Четыре Ступени — страница 2 из 2

СТУПЕНЬ 3. “Повесть о Павле”.

Темнота была летняя, прозрачная. И лунная. Они сидели на обрывчике. На том месте, о котором днём говорила Люська.

Июньские ночи светлые. Окрест видно многое. Да и луна, похожая на истончённую слюдяную дольку, заливала рассеянным бледным светом деревья, кусты, реку. Где-то недалеко, в стороне и внизу, темнел подвесной мост. Длинный, гибкий, похожий на провисшую чёрную ленту. Павел Николаевич планировал вечером завтрашнего дня провести по нему группу на другой берег и добраться до ближайшей железнодорожной станции через лес.

Мост немного беспокоил Светлану. Но лишь немного. Москва-река в этом месте была неглубока, не очень широка. Светлана не могла похвастать глазомером. Для себя навскидку определила расстояние от одного берега до другого метров в пятьдесят — шестьдесят. Видимо, местные власти считали накладным строить здесь переправу посолидней. Светлана с некоторой неприязнью представляла себе, что завтра нужно будет по этому мосту переходить на другой берег. Река здесь хоть и мелкая, но зато какое течение! Настоящая быстрина. И всё дно в камнях. А над камнями длинные, склизкие на вид нити водорослей. Бр-р-р! Её передёрнуло.

— Замёрзли? — участливо спросил Павел Николаевич. Он снял с себя штормовку и накинул Светлане на плечи. И словно забыл убрать одну руку с её плеча.

Светлана замерла. Дышать боялась. Это был первый такой случай. Первый серьёзный шаг в её сторону. Ведь сейчас поцелует? Или нет? По современным меркам все сроки давно прошли. Конечно, Павел Николаевич человек немного старомодный и церемонный. Так ведь ухаживает же? Откровенно, хоть и сдержанно, аккуратно ухаживает последние полгода. Старомодно и церемонно. А больше ничего.

Наверное, Дубов и сам решил, что все сроки давно прошли. Он низко склонился к её лицу.

Светлана, в тайне даже от себя, мечтала об этом поцелуе. Павел Николаевич представлялся закованным в серебряные латы и восседающим на белом коне. Рыцарем представлялся. О рыцаре она мечтала в шестнадцать лет, рыцаря искала в двадцать два года, рыцаря ждала в своей заколдованной башне после горького опыта неудачного замужества. И он таки пришёл. Появился — спасти, охранять, лелеять. Не в полной чистоте души сохранила себя для него. Но многое, многое сохранила. Хотелось теперь Светлане этот вымечтанный поцелуй считать первым настоящим своим поцелуем. Таким, когда любовь наполняет его истинным глубинным смыслом единения душ и сердец, а не только стремлением к физической близости.

Длился и длился этот “первый настоящий” поцелуй. Увы, не было в нём и намёка на единение, а была лишь мощная прелюдия к древнему таинству соития. И они уже лежали на траве. И они уже плавились подобно горячему воску. И вдруг…

— Нет, — хрипло проговорил Дубов. — Нет, не могу…

Он вскочил. Даже в темноте было видно, как он непривычно помят, всклокочен и дик.

— Что случилось, Паша? — с трудом выдавила из себя Светлана. Она лихорадочно соображала, искала причину. Но усела заметить, что его будто током дёрнуло.

Искать причину надо было в себе, разумеется. Слишком неопытна? Слишком опытна? Не понравилась? Очень понравилась, и он испугался потерять над собой контроль? Физическая несовместимость? В судорожных, суматошных размышлениях правильного ответа найти ещё никому не удавалось. Светлана сообразила лишь, что впервые назвала его по имени и на “ты”. Тогда его как раз дёрнуло. И Светлана испугалась. Он смотрел на неё чуть ли не бешено. В темноте его глаза недобро блестели.

— Что случилось, Павел Николаевич? — повторила она свой вопрос, не сумев скрыть разочарования в голосе.

Он не ответил. Молча повернулся и шагнул вниз, в темноту, туда, где плескалась, журчала быстро бегущая вода реки.

Светлана ахнула. Разобьётся ведь. Не то чтобы крутизна большая. Однако, ночь. Она села, прислушиваясь. Слышны были его шаги, шорох осыпающегося песка и мелких камушков да непередаваемый словами звук мнущейся под ногами сочной молодой травы, обильно напитавшейся влагой от прошедшего днём дождя. Нет, были, конечно, и другие звуки. Сейчас Светлана вновь улавливала треск цикадок, движение лёгкого ветерка в кронах сосен, в листве берёзок. Из санатория, ныне называемого пансионатом, что расположился на километр ниже по течению реки, доносилась слабая музыка. Господи, это в третьем часу ночи! С ума сойти. Но прислушивалась Светлана только к шагам Павла Николаевича. Как бы не упал, не сломал себе что-нибудь.

Неверный лунный свет менял перспективу, очертания обрыва, кустов и редкого березнячка. Обливал призрачным молоком листья, большие камни, отдельные песчаные бугорки, поросшие травой, но не проникал во впадины, углубления, где сгущались ночные тени.

Шаги затихли. Вроде, не упал. Теперь, несмотря на очень тёплую ночь, Светлану прохватил озноб. Тело, совсем недавно разгорячённое надвигающейся страстью, остывало, начинало ощущать ночную свежесть. За что? Что такое она сотворила? Что получилось не так? Может быть, старомодность Павла Николаевича не выдержала её доступности? Не такая уж и доступная Светлана на самом деле. Только для него. За семь почти лет впервые повела себя раскованно. Внезапно отчётливо вспомнились слова Панкратовой. Люська одна была против Дубова. Она хмурилась и бубнила:

— Старый он для тебя. У вас разница в тринадцать лет. И ханжа.

— Как ханжа? — недоумевала Светлана.

— Так. Ханжа и лицемер, — с пол-оборота заводилась Люська. — Он совсем не такой, каким хочет казаться.

Тогда Светлана отмахивалась от Люськиных слов. Ничего-то Панкратова не понимает в мужчинах. Сама никак не может устроить личную жизнь. Сколько любовей на памяти Светланы поменять успела! Ну, даже если и понимает, то её понимание не относится к Павлу Николаевичу. Он совершенно особенный. Ни на кого непохожий. Люськиным кавалерам чего всегда нужно было? В постель Люську затащить, пожить за её счёт. Жениться, нормальную семью создавать от них не дождёшься. Зачем, когда и так хорошо, необременительно? Никаких тебе обязательств, никакой ответственности.

Многие другие так же себя вели. Светлана никому не рассказывала: ни Дрону, ни родителям, ни Люське. Несколько раз она делала попытки найти себе подходящего человека. Один стыд при воспоминаниях. Очень хорошо помнились не имена и лица, а нетерпеливость тех, кто пытался за ней ухаживать. Был среди кавалеров и такой, который сначала лучиком света её называл, цветы дарил и стихи читать пытался. Когда же отказалась она на третью неделю знакомства с ним в постель прыгнуть, разозлился. Орал безобразно, что сначала надо пожить вместе несколько лет для пробы, а уж потом, если склеится, в ЗАГС идти. И вообще, кому сейчас эта регистрация грёбанная нужна? Порядочная она, видите ли, женщина. Как-то ведь догадался, поганец, что она себя порядочной считала и для будущего мужа блюла. Догадался и кричал, оскорблял. Старался боли причинить пожирней и погуще. Мол, нормальному мужику нужна опытная, всё умеющая в постели баба, которую ничему учить не придётся, и принуждать к разным тонкостям в сексе нет необходимости, сама всё сделает с удовольствием. Только мнящие себя порядочными, чистоплюйки разные до гробовой доски без мужа обретаются. Дуры всякие. Ничего ему тогда Светлана не ответила. Подняла бровки, посмотрела жалостливо — это ты мужик нормальный, бедняга? — и ушла. Не встречалась с ним больше. К телефону не подходила, если он звонил. Да он не сильно-то и старался. Вероятно, нашёл кого посговорчивей.

Светлана долго переживала тот случай. Обдумывала слова непорядочного своего кавалера. В чём-то он был прав несомненно. Как любили выражаться некоторые политики и журналисты, реалии сегодняшнего дня нельзя сбрасывать со счетов. Конечно, он прав. Но только в чём-то. Нельзя же, как свинья, кататься с боку на бок в грязи и считать это нормой. Вот если один, другой партнёр не подойдёт, третий? Десятый, пятнадцатый, двадцать первый тоже? Что, как некоторые, обзывать это сексом для поддержания здоровья, активными поисками любви? А на самом деле, обычная грязь. Кстати, свинья так же… в грязи валяется в целях гигиены, поры кожи таким манером чистит. Человеческая же душа — не свиная кожа. Грязь налипает быстро, очищается… Бывает, что и никогда. Беречь себя для гипотетического мужа, скорее всего, не надо. Не известно, между прочим, будет ли у неё когда-нибудь ещё один супруг. А любви дождаться надо. Настоящая любовь того стоит. И ребёнка себе родить по любви. По любви дети самыми красивыми получаются. Нет, нет, дождаться непременно. Не считать же любовью то подростковое сумасшествие, когда она страдала по мальчику из параллельного класса? Целый год смотрела на него одного, он не смотрел на неё вовсе. После окончания школы она благополучно забыла про источник своего помешательства. Сейчас имя с фамилией того мальчика не всегда сразу вспомнить могла. И нельзя любовью считать бестолковый, нудный роман на первом курсе института. Об этом романе вспоминать стыдно. Стыдно за предмет воздыханий. Стыдно за себя. За то, что выбрала недостойный предмет. Ну, чувства к Овсянникову — да, это умопомрачение вполне можно было принять за любовь. Но и там ею не пахло, как выяснилось впоследствии. Неуловимая какая субстанция — эта самая любовь. Или Светлана любить не умела? От природы? Или не везло ей по жизни. Она ждала настоящего чувства, когда на всё пойдёшь ради единственного, всё отдашь — не пожалеешь. Она ждала настоящего человека. Рыцаря. И он появился наконец. Когда надежды почти не осталось. Ни на кого непохожий. А теперь так глупо она его потеряла?

Люська однажды сказала, что за своё нужно бороться. До последнего. До чего последнего? Вздоха? Этой формулы Светлана не понимала. Бороться не умела, не любила. Даже не пробовала никогда.

— Припрёт, так научишься, — вздыхала Люська.

Вот сейчас, кажется, припёрло. Светлана вознамерилась встать и идти вниз, туда, куда побежал Павел Николаевич. И тут услыхала сильный всплеск, а за ним размеренные шлепки по воде.

Она всё-таки встала, машинально отряхиваясь и приводя в порядок одежду. Сама при том из всех сил всматривалась вниз, на поверхность реки, где по сильной от течения и ветерка водной ряби призрачным мостом пролегла наискосок сверкающая лунная дорожка. Увидела почти сразу. Павел Николаевич, больше похожий на сгусток мрака, плыл по течению. Плыл крупными сажёнками, при замахе сильно отводя назад руку. Теперь уже не боясь показаться навязчивой, Светлана начала осторожно спускаться. К тому месту, где он вошёл в воду. Или нырнул?

Трава скользила под ногами, но боязни упасть, получить ушиб не было. Наверное, впервые в жизни. Сырой тёплый воздух заполнял грудь и вырывался обратно сухим, горячим. Сырость, влажность шли от реки. Запахи тоже были влажными — земли, травы, прогретых днём на солнце камней. Ещё запахи воды, тины. Не болотные, нет. Так пахли зелёные лягушки, которых деревенские мальчишки пытались сунуть ей за шиворот. Давно, в далёком детстве. В той деревне, где для маленькой Светланы и бабушки снимали на лето дачу. Светлана перехватывала лягушек сразу. Ни капельки их не боялась. Чуть-чуть рассмотрев, опускала на землю. А местные мальчишки лечили лягушками синяки и ушибы. Ловили, прикладывали к больному месту и отпускали, когда те нагревались. Да, точно, это запах из детства.

