатляющей точностью, какие условия приводят государства к революции и при каких условиях революции не происходят. Голдстоун расширяет модель Скокпол, показывая, что фискальный кризис государства и внутренние конфликты между элитами, которые разваливают государство, вызываются в том числе и системами налогообложения, экономическим развитием и ростом населения. Голдстоун показывает, что бум населения в начале нового времени оказал негативное влияние почти на все аспекты фискального благосостояния государства и, таким образом, подготовил крах государств и революции. Означает ли это, что революции не могут происходить в государствах, которые в состоянии контролировать размер своего населения? Вовсе не обязательно. Модель Скокпол—Голдстоун, взятая в целокупности, показывает, что главным фактором, определяющим способность государства к удержанию контроля, является его фискальное здоровье, которое может быть разлажено различными причинами: ростом населения, неадекватной системой налогообложения, геополитической напряженностью или комбинацией этих факторов, если напряжение достигает высокого уровня. Эпоха революций, вероятно, еще не закончилась. Даже такие гиганты, как СССР оказались уязвимыми в плане своих ресурсов, а фискальные вопросы государств в других частях современного мира (включая и Соединенные Штаты) показывают, что и они не застрахованы от проблем в длительной перспективе.
Сегодня традиция социологии конфликта остается действенной и продолжает развиваться во многих направлениях. При этом она остается неоднородной. Постоянно вспыхивают споры между марксистами и веберианцами и между различными точками зрения внутри этих лагерей. Это происходит отчасти потому, что традиция конфликта остается наиболее политически активной из всех разделов социологии. Мы выбираем свои идейные позиции на основании того, что они нам могут дать в плане политических программ, которые мы развиваем. Но помимо этих неизбежных вопросов, касающихся проблем политики, она содержит в себе также систему принципов о том, как функционирует мир. Социология конфликта с необходимостью конфликтна, как и все прочее. Отсюда ее значимость для традиции социологического реализма, которая стала достаточно изощренной. Если мы хотим подняться над нашими собственными социальными конфликтами и пытаемся представить себе науку о функционировании общества, то социология конфликта должна стать центральным элементом такой концепции.
Приложение: Зиммель, Козер и функционалистская теория конфликта
Термин «теория конфликта» иногда используют и в применении к совершенно другой традиции анализа, которая была инициирована одним из современников Вебера, Георгом Зиммелем. В 1950–1960-х годах она была возрождена и формально изложена немецко-американским ученым Льюисом Козером. Тем не менее ее общий тон и аналитический аппарат движутся в направлении, отличном от идейного наследия Вебера и Маркса. Козер пытался показать, что конфликт может быть включен в функционалистскую теоретическую перспективу как средство поддержания социального порядка. Если мы взглянем на изначальные аргументы Зиммеля, то окажется, что консервативные темы у него еще более ярко выражены.
Главная социологическая работа Зиммеля «Социология» (1908) демонстрирует программатическую структуру, которая могла бы быть весьма плодотворной. Зиммель настаивает на структурной перспективе изучения социальных форм, которые надлежит анализировать вне их специфически эмпирического содержания и чисто психологических мотивировок. И если интерес к формам идет от кантовской философской традиции, Зиммель остается немцем и в своем интересе к стартификации и конфликту. Иерархия («суперординация и субординация») — фундаментальная тема Зиммеля. Он разбирает ее в начале своей книги, после чего переходит к проблеме конфликта, который часто сопутствует иерархии. Он отнюдь не утопический идеалист.
Тем не менее очевидно, что интерес Зиммеля к этим теоретическим аспектам общества достаточно негативен и полемичен. Самая первая глава [в книге под редакцией Курта Волффа «Эссе по социологии, философии и эстетике» (1965) название этой главы переведено как «Проблема социологии»] начинается с критики существующих подходов к социологии, которую Зиммель рассматривал как побочный продукт подъема социалистического движения в XIX веке. Именно это движение (вероятно, Зиммель имеет в виду Конта и Маркса) возвышает класс над индивидом и тем самым поднимает его на новый уровень анализа. Сам Зиммель переходит на этот уровень анализа. Он делает это, провозглашая, что социология должна дистанцироваться от обыденного содержания социальных проблем и заниматься формальным анализом структурных форм, которые лежат в основе общества. Он оправдывает такой подход (в разделе под названием «Как возможно общество?») отсылкой к неокантовской категории формы.
Подход Зиммеля к социологии достаточно двусмыслен. Он приходит к пониманию социологии как структурной науки, но это оказывается лишь прикрытием его полемических целей: критики социалистического мировоззрения и защиты индивидуализма. Например, наиболее содержательная глава его книги начинается с параграфа «О важности чисел для социальной жизни». Многообещающее начало. Но там, где мы ожидаем абстрактного анализа, он заявляет в самом начале параграфа «Социализм», что социализм невозможен как современный политический идеал, так как равенство возможно только в небольших группах. Это не годится даже в качестве теоретического заявления — из практики известно, что небольшие группы могут быть авторитарны и иерархичны (возьмем, к примеру, патриархальную семью), а большие сообщества могут в различной степени приближаться к идеалам социального равенства. Даже если забыть об абсолютном равенстве, экономические различия между сегодняшними социалистическими и капиталистическими обществами весьма существенны.
К сожалению, этот пример слишком показателен в смысле того, как Зиммель использует свой формальный подход. Снова и снова он делает заявления якобы универсального и теоретического характера, которые представляют собой не более чем его собственные предрассудки. Большие группы авторитарны и лишены разумности — вряд ли это особенно оригинальная идея, но идея достаточно типичная для консерваторов его времени. (Впрочем, и гораздо более давних дней — это то, за что Аристотель критиковал демократию.) В своем обсуждении бедных Зиммель добавляет раздел «Негативный характер коллективного поведения». Он говорит о «социологической ошибке социализма и анархизма», которая состоит в том, что они ищут свободу там, где можно найти только господство, так как большие группы всегда должны быть иерархическими. (Должны ли они становиться все более иерархичными по мере того, как увеличивается их численность? Зиммель предполагает, что это так, но он нигде этого не доказывает и даже не думает, что здесь возможны вариации.) Насилие он обсуждает не совсем в реалистическом ключе. Насилие не является основой господства, но господство иногда дополняют насилием. Зиммель обсуждает применение силы только в контексте философской доктрины о том, что людей нужно принуждать для блага общественного порядка. Зиммель не совсем с этим согласен (в конце концов, он либерал XIX века), но он все-таки верит, что большинство людей нуждается в принуждении (Зиммель — элитистский либерал, а не Джон Стюарт Милль).