Светлана стояла на берегу. Рядом тёмной горкой лежали вещи Павла Николаевича. Она не сразу поняла, что лежат его вещи. Но поверх “горки” смутно белела небрежно сложенная футболка. Светлана немного подумала и присела рядом. Он должен сюда вернуться. Хотя бы за вещами, за кроссовками. Сейчас поплавает, остынет и вернётся. Тогда она непременно заставит его рассказать ей, что случилось. В жизни всё можно исправить. Кроме смерти. Светлане тут же вспомнился томящийся в больнице, идущий на поправку Дрон. Лёгкая улыбка сама нежно тронула губы. Всё можно исправить, кроме смерти. Так иногда говорили или писали многие мудрые люди. Так всегда утверждали мама с папой. И сама Светлана почувствовала, когда Гарик Геворкянович пообещал ей, что Дрон не умрёт.

Павла Николаевича не было долго. Она напряжённо вглядывалась в отливающую ртутью при бледном лунном свете поверхность реки. Иногда возле больших камней возникали бурунчики воды, и тогда ей казалось… Нет, это просто большие камни, высунувшие гладкие макушки на поверхность. Почему он не плывёт назад? Конечно, плыть против сильного течения тяжело. Да и глупо, в самом деле. Но в таком состоянии, как у него, может оказаться полезным. Ярость, боль — или что там в его душе? — утихнут от борьбы с природой. Или стихией? Впрочем, без разницы. И она всматривалась снова, ожидая, что вот, вот сейчас покажется тёмное пятно, движущееся против течения.

Павел Николаевич вернулся по берегу. Она не ожидала. Когда Дубов внезапно вырос рядом, испугалась слегка. Босой, в одних плавках. Задумалась, испереживалась и пропустила его появление. Увидев, засмотрелась на его тёмную фигуру. Сейчас возрастные изменения не отвлекали, невидимые глазу по ночной поре. Надо же, сорок два года, а как юноша: широкие плечи, узкие бёдра, живот подтянут. Нет рельефной мускулатуры. И бог с ней. Он не спортсмен. Но и особого жира незаметно, дряблости. Люська бы сказала, что мужик в самом соку. Или в расцвете? Всё равно странно. Светлана никогда не слыхала от Павла Николаевича об утренних пробежках, катании на лыжах, гантелях, велосипеде, игре в теннис, в футбол. Простой пропаганды утренней зарядки и то не слышала. Он всегда вёл себя так, словно большую часть жизни проводил за письменным столом, потихоньку от всех занимаясь настоящей наукой. Литературоведением, например. Такая физическая аккуратность у мужчины в возрасте за сорок? Удивительно. У многих молодых-то парней в наши дни животы свешиваются над ремнём брюк. Холёные такие животы, сверх меры кормленные.

— Что вы здесь делаете? — тихо и спокойно, но с явственно звучащей неприязнью спросил Павел Николаевич.

— Вашу одежду караулю, — не растерялась Светлана.

— Вам спать давно пора. Идите наверх, к палаткам, — процедил он сквозь зубы.

Скажи он это спокойно, вежливо, любезно, как было в его обычае, Светлана подчинилась бы. Опустив голову, полезла бы, куда посоветовали. Но это процеживание слов сквозь зубы, производимое с очевидным трудом, с неприязнью, заставило её возмутиться. Чем же она провинилась? Пусть объяснит! Мысленно посчитала до пяти, перевела дух, так же спокойно, тихо, но твёрдо и значительно потребовала:

— Нет. Мы с вами поговорим. Здесь и сейчас. Вы не вправе так поступать с живым человеком. Оденьтесь, пожалуйста, не то замёрзнете. А потом растолкуйте мне, глупой женщине, что произошло, почему вы некрасиво со мной поступили? Учитывая наши взаимоотношения всего какой-то час назад, я имею право знать.

Он молчал, только посапывал еле слышно. Потом, решившись, сказал:

— Да, вы имеете право знать. Подождите, сейчас оденусь.

Светлана стояла рядом и терпеливо ждала, когда процесс одевания завершится. Дубов не торопился. Оттягивал неприятный момент прояснения своих поступков. Она тоже не торопилась. Ему сейчас некуда было сбегать. Глядя, как он шнурует кроссовки, предложила почти по-доброму:

— Пойдёмте наверх, в лагерь. Угли, наверное, ещё тёплые. Костёр разгорится быстро. Вы обсушитесь, согреетесь. И потом… У костра приятней разговаривать.

— Нет, — покачал головой Павел Николаевич. — Останемся здесь. Если костёр разжечь, то драгоценные ученички поползут на него, как тараканы на свежий мусор. Поговорить точно не дадут. И чёрт знает что о нас с вами себе напридумывают. Вам ведь сплетен не надо, вам ведь поговорить хочется?

Светлану покоробило. Выражения “драгоценные ученички”, “тараканы на мусор” резанули слух. Интонации были нехорошими. И сарказм по отношению к ней, к её такому естественному желанию объясниться. Не ждала ничего подобного от своего рыцаря. Новое, незамеченное раньше приоткрылось в нём. И это новое категорически ей не нравилось. Но смолчала. Мало ли какие недоразумения бывают? Она сама могла неправильно его понять, неправильно услышать, неправильно интерпретировать его слова, его интонации. Если любишь человека, на многое закрываешь глаза, от многого отворачиваешься. А ей казалось, что она любит Павла Николаевича.

Дубов нашёл удобное место, сел сам и сделал приглашающий жест ей. Они сидели, молчали. И он всё не начинал, не начинал говорить. Толчок нужен? Хорошо. Она подтолкнула его:

— Ну же, Павел Николаевич. Вы обещали объяснить мне…

Он перебил:

— Это, пожалуй, трудно объяснить. Чтобы вам стало действительно понятно, мне надо начинать от царя Гороха и многое рассказать о себе, о своей жизни. Я не уверен, что хочу о ней рассказывать.

— Время у нас с вами есть, — возразила Светлана. Сразу пожалела о своей настойчивости, пожалела его:

— Впрочем, не хотите — не надо. Но иногда нужно с кем-нибудь поделиться. Легче становится, по себе знаю.

— Возможно, вы и правы, — хмыкнул Дубов. — Только это будет очень длинный рассказ. Целая повесть. Не пожалейте потом, что принудили меня к исповеди. Сами напрашиваетесь.

— Валяйте, — лихо, как ей самой показалось, согласилась она. — Чего уж там.

Павел Николаевич повернул голову и внимательно посмотрел на неё, пытаясь в темноте разглядеть, понять, настоящая это лихость или напускная? Напрасно старался. Иногда и при ярком солнечном свете невозможно понять, правдив человек или притворяется.

***

Дубов таки начал свой рассказ. Это и впрямь была целая повесть. Светлана потом её для себя называла “Повесть о Павле”, постоянно размышляя об услышанном от Дубова в памятную ночь.

— Видите ли, Светлана Аркадьевна, — начал Павел Николаевич, — в молодости я был очень увлекающимся человеком. В каждое новое увлечение бросался, очертя голову. Как в омут. Заканчивались мои увлечения или ничем, или сердечной болью.

Светлана горько усмехнулась. Эка, удивил. Да это почти про каждого можно сказать. Уж про неё саму точно. И как легко с данной позиции объяснить его недавнее поведение. Мол, испугался, что очередное увлечение всего лишь очередной пшик. Она больше не ждала ничего хорошего от его рассказа. Она уже не хотела этого рассказа. После столь многообещающего вступления не стоит и продолжать.

Светлана схватилась за воротник дубовской штормовки, остававшейся пока на её плечах, как бы собираясь приподнять своё тело в воздух по методу барона Мюнхгаузена. Она действительно приготовилась встать. Встать и уйти подальше от Павла Николаевича, от унизительности возникшего положения. Наверное, Дубов почувствовал, потому что торопливо прибавил:

— Есть у меня друг… и ещё один друг…

Стало ясно: он изложит таки свою повесть. Раз решился, то пойдёт до конца. Вопрос, в каком виде изложит?

— Не надо, Павел Николаевич, — мягко остановила его Светлана. Она твёрдо решила, что вот сию минуту, буде, он начнёт изворачиваться, она встанет и уйдёт. Постарается навсегда забыть о Дубове. Повторила:

— Не надо. Рассказывайте правду. Или вовсе ничего не рассказывайте.

Павел Николаевич смутился. Почти тотчас согласно кивнул:

— Хорошо. Было это так. В школе имел я друга. Костю Вишневецкого.

— Вишневецкий? — Светлана не смогла скрыть удивления. Так случилось, что она в отрочества читала труды академика Грекова. Не то чтобы увлекалась историей всерьёз, просто у родителей на книжных полках нашлось несколько томиков с работами сего академика. Ей же в тот период читать было нечего. Она взяла одну книгу на пробу. К собственному удивлению одолела “Киевскую Русь” почти моментально. Схватилась за вторую книжицу. Читала, а потом перечитывала научные труды, как иные читают детективы и фантастику, взахлёб. Многое из этих книг хорошо помнилось до сих пор. Именно у Грекова попадалось ей на глаза упоминание о древнем, очень знатном и богатом русско-польском роде Вишневецких. Фамилия редкая. В реальной жизни знаменитые фамилии Светлане ни разу не встречались. Павел Николаевич правильно истолковал её удивление.

— Да, да, княжеская фамилия. Полагаю, это какая-то младшая ветвь, по-новой обрусевшая. Давно, до революции. Между прочим, в юности этот вопрос нисколько не волновал ни его друзей, ни его самого. Хотя что-то там скрывалось, несомненно. На прозвище “князь” он очень обижался. Чаще его звали вишнёвой косточкой. Да и дворянского в Косте было мало. Если вообще было. А так… Обыкновенный везунчик. Патологически везло. Абсолютно во всём. До поры, до времени. Знаете, англичане про таких говорят “родился с серебряной ложкой во рту”?

В голосе Павла Николаевича Светлане почудились отголоски давней зависти. И сей факт немного её задел. Даже на солнце есть пятна, но на её “рыцаре” их быть не должно. Она тихонько проговорила:

— Конечно, знаю. Есть и русская поговорка — “в рубашке родился”.

Павел Николаевич издал неопределённый звук. И Светлана опять остро прореагировала. Спросила, не сумев замаскировать разочарование:

— Зачем же вы с ним дружили? И какая же это дружба?

Павел Николаевич промедлил с ответом. Совсем немного.

— Вы, Светлана Аркадьевна, фильмов насмотрелись. И романов начитались. Школьная дружба редко бывает дружбой в истинном смысле, на всю жизнь. Один случай на тысячу, а то и на десять тысяч. При этом никто не знает, по каким критериям он в детстве выбирал себе друзей. Вы приглядитесь к своим ученикам повнимательней. Иногда такие варианты попадаются — в ступор впадаешь. Что касается нашей с Костей дружбы… С высоты лет и опыта могу заметить: нам было интересно друг с другом. Мы ведь были очень разными. Я — серьёзен, спокоен, иногда вообще тих. Много читал. Любил пересказывать прочитанное. Хорошо учился. На радость родителям и школе. Блистал манерами. Не без определённого снобизма, естественно. Если проще, то любил чопорность. Костя — авантюрист, двоечник. Нет, скорее, троечник. Учился кое-как. А мог учиться лучше меня. Ему легко давалось. Он, правда, предпочитал вместо уроков болтаться по городу. Так, без определённой цели. Путешествовал. Хулиганом его бы никто не назвал. Оболтус. Но мил. Высок, пластичен, почти кудряв. Синеглазый, всегда весёлый. Как он умел врать!

— Врать? — переспросила Светлана. Её в очередной раз царапнули подбор слов, интонации Дубова.

— Нет, — вскинулся Павел Николаевич. — Вы неправильно поняли. Это я так, фигурально выразился. Не было вранья злостного, намеренного, то есть вранья в чистом виде. Это было… как рассказы рыбаков, охотников. Художественный вымысел на основе реальных фактов. Байки, одним словом. Он сочинял их экспромтом. Причём в большом количестве. Тогда мне казалось, что из него непременно должен получиться писатель. Иначе зачем человеку дана такая буйная фантазия? Сколько же он всего сочинял и выдавал за правду! Есть ёмкое и хлёсткое определение для таких людей — трепач. Трепачей, как правило, не любят. Но у Кости всё выходило привлекательно. Там такое чувство юмора… Было когда-то. Его все любили, всё ему прощали. Ему всегда радовались. А он слишком легко, слишком безответственно ко всему относился. Необязательный до чёрта. Иногда я ему говорил, что он сродни стрекозе из басни Крылова…

— По-моему, вы идеально дополняли друг друга, — задумчиво высказалась Светлана. — Неудивительно, что подружились.

Ей было о чём задуматься. Только сейчас пришло в голову: а ведь Дрон с Лёхой Скворцовым тоже идеально дополняют один другого. Она рядом с ними — третий лишний. Лишней быть не хотелось. Ни в жизни Дрона с Лёхой, ни в жизни Дубова.

— У нас квартиры находились в соседних подъездах, — по-своему понял молчание Светланы Павел Николаевич. — В детстве дружба зачастую зависит от этого обстоятельства. Вместе в школу, вместе из школы. Мы ещё и пели оба. Я ходил в школьный хор. Костя пел под гитару. Со временем он тоже пришёл в хор. За компанию со мной. В старших классах мы были почти неразлучны.

Павел Николаевич надолго замолк. Светлана больше не торопила его. Понимала, что выслушала только вступление, сама повесть впереди. Она пыталась представить Павла Николаевича школьником. Не получалось. Каким он тогда был? Маленьким занудой? Вишневецкого тоже представить себе не могла. Образ, нарисованный Павлом Николаевичем, не имел чётких контуров, расплывался. Всякие глупости лезли в голову. Например, Дрон на месте Вишневецкого. Какая всё-таки странная фамилия — Виш-не-вец-кий. Длинная, выговаривать неудобно. Если сократить немного, на одну букву, другую букву заменить, получится более красиво. Какого цвета волосы были у этого Кости? Можно самой придумать, чтобы получилась отчётливая картинка. Светлана любила отчётливые картинки. Но сейчас не придумывалось, не получалось. Плеск воды невдалеке, трещание цикадок отвлекали внимание, мешали сосредоточиться. Неожиданно Дубов прервал молчание.

— Она появилась в десятом классе. Тогда это был выпускной класс. Сейчас одиннадцатый выпускной, а тогда был десятый.

Светлана затихла. Ну, вот. Сейчас и начнётся главное.

— Даже не первого сентября пришла, а лишь четвёртого. И сначала мы не обращали на неё никакого внимания. Тогда девочки ходили в школу в специальной форме. Довольно безобразной, на мой вкус. Коричневое платье и поверх него чёрный фартук. Правда, воротнички и манжеты — белые. Они слегка освежали. Но не более. Представляете? В рекреации на перемене — коричнево-чёрная толпа. Из-за этого даже лица у девчонок казались какими-то серыми. Невыразительными, что ли? В коричневой толпе замечалось лишь откровенно красивое лицо. Яркое, броское. В новенькой же не было ничего выдающегося. На самый первый взгляд — так вообще пугало.

— Пугало? — удивилась Светлана. — Почему пугало?

— Вы знаете, каким был тогда идеал девичьей красоты у обычного советского школьника? Тоненькая длинноногая девочка с хорошо развитой грудью. Ну, не фыркайте, не фыркайте. Мы же взрослые люди. Так вот. Глаза — желательно голубые. Волосы — чуть-чуть ниже плеч, гладкие и блестящие. Настоящий блонд. Лучше пепельного оттенка. А к нам пришла натуральная бомба.

— Так прям и бомба? — усомнилась Светлана. — Наверное, секс-бомба.

— Да, нет, конечно, — смутился Павел Николаевич. — Это я передёрнул, вы правы. Но не сильно передёрнул, не сильно. Это сейчас многие девицы что твоя Эйфелева башня. Норма. А раньше девчонки были мелковаты. Метр шестьдесят-шестьдесят пять. И худенькие, астеничные. Новенькая в росте перемахнула за метр семьдесят. По нашим понятиям — дылда. Ко всему прочему, здорова. Не толстая, не полная, не пухленькая, а крупная. Таким обычно давали прозвище “тётя лошадь”. Даже мешковатая школьная форма не сильно скрадывала её формы. О! Я каламбурю? Это случайно. Да-а-а… На голове у неё — грива. Тёмные, крупно вьющиеся локоны. Совершенно непослушные. Забудешь причёсывать их каждые полчаса, а она постоянно забывала, лохмы начинают торчать в разные стороны, словно кручёная пакля. Разве не пугало? Натуральное.

Светлана пожала плечами. У Люськи, вон тоже, волосы тёмные, вьющиеся, не слишком послушные. И у Дрона. Так это шарма им добавляет, пикантности. Новенькая из воспоминаний Дубова, скорее всего, была девочка как девочка. Многие в юности похожи на гадких утят, а после выравниваются. Если попытаться представить её себе? Очень даже ничего получается.

— У нас в школе была странная блажь. Хор. Я вам уже говорил про него? Значит, повторяюсь. Почему блажь? Ну, в те времена в моде были вокально-инструментальные ансамбли, рок-группы, на худой конец, театры. А хор, капелла, как сейчас выражаются молодые, — полный отстой. Между прочим, блажь нашу никак нельзя назвать формальной. Хором гордились все. Попасть туда было трудно. Оля каким-то образом попала. Уже в октябре.

— Её звали Олей?

Наконец-то безымянная девушка из абстрактного рисунка превращается в реально существующего человека.

— Да, — с отсутствующим видом повторил Павел Николаевич. — Её звали Олей. Первое время она вела себя тише воды, ниже травы. Наверное, привыкала, присматривалась. Но она очень любила музыку. Немного играла на пианино, пела. И каким-то непонятным образом сумела пролезть в хор. Голосок у неё… так, средний. Но приятный. Поступление в хор сразу резко повысило её статус. Она и сама на деле оказалась неробкого десятка. Бойкая, на язык острая. В два счёта освоилась в хоре, потом в школе. Сдружилась со школьной элитой. Тогда говорили “актив”. Всё незаметненько так. Её уже к ноябрьским праздникам звали в самые интересные компании. Вокруг неё вечно бурлил водоворот из людей, событий, дел. Первым в этот водоворот втянулся Вишневецкий и потянул за собой меня. Довольно быстро нас завязало в один крепкий узел. Ольга в роли локомотива, мы с Костей вроде прицепных вагонов. К новогоднему огоньку нас за глаза называли святой троицей.

— Любовный треугольник? — уточнила Светлана. Она слушала с некоторым интересом. Словно книгу читала. Однако, банальностей не хотелось. У её рыцаря в жизни, в любви не должно быть банальностей. Должно быть… Как? Необычно. Не так, как у других. Значительно. А так же возвышенно и красиво.

— Любовный треугольник? — отозвался Дубов. — О, нет. По крайней мере, тогда. Хорошая юношеская дружба. Вообще-то, это к делу не относится. Мне просто приятно вспоминать те дни, поговорить о них. Терпите. Вы сами напросились.

— Сама напросилась. Терплю, — последовал ответ. Это к делу не относилось, но Светлана и сама имела честь хорошо дружить с Дроном и Лёхой. Назвать их отношения юношескими уже нельзя, вот дружескими — несомненно. И ей не требовалось доказательств возможности хорошей юношеской дружбы.

— Надо сказать, что Оля, и я в принципе замечал это, лучше всех относилась к Косте. Ничего странного в том я не находил. К нему все и всегда хорошо относились. Милый шалопай. В некотором роде талантливый. Кстати, Костя тоже относился к Оле лучше, чем к другим. С ней одной он иногда мог достаточно серьёзно обсуждать какую-либо тему. Без привычного трёпа и дебильных шуток. Но и только. Хорошие друзья, как я уже говорил. Может, чего-то не разглядел? Но как раз в тот период всякие мелкие истории оставляли меня безразличным.

— Почему?

— О! Я тогда смертельно увлёкся первой красавицей школы Таней Столяровой. Вы знаете, что в моё время почти в каждой школе имелась своя первая красавица? Да, да, блондинка с голубыми глазами и так далее. Вариации, конечно, случались. У нас первой леди была Таня Столярова. Училась в параллельном классе. Ходила в музыкальную школу, зубрила английский язык, играла в теннис. Собиралась замуж за дипломата. И за отсутствием подходящего дипломата морочила голову мне. По школьным меркам я считался сносным кавалером, где-то и завидным. Таня предоставила мне почётное право носить за ней портфель и теннисные ракетки, встречать по вечерам с курсов английского, провожать на танцы, то есть быть при ней телохранителем и верной тенью. Я чуть хор из-за неё не бросил. Но укрепился и бросил не хор, а Таню.

— А что случилось?

— Вам это не интересно. Интересно? Хм. Я случайно услышал, как она отзывалась обо мне, когда не подозревала о моём присутствии. История произошла давно. Что уж теперь вспоминать? Главное, к маю сердце моё было свободно, взор — чист и светел. Впереди окончание школы и море счастья. Двадцать шестое мая. Последний звонок, последнее выступление в хоре. И мой день рождения. Как мы пели! Как мы тогда пели! А после праздника не поехали гулять. Вместо традиционного гуляния всей ордой отправились ко мне домой — отмечать день рождения. Впервые на глазах родителей мы пили. Полусладкое шампанское, кажется. Опыт подъездного потребления портвейнов, плодово-ягодных, сухих вин и даже водочки у нас у всех тогда уже был. Надо признать, опыт весьма куцый, кто бы что сейчас ни утверждал. Пили достаточно редко, тайно, понемногу и с глупой юношеской бравадой, то есть совершенно по-детски. На мой день рождения мы пили всего лишь шампанское, зато на равных со взрослыми. Совсем другие ощущения. Хотя… Всё равно по-детски. Я тогда заметил, что Оля с Костей тайком поглядывают друг на друга. Сначала исподтишка Оля на Костю. Потом он, дождавшись, когда её отвлекут ребята, косил в её сторону. Но я был пьян от шампанского, от весны, праздника, от предвкушения маячившей впереди свободы. Не придал никакого значения их партизанским маневрам. Про себя посмеялся над глупым подглядыванием: младенцы, ей-богу. Детский сад на даче, ясли на прогулке. А на следующий день мы большой компанией поехали в Царицыно, купаться. Встречались у школы. Оля явилась последней. Причёсанная. Чуть не впервые. В весёлом таком сарафанчике. И я вдруг заметил, что она красивая. Красивая и всё тут. Какая-то неизвестная, незнакомая.

— Послушайте, Павел Николаевич, я не совсем поняла. Так она пугало или красивая? Какая она была на самом деле?

— Какая она была? — в очередной раз задумался Павел Николаевич. — А бог её знает. Разная. То ходит прямая, как палка, то сутулится. То бурлит от избытка энергии, натуральный гейзер, а то тихонечко сидит себе на корточках где-нибудь в уголке. Иногда трещала по-сорочьи без остановки. А бывали случаи, замыкалась в себе, ни с кем не хотела разговаривать. Глаза становились печальными-печальными, как у христианской мадонны. Чаще же всего энергичная, шумная, весёлая, уверенная в себе. У неё, как ни странно, было больное сердце. Врождённый дефект. Кроме нас с Костькой, никто про её болезнь не знал. Представляете? Да и мы узнали случайно. Её мама однажды пожаловалась, когда мы у Ольги дома писали втроём сценарий ко дню победы. Родители носились с ней, как с писаной торбой. Всё позволяли. Она этим пользовалась. Но в меру. Душа у ней была честная, прямая. Из-за честности Оля часто казалась слишком резкой.

— Павел Николаевич, — осторожно перебила Светлана. — Почему вы всё время говорите о ней в прошедшем времени? Была. Казалась. Она что, умерла?

— Нет. Просто изменилась. Ну, я отвлёкся. Поехали мы тогда в Царицыно. Я почему-то страшно радовался, что с нами не было Кости. Мы звонили ему несколько раз, но он как сквозь землю провалился. А накануне обещал поехать. Вобщем, ждали, ждали, и уехали без него. Поездка получилась не такой весёлой, как представлялось. Трёпа Костиного нет, гитары нет. Лишь магнитофон. Ребята огорчались. Я один радовался. Сейчас понимаю, мне не хотелось, чтобы нас с ним сравнивали. И, кстати, мы чудесно отдохнули. Купались, стреляли в тире, ели шашлыки, лазали по развалинам замка, фотографировались. В юности для смеха, для счастья немного нужно. На обратном пути, желая покрасоваться, я взял на себя роль проводника. Повёл ребят к станции в обход. Через дальние уголки парка, ручейки, заброшенные деревни, стройку. Девчонки быстро устали, начали пищать. Только Оля страдала молча. Взгляд у неё становился жалобней и жалобней. Чем больше я всматривался в её глаза, тем больше терял себя. Домой вернулся, как ёжик в тумане. Замороченный в усмерть. Потом не мог вспомнить, как сдавал экзамены. Окружающий мир в дыму. Ясно видел одну лишь Олю. Тем не менее, сдал экзамены хорошо, на пятёрки. А потом… Потом был выпускной бал. И она. Новое платье, новый взгляд, новые манеры. И новая причёска. Представляете, обычно она волосы расчесать забывала. А тут специально в парикмахерскую ходила. Причёску делать. Что-то ей состригли, что-то уложили, подкололи. Получилось сногсшибательно. Это все заметили. Вокруг Оли неожиданно началось скопление лучших мужских сил. Я пытался пробиться к ней до торжественной части. Не удалось. После пытался. Опять не удалось, куда там. Она всем сразу оказалась нужна. Я, конечно, надулся. Ушёл на улицу курить. Тогда только начинал покуривать. Слонялся возле школьного крыльца, пока из окон актового зала не донеслась музыка. Необыкновенные ощущения испытывал. Уловил музыку, побежал наверх и в полуосвещённом зале попытался отыскать её. Сделал по залу один круг, второй. Никто не танцевал. Стеснялись, толклись возле стен. Вдруг она за чьей-то спиной отсиживается? И тут увидел её. В дверях актового зала, с Костькой. Она ему что-то говорит, сама при том улыбается неестественно, напряжённо, глазами по сторонам зыркает: не привлекла ли к себе нежелательного внимания. Костя дёргался, норовил отойти, она удерживала его за рукав рубашки. Очень эта сцена мне не понравилась. Я вдруг испытал приступ ревности. Жгучее эдакое чувство. Со мной это впервые было. Отвернулся, чтобы не видеть их. Никому не нравится испытывать боль, Светлана Аркадьевна. Я тогда нашёл глазами Таню Столярову. Решил, приглашу Таньку на танец. Как говаривал князь Андрей Болконский — “На бале надобно танцовать”. Танька улыбнулась мне одобряюще. И я двинулся к ней. Но двух шагов в её сторону не успел сделать. Услышал знакомый голос: “Павлик, можно тебя на танец?”. Я совершенно растерялся, не поверите. В наше время было не принято, чтобы девушка брала инициативу на себя. Кроме особых случаев. Но они оговаривались заранее.

— Например, белый танец?

— Ну, да. Типа того. Только первый танец никогда не объявляли белым. К тому же Оля никогда не танцевала. Я понятия не имел, умеет ли она танцевать. Обычно на школьных вечерах или в гостях мы втроём сидели в удобном местечке и болтали. Оказалось, умеет. И неплохо. Как только я согласился, обнял её за талию, почувствовал её руку на своём плече, ноги мои приросли к полу. Слишком сильно откликнулось тело. Тут ещё резковатый запах её духов. У меня началось головокружение. Я не двигался с места. Боялся, что… ну, это не важно. Вишневецкий смотрел на нас удивлённо, недоверчиво.

Я слышал музыку как сквозь вату. Вальс. Испугался, что Оля не умеет танцевать вальс и мы опозоримся. Уже тогда мало кто им владел. Но она сама с силой развернула меня. И я, онемев от её близости, вылетел на середину зала. Никто пока не начинал. Мы были первыми. Иногда в фильмах используют такой приём — показывают “карусель” из окружающей героя обстановки: дома, деревья, люди. Они вертятся быстрее, быстрее. Вот так же у меня. Первые такты вальса перед глазами вертелась сплошная карусель. Оля что-то спросила у меня. Я не понял, что. Невнятно проблеял, изображая ответ. И как-то сразу успокоился. Прошло головокружение, ноги задвигались правильно. Окружающее стало чётким, ясным. Так бывает, когда фотографируя, наводишь резкость. Причёска у Оли начала рассыпаться. И это мне нравилось больше. У неё лицо стало милей. Словно подул ветерок и сдул официальность. Наверное, я очень глупо выглядел. Оля коротко рассмеялась. Я стиснул зубы и крепче обнял её. Вы не мужчина, вы не поймёте, как моё тело загудело в тот миг, как начал мешать актовый зал, люди в нём. Она тоже не поняла. Засмеялась громче, продолжительней. Хорошо ей смеяться. Я видел, что немногие мужчины, пришедшие на наш выпускной, откровенно на неё пялились. Бараны похотливые. Чего они все на неё пялились? Не эталон красоты. Фигура, правда, как корпус у гитары. Но в моде были фигуры Твигги. Не знаете? Ну, разумеется. Эту Твигги мир забыл давно. А Оля… Мне так хотелось, чтобы никто не мог смотреть на неё жадными глазами. Моё! Скотское, конечно, чувство. Но ели оно есть, то куда от него денешься? Я совсем стиснул Олю. Она опять рассмеялась. На этот раз насмешливо. У меня возникла твёрдая уверенность, что сейчас она вырвется и убежит, выставив идиотом перед всеми. Её смех встряхнул присутствующих. Очень быстро танцевальное пространство заполнилось — не протолкнуться. Оля передумала вырываться, распихивать людей. Дотанцевала вальс. А едва музыка закончилась, как: “Прости, Павлик”. И упорхнула. Следом за ней потянулось сразу несколько мужских особей. Тогда я стремительно осознал, что она будет нравиться многим. Промедлю секунду, потом не подберусь. Во мне заговорила… Ревность? Нет, пожалуй. Не знаю, что во мне заговорило. Я, как лось сквозь кусты, ломился через толпу за нею. И успел вовремя. На следующий танец её приглашал наш одноклассник Толька Шаламов. Я отодвинул Тольку в сторону и почти прорычал ему:

— Извини, старик! Леди абонирована мной на все танцы этой ночи.

Оля смотрела в сторону. Видела там явно что-то неприятное для себя, поскольку мрачнела на глазах. Услышала мои слова, посмотрела на меня хмуро и возмутилась:

— Я не почтовый ящик, Павлик, чтобы меня абонировали!

Улыбнулась Тольке. Мило, очень светло улыбнулась. И… пошла танцевать со мной. Не поверите, за всю ночь я не подпустил к ней ни одного лица мужского пола. Мы были вместе. Сумасшедшее, пьянящее ощущение. Конечно же я пошёл её провожать. Конечно же сделал попытку поцеловать, притиснув к стене в подъезде. И конечно же получил звонкую оплеуху.

— Не смей больше никогда! — закричала она. Не попрощалась, прыгая через две ступеньки, побежала домой. Первый поцелуй, первая пощёчина. От счастья и горя я не мог спать. Не мог куска хлеба проглотить, глотка воды сделать. Словно чумной бродил возле школы в тот день, когда девчонки убирали зал и классы после выпускного. Ждал Олю. Я ей не звонил, не предупреждал, что встречу. Решил: внезапность будет лучше всего. Прямо по Суворову. Быстрота и натиск. Не станет же она отчитывать меня при девчонках? Я ходил и ходил, поглядывая на часы. Школа казалась вымершей. Интересно, сколько времени необходимо на уборку? Никто не входил в школу, никто оттуда не выходил. Поэтому, когда чья-то тень мелькнула за дверным стеклом, я птицей взлетел по ступенькам крыльца, надеясь встретиться с Олей. А это был всего лишь Вишневецкий. Великое, величайшее разочарование. И мне не удалось его скрыть. Ко всему, лёгкое подозрение закралось в душу.

— Привет! Ты что тут делаешь? — нелюбезно спросил я.

— За характеристикой приходил, — немного оторопел Костя.

— А ты разве сразу после выпускного не получил?

— Не-а… Я в два часа ночи домой ушёл. Надоело, — он сказал это со скрытым вызовом.

— А-а-а, — мне уже не был интересен разговор, как неинтересен стал и Костя.

— А ты что тут делаешь? — в свою очередь заинтересовался он. Ехидненько так. Глядел на меня внимательно, с прищуром.

— Жду, — я вернул ему внимание с прищуром.

— Если не секрет, кого?

— Не секрет. Ольгу, — нет, удержу мне не было. И не было предела моему самодовольству. Взять и щёлкнуть Костьку по носу, чтоб не задавался.

— Ольгу? Ты? — он присвистнул. Оглядел меня с головы до ног. Ухмыльнулся. Хотел сострить. Я знал Костьку много лет. Такое выражение лица у него всегда было, когда он собирался сказать нечто особо едкое. Мне повезло. Буквально в эту минуту из дверей школы летним сквознячком вынесло Ольгу. Заметив нас, она остановилась, внимательно осмотрела обоих. На несколько мгновений установилась общая неловкость. Напряжение повисло в воздухе. Потом исчезло. Но ведь оно было. Его все трое почувствовали. Я успел понять, что “святой троицы” теперь нет и никогда не будет. Не знаю, что там себе думал Костя, но у него скривилось лицо. Первой встрепенулась Оля. Попыталась притвориться, будто ничего не произошло.

— Привет, мальчики, — кивнула нам. Медленно подошла.

— Здравствуй, Павлик, — это мне сказала, а Косте:

— Ты чего позавчера с выпускного удрал?

— А надоело! — Костя выдал ей это с большим вызовом, чем мне, и как-то по-особому, со значением посмотрел на Олю. Мне показалось, за его словом и взглядом присутствовал определённый подтекст, предназначенный Оле, и понятный лишь им двоим. Оля подтекст уловила, но среагировала неожиданно мирно:

— Вот чудак. Это же раз в жизни бывает. Ну, бог с тобой, золотая рыбка. Павлик, держи!

Она протянула мне свою сумку. Напоследок посмотрела на Костю. С откровенным таким, знаете ли, сожалением. Скомандовала мне:

— Пошли. Привет, Косточка.

Я сделал Вишневецкому ручкой, ухватил Олин локоть. Краем глаза успел засечь, как Костька презрительно сплюнул и пошёл в другую сторону. Странно. Нам было по дороге. Видно, не захотел. И ушёл от нас на несколько лет.

Мы с Вишневецким после школы почти сразу расстались. Он поступил в университет на геологический. Сумел, однако, со своим троечным аттестатом. Не без блата, скорее всего. Я прошёл в пединститут имени Ленина на филфак. Судя по вашему покашливанию, и вы его заканчивали? Дело. Так вот, первое время мы с Костей пытались встречаться, имитируя прежние отношения. Но знаете, разошлись интересы. Да-а-а. Оля поступила в библиотечный институт. Я мог потерять её ещё тогда, как Костю. Ирония судьбы, моё увлечение ею оказалось на удивление стойким. Кроме того, молодость обычно упряма. Я ходил за Олей по пятам. Иногда надоедал ей до того, что она меня прогоняла. Без разницы. Выжидал время и возвращался. Постепенно отвадил всех её поклонников. Дважды делал предложение. Дважды она отказывала. Говорила, нам надо учиться, вставать на ноги, прежде чем создавать семью. Сейчас мне ясно — отговорки одни. Не любила она меня, но и обижать не хотела. Тогда я её слова принимал всерьёз. Мучился. В какой-то момент перестал давить на неё. Повёл атаку на её родителей. На новой дороге сложностей не оказалось. Они и сами мечтали видеть в зятьях положительного парня. Такого, который при её больном сердце, обеспечит ей покой и слегка придержит на поворотах. Через некоторое время мы уже обрабатывали Олю с двух сторон. Взяли в клещи. И что вы думаете? Она не выдержала, сломалась. Когда я сделал предложение в третий раз, согласилась. Без особого энтузиазма, правда. Но ведь согласилась же.

Мы поженились летом, после третьего курса. Вы не представляете себе, как я был счастлив. Да, да, добился! Моя! Мечтал о пышной свадьбе. Прикидывал, всех ли приятелей звать или ограничиться десятком. Мечты с действительностью не совпали. Настоящей свадьбы не было. Что? Оля не хотела. При слове “свадьба” её передёргивало. Сколько лет прошло с тех пор, а я так и не смог понять, почему? Свадьба — это же праздник. Она любила праздники. Нет? Не праздник? Ах, смотря в каком случае? Н-да. Об этом я не подумал. Ну, вот, настоящей свадьбы и не было. Её родители не возражали. Они со всеми причудами дочери соглашались. А мне с моими предками бороться пришлось. Отчаянно, доложу вам. Особенно выходки невесты возмущали мою мать. Как это без фаты, без подвенечного платья? Она что, гулящая? Или у неё где-нибудь незаконнорожденное чадо припрятано? Как это без застолья? Да только у нас родни до сорока человек. Что же, всю оставшуюся жизнь краснеть перед ними за нашу свадьбу? Оля держалась непробиваемо, и они в результате уступили. Но была ли то победа? Отказались нам помогать напрочь. Даже с перспективой на будущее. Хотите всё сами? Вот сами и давайте. Честно говоря, я испугался. Но Оле идея понравилась. Начинать самим, с нуля. Не совсем с нуля, конечно. Нужно было снять квартиру или комнату. В те времена не так-то просто. А куда денешься? Оля хотела жить отдельно. Деньги на жильё она первые два года брала у своих. Что же касается традиционных вёдер с водкой и тазиков с “оливье”, то и тут всё уладилось. Решили не тратить кошмарные деньги, а посидеть со свидетелями в недорогом молодёжном кафе. Я задумал сделать Оле небольшой сюрприз.

Как-то перед свадьбой мы покупали Оле туфли. Тогда подавшим заявление в ЗАГС выдавали книжечки молодожёнов с отрывными талонами. Для приобретения к свадьбе одежды, обуви, колец, продуктовых деликатесов. То есть дефицит с неплохой скидкой. Совсем не использовать эту книжечку было неумно. Так что по магазинам и салонам для новобрачных мы побегали. Купили самую малость. Выбор оставлял желать лучшего. Но с туфлями нам повезло. Дорогие, правда, оказались. Шестьдесят два рубля, как сейчас помню. Зато импортные. Австрийские, от Краузе. На Олиной ноге смотрелись шикарно. Мы отстояли за ними двухчасовую очередь. Пока стояли, успели поболтать обо всём на свете. Я в воспоминания ударился. Завёл разговор о выпускном, на котором и определился со своим чувством. Оля слушала, слушала мои соловьиные трели, потом вставила ненароком:

— Тебе не кажется, Павлик, что мы давно не видели Вишнёвую Косточку? А ведь были “святой троицей”. Интересно, как он теперь?

Я и ответить не успел, так быстро и красиво она перевела разговор на другую тему. Так мой сюрприз заключался в том, что свидетелем я позвал Вишневецкого. Здорово будет опять собраться втроём.

Я несколько раз заходил к Косте домой. Никак не мог застать. Наконец налетел на него в подъезде. Он убегал по делам, невероятно спешил. На ходу выслушал меня. Не поинтересовался, на ком женюсь, что за невеста, равнодушно бросил:

— Красивая хоть?

Его равнодушие меня задело. Подумаешь, занятый какой!

— Сам увидишь, — фыркнул я, тут же решив, что если ему не интересно, то нечего и рассказывать. Сделаю ему такой же сюрприз, как и Оле. Всё-таки раньше мы были не разлей вода. Короче, промолчал. Договорился лишь о дне и времени встречи у ЗАГСа. Костя побежал по своим неотложным делам, а я смотрел ему вслед и продолжал чувствовать себя уязвлённым. Разве так поступают со старыми друзьями? Он мог для приличия вид сделать, что рад за меня. Мог. Но не стал.

Подошёл день свадьбы. Я вёл себя словно тихопомешанный. Мне казалось, что я непременно забуду кольца. Боялся, Костя не придёт. Он мог. Подобные штучки за ним водились. Подозревал, что Оля опоздает, как она это обычно делала, встречаясь со мной, и нас откажутся регистрировать. Мерещились всякие ужасы. Какое-то недоброе предчувствие щемило грудь. Моя Оля сбежала из-под венца? Нет, что вы. Не сбежала. Она человек честный, порядочный и крайне щепетильный. Уж если дала слово, то держит его твёрдо. В отличие от других. Она, представьте, даже не опоздала. Явилась на четверть часа раньше. Я только ждал увидеть свидетельницей Ритку, а Оля позвала Ленку. Ритка была очень серьёзной особой, и мне она нравилась значительно больше недалёкой, вздорной Ленки, известной вертихвостки. Маргарита, это выяснилось позже, наотрез отказалась быть свидетельницей. Мне бы тогда задуматься. Предупреждающий звонок. И очень существенный. Марго, как понимаю, не хотела в фарсе участвовать. Да только в день свадьбы думать я вообще не мог. Сплошное нервное возбуждение и голова погремушкой.

В соответствии с ожиданиями не было ни фаты, ни белого платья. Оделась Оля очень красиво, но на невесту походила мало. Хоть бы цветочки к волосам приколола, что ли. Так, нет же. А что Вишневецкий? Да ничего. Явился раньше Оли и побежал в ЗАГС договариваться с фотографом, разные другие моменты организовать. Он её и не видел.

Я тогда Оле белые розы подарил. Огромный букет. Самые лучшие белые розы, какие можно было отыскать в Москве. Всю ночь держал их в ванне с холодной водой. А? Боялся, завянут. Оля букет не взяла. Они с Ленкой сразу повернулись ко мне спиной и что-то там стали поправлять в одежде, поддёргивать, подкручивать. Вот в этот момент и выскочил из дверей Костя. Закричал мне весело:

— Ну, всё, пора. Где невеста-то?

Посмотрел на Ленку.

— Эта? Знакомь.

Эта? Ага! Щаз-з-з! Таких отродясь не держали. Я развернул Олю, взял за руку и подвёл к нему, тайно предвкушая результат.

— Знакомься. Моя будущая жена, Оля.

Костька растерялся. Видели бы вы его физиономию. Стоял, хлопал глазами. Смотрел то на неё, то на меня и ничего не мог понять. Секунд пятнадцать, не меньше. Потом глаза у него подозрительно заблестели. Он встряхнулся, картинно поцеловал ручку сперва Оле, затем Ленке. И эдак галантерейно промурлыкал:

— Вишневецкий. Константин. Ежели изволите припомнить, ранее уже был вам представлен.

Я смотрел на Олю и не мог понять, какое конкретно чувство плещется в её глазах. Растерянность, беспомощность, огорчение? Шут гороховый этот Костька. Вечно лезет со своими шуточками к месту и не к месту. Я уже обдумывал, что бы такое резкое ему сказать. Но Оля и без моей помощи справилась. Улыбнулась вызывающе.

— Помню, помню. Имела когда-то особую честь пользоваться вашим расположением.

Щёлкнула по носу. Туше. Костя был повержен. Шаркнул ножкой и потупил очи. Оля полюбовалась его смущением, повернулась ко мне и коротко, второй раз решая мою участь, скомандовала:

— Пошли, Павлик.

Ну, мы и пошли расписываться. Знаете, судьба в этот день постоянно посылала мне различные знаки. Даже в самом ЗАГСе. Разбилась бутылка шампанского, которую мы принесли с собой. Оле с Ленкой пришлось убирать следы бутылкокрушения, мне — выслушивать отповедь работников сего богоугодного заведения, а Косте — бежать за новой бутылкой. Из-за досадного происшествия нашу очередь передвинули на три пары. Пришлось долго сидеть в ожидании. Затем, когда мы расписались, обручальное кольцо никак не хотело налезать на мой палец. Оля вся покраснела от натуги, пытаясь протолкнуть его через сустав. Удивительно. Ведь при покупке оно и надевалось и снималось легко, свободно. Покупали с запасом. То ли у меня на нервной почве пальцы отекли, то ли ещё что… Костя, Ленка и та корпусная тётка с красной лентой через плечо, которая нас регистрировала, дружным хором шептали:

— Покрути, покрути.

Или Оля не слышала, или смысл их слов не доходил до её сознания. Она продолжала самозабвенно пыхтеть над моим пальцем. Тогда и я тихо, сквозь зубы прошипел:

— Покрути.

Она вскинула на меня непонимающие глаза.

— Кольцо покрути, — пояснил я так же тихо, начиная раздражаться. Она сообразила наконец, что требуется. Еле заметно кивнула. Сделала, как надо. Кольцо заняло положенное ему место. И все вздохнули с облегчением. Только теперь я думаю, это были мне знаки. Какие? Знаки судьбы. Судьба подсказывала, что не надо жениться, что это ошибка. Но кто же сразу понимает туманные подсказки? Тем более, дальше всё пошло как по маслу. Думаете, одни женщины придают значение мистическим вещам? Вовсе нет. Разумеется, мужчины отмахиваются. Реноме надо соблюдать. На самом деле, многие мужчины не менее впечатлительны, чем женщины. И не менее суеверны. Что дальше? Дальше — больше.

Вечер в кафе был чудесным. Раньше недалеко от метро “Маяковская” находилось вполне стильное, недорогое кафе со своими музыкантами. Оно так и называлось “Молодёжное”. Очень приличное заведение. Особенно для студентов с их грошами. Там мы и сидели. Чудесно и чуть-чуть странно. Я много пил, пытаясь снять напряжение. Грезил наяву. Никак не верилось, что прекрасная женщина, привлекающая столько мужских взглядов, моя жена. Вишневецкий? Тоже много пил. Острил, изящно ухаживал за Ленкой, которая в своей простоте его изящество оценить, конечно, не могла. Время от времени танцевал с Олей. Он в тот вечерь вообще не отводил от неё глаз. И они у него блестели. То масляно так, то вовсе непонятно, странно, будто он заплакать собрался. Да вы что? Чтобы Костька плакал? Я это один раз в жизни видел. И то через десять лет. Нет, у него глаза блестели совсем по другой причине. Удивительно, как всё это помнится. Словно вчера происходило. Помню ещё, он нас провожал. Ленка уехала раньше, сильно огорчённая. Она на Костьку глаз положила. Планы, видимо, строила. А он ей поймал такси, заплатил шофёру и вернулся к нам. Он явно был лишним и не хотел этого понимать. Любой намёк демонстративно пропускал мимо ушей. Отправился нас провожать. Мы вместе добрались до дома, в котором мне повезло снять комнату в коммуналке. Ему пора было уходить. Но он всё тянул. Вдруг обнял меня за плечи, отвёл немного в сторону и сказал:

— Ну, ты и хитрец. Какую женщину отхватил! Смотри теперь в оба. А то уведёт её какой-нибудь хмырь… вроде меня.

И громко рассмеялся. Поцеловал Оле руку. Нежно и бережно. Опять громко рассмеялся, прощаясь. Я сделала десяток шагов из приличия, провожая его, хотя мне не терпелось вернуться к Оле. И тут он выдал негромко:

— Первая ночь… Чёрт! Почему первая? И почему ты? Не знаешь, а?

Сказал с нехорошей, пошлой интонацией. Смотрел с недоброй усмешкой. Точно ушат холодной воды мне на голову вылил.

— Ты пьян. Пойди, проспись, — посоветовал я, стараясь говорить мирно. Он снова засмеялся. Не слишком натурально, надо сказать. Ушёл в конце концов, горланя незнакомую мне песню про романтиков. Я стоял, смотрел ему вслед и пытался понять, зачем он унизил меня. На душе было мерзопакостно. Дружба наша с Костей закончилась. Мы не ругались, не ссорились. А будто подрались. Разрыв ощущался мной слишком отчётливо. Утешало одно соображение. Я был не причём. Не по моей вине, не по моей инициативе. Знаете, есть люди, которые не умеют прощать? Я из их числа. Оля тоже смотрела вслед Вишневецкому. Стояла, прислоняясь спиной к двери парадного, смотрела на уходящего Костю и горько усмехалась. Может, она и слышала наш разговор. Скорее всего, слышала.

Мы не видели потом Вишневецкого три года. Кое-какие слухи о нём иногда доходили до нас через общих знакомых, бывших одноклассников. Но слухам верить? Вот это, простите, действительно только женщины могут.

Ольга оказалась хорошей женой: умной, понятливой, вообще интересным человеком. Быстро научилась хорошо готовить. Всегда старалась придумать что-нибудь повкуснее из самых дешёвых продуктов. Мы первые годы были очень бедны. Сначала две стипендии. Потом две мизерных зарплаты. Она научилась шить и пыталась мелким ремонтом, шитьём прирабатывать. Свободного времени и у меня, и у неё почти не было. Но она умудрялась много читать, бегать по выставкам, театрам, в филармонию. И меня пыталась гонять. Всё у неё получалось складно и ловко. Не сразу, конечно. Случались и пригоревшие кастрюли, и прокисшие щи, и окрасившееся при стирке бельё. Но она очень быстро училась. Может, на работе в книгах полезных советов рылась. Я, честно говоря, не знаю, как она преодолевала трудности. Никогда не интересовался. Главное, дома чисто, ужин вкусный, в шкафу ни одной грязной рубашки. Всё прекрасно, всё замечательно. Одно меня огорчало. Любой наш конфликт она переносила невозмутимо и равнодушно, хотя по натуре резкая, вспыльчивая. Она была слишком ровна, вот что. При этом прекрасно умела дать понять, что я веду себя по-свински.

Я сейчас часто вспоминаю первую ночь нашей совместной жизни. Ну, ту, после вечера в кафе. Да не кряхтите вы так, ничего… хм… интимного. Я был пьян до неприличия. Постоянно к ней лез. Ей даже пришлось ударить меня по рукам. В самом деле, с пьяным общаться какое удовольствие? Целоваться, допустим. И прочее тоже. Она заставила меня умыться, раздеться и лечь на старенький диванчик. Укрыла пледом. Сказала:

— Ты так напился, что мне смотреть на тебя не хочется. Спи, завтра всё будет по-другому.

Может, не совсем это сказала. Но смысл приблизительно таков. Помню, пытался трепыхнуться раза два. Она только отстранялась устало. Мне было стыдно, неловко. Подумает ещё, что я озабочен сверх всякой меры. Постарался закрыть глаза и быстрей уснуть. Получилось не сразу. Меня штормило. Что, знакомое выражение? А состояние? Ну, не хотите, не отвечайте. Главное, понимаете. Последнее, что запомнилось в ту ночь: Оля сняла свои австрийские туфли, поставила стул возле окна, села на него. На стул, то есть. Да, она сначала открыла окно настежь, а уж потом села. Свежий воздух — это здорово. Ночной ветерок добрался до меня. У меня лоб горит, а тут вдруг прохлада. В общем, я заснул. Проснулся довольно поздно. Долго лежал, не открывая глаз. Привыкал к новому для себя положению мужа. Одновременно испытывал и счастье, и ущемлённость. Вы, наверное, понимаете, почему. Когда открыл глаза, вижу, Оля сидит на том же самом месте, в той же самой позе. Всю ночь так, что ли, просидела? Нет, на подоконнике две бутылки пива стоят. Где-то ведь умудрилась достать. С бутылочным пивом тогда дела обстояли непросто. Это она мне похмелье собиралась лечить. Не знаю, что вы подумали сейчас, уж больно подозрительно хихикаете. Любой нормальный мужчина на моём месте порадовался бы, что у него сообразительная жена. Да прекратите вы уже хихикать. Вы подумайте! Вот не представлял, что с кем-то абсолютно аналогичный случай был. А он, этот ваш друг, он что, любитель выпить? Странная закономерность, однако. Чего в жизни только не встретишь. Во всяком случае, убеждать вас мне не придётся. И вашему другу, и мне умные жёны достались, понимающие. В последнее время я стал задавать себе вопрос, почему она не спала в ту ночь? О чём думала, сидя у окна, подперев щёку рукой? Теперь-то точно ответ не найти. Потом мы с Олей не раз вспоминали эпизод с пивом и всегда смеялись. Я, кажется, упоминал, что Оля по отношению ко мне вела себя слишком спокойно и ровно. Ничего, если я повторяюсь? Угу. А между тем, постоянно бурлила из-за событий, происходящих на стороне. Со мной не допускала никаких нежностей. Я, прямо скажу, не большой любитель всяких нежностей, но от Оли я их ждал. Жаждал всеми фибрами души. Со временем понял, что она на них неспособна. Ни на нежности, ни на ласку. И успокоился. Мне даже стали нравиться наши сдержанные отношения. Своеобразный англизированный вариант. Кончилось обычным итогом. Мы притёрлись друг к другу, привыкли к такой нашей жизни. Я по своему складу человек кабинетный, и редко Оле удавалось расшевелить меня. Чуть позже она и пытаться перестала. Единственно, раз в месяц мы обязательно выбирались куда-нибудь вместе. Чаще всего в гости к моим родителям. Оля шутила, дескать, таким способом она “вывозит в свет мужа”. Детей у нас не было. По моей вине. Я очень уставал на работе. Часов мне дали много. Классное руководство, кабинет, факультатив, кружок. Надо было как-то зарабатывать. Знаете, насмотришься на детей в школе, наслушаешься грохота, писка, визга, и начинает тянуть к тишине, к покою. К уединению, в общем. Если же своих детей заводить, то и дома не отдохнёшь. И дома будут писк, визг, вопли. Пелёнки, подгузники. Ночью не выспаться. Нет уж, благодарю покорно. Короче, не хотел я детей. И одного ребёнка не хотел. Категорически. Оле говорил, что ей с её больным сердцем беременеть опасно. Мол, боюсь за её здоровье. Много чего говорил. На все мои доводы Оля не отвечала, лишь хмурилась. С каждым разом больше и больше. В остальном жизнь наша шла гладко. Мы считались образцовой супружеской парой. Мои родители всегда боялись, что Оля с её решительным характером затолкнёт меня под каблук. Ничего подобного. В доме всё делалось по моему желанию и хотению. Это примирило моих предков со снохой. Да и я в конце концов так уверился в своей жене, что стал частенько на неё покрикивать. Да, да, и покрикивал, и капризничал. Она терпела молча. Чем больше она мне прощала, тем дальше меня заносило. Теперь-то понятно, вымещал на ней три года своего бесплодного ухаживания. Самоутверждался за её счёт. Но тогда… Совесть моя голоса не подавала, молчала себе в тряпочку. И я полностью убедил себя, что так и должно быть. Так и было бы. Но на нашем горизонте вдруг появился Вишневецкий.

Мы к тому времени обзавелись крохотной квартиркой на Чистых прудах. За выездом, разумеется. Олины родители постарались, пробили. С перспективой впоследствии получить квартиру в новостройках. Вам не понять, сколько радости доставили комната с кухней, коридорчиком и совмещённым санузлом. Своя! Ни родителей, ни соседей. Ни к кому не надо подстраиваться. Ремонт делали сами. Мечтали, планировали. Прямо под окнами, вернее, почти под окнами, Чистопрудный бульвар. Я полюбил, возвращаясь с работы, полчаса проводить на бульваре. Гулял. Стоял возле пруда и наблюдал за лебедями. Тогда там оставалось ещё целых два лебедя. Представляете? В хорошую погоду пенсионеры прямо на скамейках играли в шахматы. Тихо, спокойно. Однажды, идя с работы и совершая привычный моцион, я случайно наткнулся на Вишнёвую Косточку. Сказать, что он был сильно подшофе, не сказать ничего. Он сидел на скамейке. Нет, не сидел, а полулежал. Весь какой-то расхристанный. Смотрел прямо перед собой мутными, ничего не видящими глазами. Никого вокруг себя не замечал. Таким Костю мне видеть не доводилось никогда. Естественно, я подошёл. Пришлось приложить кое-какие усилия, прежде чем он смог сосредоточиться, сфокусировать взгляд на моём лице и начал узнавать.

— А-а-а… Это ты… — промычал он.

Меня пошатнуло. От него шло столь мощное амбре, бог мой. Что вы думаете? Я потащил его к нам домой. До сих пор не понимаю, зачем мне это понадобилось. Благородство? Господь с вами. Никакого благородства. Наверное, заноза, оставленная им в моей душе при последней встрече, дала себя знать. Захотелось похвастаться перед Костькой своей жизнью. Я был настолько поглощён глупым своим желанием, что ни о чём не спросил его. Ни — почему он так пьян, ни — как он оказался на Чистых прудах. Зато Оля спросила первым делом. Она открыла дверь на мой звонок. Увидев нас, охнула и засуетилась. Чай тут же приготовила наикрепчайший, картошку поставила на плиту. За чаем выяснилось, почему полевой сезон пока не закончился, а Костька уже пьянствовал в Москве. У него умер молодой ещё отец. Скоропостижно. Инсульт. Мать Костя потерял значительно раньше. Ему было лет десять, когда она попала в автомобильную аварию. Помнил он её плохо. А вот отца любил. Старшая сестра телеграммой вызвала на похороны. Похоронили. Затем сестра объявила Косте, чтобы он на квартиру не рассчитывал. Ей с мужем там в самый притык. Теперь и о детях можно подумать. Пусть братец себе в другом месте жилплощадь присматривает. Умные люди находят невесту с квартирой. Выписать его из квартиры она, само собой, не могла. Но сделала всё, чтобы не пускать его туда. Оля слушала и качала головой. Квартира, конечно, обыкновенная, в “хрущёбе”. Так ведь двухкомнатная. Можно было брату маленькую комнату уступить. Тем более, что его профессия ему по полгода “в поле” гарантировала.

Мы с Олей повели себя решительно. Точнее, Оля повела себя решительно. Я её охотно поддержал. И всё время, что начальство предоставило Вишневецкому при сложившихся скорбных обстоятельствах, он провёл у нас.

Мы старались, как могли. Он страшно переживал. И смерть отца, и предательство сестры. Но дня через два я устал соболезновать и отбирать у Костьки коньяк. Отчего-то он пил только коньяк. Я вернулся к своим обычным занятиям, рассудив, что Косте, конечно, виднее, пить или не пить. В отличие от меня, Оля не сдалась. Вдруг показала свой командирский характер во всей его прелести. Я уж, по правде говоря, и забыл, что характерец у неё ещё тот. Результаты действий моей жены сказались очень быстро. Уже через день они, то есть Оля с Костей, коротали вечер на кухне за чашкой чая и тихой беседой о бренности жизни человеческой. А хороший марочный коньяк под наше кряхтение Оля торжественно вылила в унитаз.

Я немного удивлялся её поведению, но особого значения не придавал. Тем более, что Костя прожил у нас больше недели и бешено утомил меня своим присутствием. Что тут непонятного? Стеснял он меня, стеснял. Понимаете? Ни прикрикнуть на жену днём, ни под бочок к ней подвалиться ночью. Олю, надо заметить, он нисколько не стеснял. Спал он на кухне, на полу. Всё же, согласитесь, в однокомнатной квартирке иметь постояльца не слишком удобно. Я был рад, когда он наконец уехал. Попрощались мы теплее некуда. Однако, я вздохнул с облегчением.

К моему удивлению, после его отъезда стало тихо, серо и скучно. Оля как-то притихла совсем. Я бы сказал: затаилась. Однажды я спросил у неё, что с ней происходит. Она грустно ответила:

— Тюлень ты у меня, Павлик. Не умеешь женщину любить так, чтобы она обо всём на свете забыла.

Я добродушно усмехнулся тогда:

— Что, посмотрела на Вишневецкого, и африканских страстей захотелось? Ты на африканские страсти заведомо не способна.

Она не обиделась. Отозвалась спокойно, чуточку равнодушно:

— Ты так ничего и не понял.

— Чего не понял? — начал я заводиться.

Но, как и всегда, она не дала разгореться ссоре. Демонстративно занялась приготовлением ужина, бормоча что-то себе под нос. Я не стал допытываться, что она имела в виду, сел готовиться к урокам.

Потом? Потом, Светлана Аркадьевна, стали приходить письма. От Кости. Я поначалу прочитывал их, иногда отвечал. Но это, как и многое другое, быстро мне наскучило. Оля читала его письма, отвечала на них вместо меня. Видимо, со временем Костька писать стал для неё, хотя письма по-прежнему шли на моё имя. Надо признать, переписка велась ими довольно интенсивно. Я не возражал. Лишь бы меня не трогали, оставили в покое. Ревновал ли я тогда? Упаси бог. Я даже не удивился, когда Оля неожиданно затеяла весьма странный разговор.

— От Кости письмо пришло.

— Да? И что пишет?

— Много интересного.

— А всё же?

— У него отпуск скоро.

— Уже год прошёл?

— Да, пожалуй, около двух.

— Ну и дальше? — я развернул газету.

— Он на отпуск в Москву приезжает.

— Очень хорошо, — мне почти удалось сосредоточиться на передовице. — Мы давно не виделись. А в последний раз — при слишком скорбных обстоятельствах.

Оля подождала, внимательно меня рассматривая. Затем повела атаку.

— Тебе не кажется, что жить весь отпуск в гостинице и накладно, и тоскливо? Маринка-то домой его не пустит. Присмотреть некому.

— Ты хочешь, чтобы время отпуска он прожил у нас? — газету пришлось отложить. Теперь я внимательно смотрел на Олю.

— Это ведь не сложно. Или тебе в тягость?

— Когда он приезжает?

— Через неделю-две.

— Ты действительно этого хочешь?

— А ты нет?

Сознаваться в не самых лучших движениях души я никогда не любил. Цените мою откровенность, Светлана Аркадьевна. Я вынужден был уступить.

— Телеграфируй.

Разговор на этом закончился. Но с того времени гостевание вошло в традицию. Причём очень скоро уже дважды в год, а не раз — по осени, — Вишневецкий, приезжая в Москву, останавливался у нас. Старый друг. Что мне было делать? Терпел. Не мог же я уронить себя в глазах Оли, в глазах знакомых, отказав Косте от дома? Маринка действительно не пускала его в квартиру. А он туда не особенно рвался. Не хотел ущемлять племянников, которых Маринка сочинила, двух сразу. Но, поскольку он был прописан в нормальной московской квартире, другого жилья ему не полагалось. Сестра его не хотела, чтоб он выписывался. Надеялась, ей с мужем и детьми дадут трёхкомнатную, а эту она тогда великодушно брату оставит. Где и как по окончании полевых сезонов жил Костя, меня нисколько не интересовало. Я у него не спрашивал. Знал, что где-то за Урал-камнем, и всё. Некоторые письма Оля отправляла в Иркутск, кажется. Не уверен. Между тем, зла на Маринку Костя не таил. Если привозил подарки, а он их привозил всегда, то и ей в равной степени перепадало. Куницу на воротник Оле, куницу — Маринке. Банку икры Оле, банку — Маринке. Кедровые орешки, рыба дефицитная, торбаза. Много чего, простому человеку по тем временам недоступного, подкидывал и ей, и нам. Зато он и вёл себя у нас, как в родном доме. Приезжал всегда бодрый, загорелый, жизнерадостный. И болтливый. Отчётливо несло тайгой или тундрой, ветрами, дорогами — всеми признаками романтики. Во всяком случае, так казалось мне. Оля всегда считала, что прежде всего от Кости разит потом, тяжёлым трудом и настоящей увлечённостью своим делом. Она и встречала его, как великого труженика. Впрочем, ей всегда мерещилось то, чего другие не замечали. Тяжести моей работы она видеть не хотела. И важности моей работы для общества. Обидно было.

С приездом Кости в нашем доме появлялось огромное количество разных интересных людей: артистов, с которыми он знакомился во время их гастролей за Урал-камнем, учёных-полярников, лётчиков, врачей, моряков, золотодобытчиков, нефтяников и, бог ещё знает, кого. Однажды он притащил двух оленеводов. Из тех, кто каждую фразу оканчивает словом “однако”. Сначала мне было ужасно интересно. Первые годы я просто не в меру объедался, если так можно выразиться, общением со всеми интересными людьми, которых он тянул к нам в дом. Потом привык, начал уставать от ежевечерних сборищ. Мечтал о скорейшем отъезде Вишни. Ольга уверяла меня, что всё это замечательно. И люди всё — прекрасные. Такие же увлечённые, как наш Костя. При слове “наш” у меня начинало подозрительно ломить в правом виске. Но изменить что-либо было не в моих силах. На кухне по вечерам проводились коллективные обсуждения непонятных мне проблем, распивались чаи с лимонником, редкостная гадость на мой вкус, пели хором под несколько гитар сразу незнакомые мне песни. Потихоньку я начинал ненавидеть так любимое мной раньше хоровое пение. Люди знакомились у нас. Некоторые влюблялись и женились. Петровы, например. Ах, да, вы их не знаете. Многие становились хорошими знакомыми или друзьями Оли. С каждым новым приездом Кости собиралось всё больше людей. Кроме традиционных дискуссий и авторской песни начались вечера фантастических рассказов, различные игры. Особой популярностью пользовались детские настольные. Только что костра на кухне не разжигали и палаток не ставили. Взрослые люди, а вели себя, как подростки, ей-богу. Теперь мне удивительно, как в нашу маленькую кухоньку помещалось столько людей. И всем при этом было хорошо и удобно. Не знаю…

С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив — не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком “подвиге” забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он — настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.

Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел — кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха — не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.

— Чёрт с тобой! — крикнул тогда я ей. — Иди, иди к своему Белому дому! И сдохни там! Тебе, как курёнку, голову свернут! Вас там всех перестреляют! Правдолюбка хренова!

Ольга замолчала. Взглянула на меня растерянно.

— Как ты груб, Павлик.

Да, я был зверски груб. А чему вы удивляетесь, Светлана Аркадьевна? Любой бы на моём месте… И Оля для меня тогда стала Ольгой.

Сначала я думал, пусть сходит, проветрится. Намнут ей в толпе бока, и вернётся, как миленькая. Но её не было. К вечеру у меня поднялось беспокойство. Сами посудите, холодно, периодически дождь идёт. События в Москве чудовищные, слухи чудовищные, а жена болтается неизвестно где. Начал обзванивать знакомых, собирать информацию. По телевизору одно сплошное “Лебединое озеро”, по радио вообще ничего. Как-то люди узнают новости? То, что сообщали знакомые, повергало в ужас. Войска подняты по тревоге, в городе танки, БТР-ы. А её всё не было. Ночь прошла тревожно. К утру я находился в состоянии паники. Сам поехал к Белому дому искать Ольгу. Толкался там несколько часов, её не нашёл. Уйма народа. Вокруг говорили кошмарные вещи. Возникла необходимость обдумать происходящее. Понадеявшись, что Ольга уже вернулась, я поехал домой. И опять ночь провёл без сна. На третий день у меня началось душевное оцепенение. Сидел за письменным столом, вяло соображал, в какое отделение милиции обратиться за помощью, когда весь этот бардак закончится. Неуклюже врал по телефону тестю, знакомым, своим родителям. Ольга вернулась домой лишь к вечеру 22-го. Мокрая, грязная, усталая, в чужом плаще и старушечьих резиновых ботах.

— Потом, Павлик, всё потом. Сначала в душ, затем спать, — устало бормотала она.

Я так радовался, что она нашлась! Живая, невредимая. Однако, радость первых минут прошла быстро. Постепенно накатились возмущение и злость. Я тут переживаю, понимаешь ли, с ума схожу, ночей не сплю, чуть не поседел весь, пока она где-то шлялась. За завтраком я ей выложил то, что думал. Сказал? Нет, я орал на неё. О свободе она подумала, а о близком человеке, обо мне то есть? Обозвал Павликом Морозовым. Она пыталась защищаться, тем самым заводя меня ещё сильнее. Только пресловутые Павлики Морозовы предают своих близких. Почему именно с ним сравнивал? Да он как-то у всех на слуху тогда был. И вообще, пионер — всем пример. В данном случае отрицательный. Когда я выдохся, Ольга сидела тихо. Дослушав, вздохнула:

— Извини, Павлик. Я виновата. Действительно не подумала о тебе, о родителях. Извини.

И она опять стала послушной женой. Послушной — мягко сказано. Покорной. Я успокоился. А напрасно. Что произошло? Да, собственно, то, что не могло не случиться. Сейчас я уже не удивляюсь. Я поражаюсь лишь тому, что это не произошло значительно раньше.

Вишневецкий приехал к нам поздней осенью. Даже я беспокоиться начал. Не случилось ли чего? Полевой сезон давно закончился, а Костьки всё нет. Боялся поверить нечаянной радости. Друзья его нам весь телефон оборвали. Правда, в стране чуть не революция. Кто знает, чем занят Костя? Но всё-таки странно. Наконец Вишневецкий объявился. На несколько дней, по делам, как он пояснил. У меня вырвался облегчённый вздох, Ольга обиженно надулась.

Все дела по работе были улажены за два дня, но у Кости оставалось какое-то личное дело. Он повёл себя странно. Никаких телефонных звонков друзьям, никаких вечерних сборищ, никаких выходов за порог квартиры, разве по магазинам вместо Оли. Да в магазинах-то ничего не было. День его проходил следующим образом: он мерил своими журавлиными ногами наше жилище и, сосредоточенно насвистывая арию тореадора, ерошил волосы. Иногда он задумчиво рассматривал нас с Олей, словно решал в уме сложную задачу. Сие забавное зрелище я имел удовольствие наблюдать во второй половине дня, после возвращения с работы. И забавлялся, и озадачивался одновременно. Всё же терпение моё лопнуло, любопытство взяло верх и, стараясь не выдать чрезмерного интереса, я, как бы между прочим, спросил, что это за личное дело, приступить к которому у отчаянного Вишневецкого не хватает смелости.

— А-а-а… — ехидно протянул я, намереваясь пошутить. — догадываюсь. Ты хочешь жениться. Давно пора.

Брякнул наобум, попал в яблочко. Он здорово смутился, откликнулся:

— Это так заметно?

— В общем, нет, — снизошёл я. — Но кто же так женится? Ты ведь не делаешь ни шагу из дома. Вот когда я женился, то уж побегал. Ой, как побегал. Правда, Оля?

Не дождавшись от неё ответа, повернулся посмотреть, слышала ли меня жена. Она стояла в дверях комнаты с кухонным полотенцем и чашкой в руках. Поза напряжённая, неестественная. И такое жалкое, растерянное лицо! Смутные подозрения зашевелились в моей душе. Чего это она переполошилась? К Вишневецкому неровно дышит? Ощущение было мерзким, и я постарался прогнать его.

— А как зовут твою будущую жену?

— Лёка, — сообщил он. — Но я пока не знаю, согласится ли она выйти за меня замуж.

И пристально взглянул сначала на меня, затем на Олю. Оля опустила голову, ссутулилась и, повернувшись, медленно ушла в кухню. Тревога начала бить меня сильнее. Я не понимал, в чём дело, только чувствовал, всё уже не так просто, как пять минут назад. Попытался заглушить тревогу. Весело вопросил:

— Послушай, что ещё за Лёка? Где ты с ней познакомился? Ты ничего не говорил. Среди наших общих знакомых никакой Лёки нет.

От двери послышался глубокий вздох. Я обернулся. Это Оля пришла с кухни и встала на прежнее место. Костька улыбнулся:

— Ты ошибаешься, друг мой, Паша…

Оля перебила его:

— Костя! Не надо больше ничего говорить!

— Ошибаюсь? — я обратился к жене. — Складывается впечатление, что ты знаешь, кто она.

— Знаю. Но… лучше бы не знала.

— Да что же вы мне голову морочите? Тебе что, Оля, трудно сказать, кто это?

— Трудно, Павлик. И не считаю нужным.

— Всё какие-то тайны, секреты, — я переводил взгляд с жены на Костю и обратно. Видел, они оба понимают происходящее. Но я-то не понимал, не понимал! Оля внимательно глянула мне в глаза, честно предупредила:

— Пусть секреты останутся секретами, Павлик. Так будет лучше для всех.

— Нет, я хочу знать, — от раздражения у меня заломило правый висок, задёргалось веко. — Подумаешь, развели вокруг тайны Мадридского двора. Мне это не нравится, господа хорошие.

Костя, за минуту до того присевший на диван, вскочил. Переместился так, чтобы оказаться напротив меня.

— Ладно, хватит тайн, раз тебе это так не нравится.

— Костя! Не надо! — вскрикнула Оля. Она начала очень быстро краснеть. Причём, знаете, ненатурально, какими-то неровными пятнами.

— Надо! Надо! Сколько лет это будет продолжаться? Ты считаешь, я каменный, да?! — рассердился Костька. — В конце концов, давно пора высказаться. От разговора никуда не уйдёшь. Постой, не спасайся бегством, Оля, не поможет. Посуда подождёт, никуда не денется. Так вот, Паша, — это твоя жена.

— Я знаю, что это моя жена. Подожди… Ты хочешь сказать, что Оля и есть Лёка? — кинул взгляд на жену. Красные пятна на её лице стали сменяться бледностью. — Ты? Ты — Лёка? Вы оба с ума сошли?

— Нет, — Костя с интересом меня рассматривал. Словно необычное насекомое на предметном стекле под окуляром микроскопа. Я в раздражении отвернулся.

— Почему ты Лёка? Я понимаю, это производное от твоего имени. Только тебя так никто никогда не называл.

— Опомнись, Павлик, — Оля в недоумении вскинула брови. — Меня весь наш класс так называл. С лёгкой руки Кости.

Костя шагнул вперёд.

— Я её до сих пор так зову.

— Ни разу не слышал.

— А как ты мог слышать? — он весьма саркастически усмехнулся. — Ты ведь не обращал никакого внимания ни на Лёку, ни на меня. Весь в себе.

— Чего ради мне нужно было обращать на вас внимание? Я всегда был абсолютно уверен в ней. В тебе, кстати, тоже. А вы… вы оказались…

— Мы ничем не оказались, — оскорблено перебила Оля. И я воспринял её поступок, как очередной бунт на корабле. Вы уже по опыту знаете, Светлана Аркадьевна, мне трудно переносить женскую независимость. Оля никогда раньше не позволяла себе перебивать меня, всегда выслушивала до конца. Даже если я делал мхатовскую паузу, Оля дожидалась её окончания, не проронив ни слова. Вот так перебила она меня впервые за десять лет совместной жизни. Или за одиннадцать? Точно, одиннадцать. Это всё Вишня, его дурное влияние. Ну, погоди, друг любезный! Ты у меня поплатишься!

Оля всегда читала меня, как открытую книгу. Сразу поняла мои чувства. Заметила миролюбиво:

— Поверь, Павлик, Костя начал говорить о… в первый раз.

Я ничего не понимал. Сам себе представлялся идиотом. Все всё давно знают и понимают. А я вот — нет. Обманутый муж, прямо по пословице. Это злило необыкновенно, выводило из равновесия.

— Чего-то я не пойму. Ситуация — дурнее не придумаешь. Приезжает мой лучший друг и просит у меня руки моей жены. Нет, господа хорошие, я просто схожу с ума.

— Не паясничай, Павлик, — нахмурилась Оля. Она бледнела всё больше.

— А! У меня, значит, с головой в порядке? Ну, слава богу, успокоила. Костя, а ты часом не болен?

— Вполне здоров, — хмыкнул Костька. — Между прочим, руку твоей жены прошу у неё, не у тебя.

— Но она моя жена!

— А я хочу, чтобы она стала моей женой!

— Не можем же мы поделить её между собой?!

— Она не предмет. На две части не поделишь. Лёка сама должна решить: или остаётся с тобою, или уезжает ко мне.

— Куда к тебе?! Ты сам живёшь между небом и землёй. Кстати, в каком городе у тебя есть квартира? Или вы будете ночевать на вокзалах? В лучшем случае, у друзей. Или снимать квартиру. Нет, комнату в коммуналке. С любимой женщиной так не поступают!

Оля смотрела на меня с немым укором. Несомненно, вспомнила два года в съёмной комнате коммунальной квартиры, за которую, между прочим, платили её предки. Но мы были тогда молоды, верили, что с милым и в шалаше рай. То время безвозвратно ушло. И как по-другому я мог унизить соперника?

— С любимой женщиной так не поступают. Ведь ты её любишь?

— Очень.

— А она тебя? — я снова оглянулся на жену. Бледная, как белёное полотно. Никогда не подозревал, что можно бледнеть до такой степени. В гроб румяней кладут.

— Вот именно это я и хочу узнать.

— Не пойму я тебя, Костя. Значит, ты её любишь. И давно, осмелюсь спросить? В самом деле, не вчера же ты влюбился.

— Давно.

— Почему же я ничего не знал, не догадывался? Оля тоже? Ты ас маскировки?

— Тебе по статусу знать не положено. А Лёка знала.

— Нет, Костя, нет, — затрясла головой Оля. — Я не знала, честное слово.

— Догадывалась, — поправился он.

— Догадывалась? — ехидно потребовал я у жены подтверждения его словам. Она закусила губу и молча кивнула. Её честность иногда по-настоящему пугала меня. В нашей жизни надо хоть капельку гибкости иметь. Где-то соврать, притвориться, уйти от прямого ответа, перевести стрелки. Я не мог видеть её честные глаза. Снова обратился к Косте. Злость буквально душила меня.

— Значит, любишь ты её давно. Не со школьной скамьи случаем? Что же ты тогда на ней не женился?

— Дураком был, — прозвучал ответ. — Сначала дураком был, а потом поздно стало.

— Почему поздно? — я казался себе хозяином положения. Пусть, пусть жёнушка посмотрит, кто её действительно любил и кем на самом деле является Костька. Пусть полюбуется, с кем в мыслях мне изменяла.

— Мы, если помнишь, поженились после третьего курса. Просто она не любила тебя тогда. Иначе зачем ей приспичило идти за меня замуж?

Приспичило тогда не ей, а мне. И она это помнила хорошо. Начала было говорить:

— Но, Павлик, ведь…

— Помолчи! — рявкнул я, испугавшись, вдруг она напомнит мне правду. — Мне теперь трудно поверить, что ты не была его любовницей! Возможностей сколько угодно. Мне теперь трудно поверить, что не побежишь за ним, как мартовская кошка!

Это было жестоко. Я и сам не верил своим словам. Но они оба причинили мне боль. Расплатиться с Костькой той же монетой возможность пока не представилась. Зато я мог сделать больно ей, через неё достав Вишневецкого. Пусть страдают, как и я. Пусть страдают сильнее. За всё надо платить.

— Павлик, — слабо охнула Оля. — Как ты можешь?

Костя моментально взвился.

— Заткнись, ты! Друг любезный, муж обманутый. Если ты хоть раз ещё посмеешь обидеть Лёку… ты… я… не буду отвечать за себя и свои действия!

Ах, он, оказывается, до сих пор отвечал. Интересно как.

— И что ты можешь мне сделать? — я засмеялся. — Морду набить? Ну, давай. Вот он я. Хуже не будет, ибо ты сделал всё возможное. Даже больше. Испортил мне жизнь. Отнял женщину, которую я люблю.

— Ты любишь? — Костя плюхнулся на диван и захохотал.

Я посмотрел на него, и у меня родилась мысль, что Костька элементарно свихнулся. На почве любви. Только больной на всю голову сойдёт с ума из-за любви к женщине. Для нормального мужика дружба должна быть важнее любви. Мужская дружба — это святое. Вам, женщинам, никогда не понять. То, что я сам в глубине души много лет подряд не считал Вишню другом, значения не имело, поскольку никогда ему этого не показывал. А Оля? Неужели она не замечает свихнутость своего Костеньки? На секунду мне снова бросилась в глаза её ненормальная бледность. Белее листа финской бумаги. Вспомнил о её не совсем здоровом сердце. Тут же и забыл, с первыми словами Оли:

— Грязь какая, мальчики! Как вам не стыдно? Костя, прекрати, хватит!

— Нет, ты слышишь, Лёка? Он тебя любит! — Костя отдышался и зло, нервно спросил:

— Почему ты не захотел иметь детей от любимой тобой женщины?

— Откуда ты знаешь? — я свирепо рявкнул на жену. — Жаловалась, да?!

Оля не ответила. Она вцепилась в дверной косяк обеими руками. Жадно дышала, широко открывая рот. Точь в точь рыба, выброшенная на берег. Глаза — и те рыбьи, бессмысленные. Я не поверил увиденному. Обычный семейный шантаж. Что ещё? Правда, Оля никогда не опускалась до дешёвых трюков. Но всё когда-нибудь происходит впервые. Костя не видел Олю с её приступом. Он сверлил глазами меня. Ответил вместо неё:

— Ты несправедлив. Она никогда на тебя не жаловалась. Никогда и ни по какому поводу. Не в её натуре. Я сам видел, как вы живёте, как она несчастлива с тобой. А на счёт детей… Так я спросил её однажды. И она ответила, что ты беспокоишься о её сердце, что тебе дома необходима тишина и пока можно подождать с детьми. Куда дальше ждать?! Ей за тридцать. Через пару лет врачи вообще рожать запретят. Зная тебя, Паша, я сразу просёк — это не она, это ты не хочешь детей. Я даже радовался этому факту. Дети привязывают женщину к мужу крепче стального троса.

— Сколько интересного можно невзначай узнать о себе, — прокомментировал я и повернулся к Оле.

— Значит, ты несчастлива со мной?

Но ответа не ждал, страшно стало. Лицо Оли начало отливать в синеву. И губы синели на глазах. Ей явно не хватало воздуха. Время словно замедлило свой бег. Я видел, как она, точно при специальной киносъёмке, рапид, кажется, оторвала руки от косяка, нелепо взмахнула ими и начала падать. Надо было бежать, помочь. Можно было успеть. Но я не смог пошевелить ни руками, ни ногами. Конечности налились свинцовой тяжестью. То же самое, наверное, испытывала жена Лота, когда превращалась в соляной столб. Время всё тянулось, Оля всё падала. Пока не раздался треск сломанного стула. Это Костя, не глядя, отшвырнул его, прыгая к Оле. Дальше я наблюдал происходящее в нормальном режиме.

Костя успел вовремя. Подхватил её у самого пола, она не ударилась. Он на руках потащил её к дивану, ногой расшвыривал целые стулья, стоявшие у него на дороге. При этом так зыркнул на меня, что я покрылся холодным потом. Близко к жене не подпустил. Уложил Олю на диван. Начал трясущимися пальцами расстёгивать ей у горла домашний халатик. Лицо спокойное, сосредоточенное. Да я не обманывался. Две пуговицы он вырвал из халата “с мясом”. Хороший, между прочим, халатик, Оле очень шёл.

— Открой форточку, — командовал Костя. — Двигай в ванную, неси мокрое полотенце. Намочи в холодной воде и отожми посильней.

Когда я принёс полотенце, Костька делал Оле искусственное дыхание. Видели когда-нибудь? Иной раз в фильмах показывают. Не рот в рот, а когда ритмично давят на грудную клетку. Вообще-то, я не знаю, как это правильно называется. Кажется, непрямой массаж сердца. Откуда Вишня это знал и умел, непонятно. То ли он делал, что нужно? Правильно ли делал? Мне и в голову не пришло. Он хоть массаж делал, а я — ничего. Выполнял его команды. Он вновь погнал меня из комнаты.

— Срочно звони в “скорую”. Неси корвалол. Или валокордин, нитроглицерин. Что там у вас есть?! Должно же у Лёки что-то быть! Посмотри в холодильнике, в дверце. Кипячёной воды неси. Ещё кусочек сахара.

Звонок в “скорую” я сделал. Несколько раз набирал номер. Занято и занято. Пошёл искать лекарства. На кухне закурил. Возвращаться в комнату боялся. Слишком страшно. Успокаиваясь, сделал несколько затяжек, позаимствовав сигарету из Костиной пачки, лежавшей на столе.

— Где ты пропал? — крикнул из комнаты Костя. Но я не торопился. Сделал ещё пару затяжек. Пусть он считает, что я лекарства ищу. Потом затушил сигарету. Нашёл в холодильнике нитроглицерин. Действительно, в дверце. Налил в чашку тёплой воды из чайника. Прихватил два куска сахара. Понёс добычу в комнату.

Оля лежала с закрытыми глазами. Нос заострился. На лбу блестели капельки пота. Однако, синюшная бледность сошла. Кожа слегка порозовела. Костя сидел рядом с ней, на полу, и плакал. Прижимал её руку к своему лицу и плакал. Ну, не то чтобы плакал, а так… слышали выражение “скупая мужская слеза”? Ну, вот. У Кости их было целых четыре. Поровну на каждой щеке. Бегут две слезы одна за другой, а человек при этом ни звука не производит. И слёз не вытирает. Потому, что не стесняется их.

Плачущий Вишневецкий — картина невероятная, уже выше моих сил. И это человек, о мужестве которого знакомые сочиняли саги? Несколько минут я ошеломлённо наблюдал уникальное явление. Потом Оля шевельнулась, и я не без злорадства посоветовал:

— Сходи, умойся, истерик.

Он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, наклонился к Оле. Она открыла глаза, некоторое время удивлённо нас рассматривала. Затем недоумение в её глазах пропало. Видимо, вспомнила происшедшее. Тихо шевельнула губами раз, другой. С усилием произнесла:

— Уезжай, Костенька. Уезжай, милый.

Ха! Он ещё и Костенька, ещё и милый! На меня она и глаз не скосила при этом.

— Но ты же его не любишь!

В интонации Костьки мне послышался нажим. Я стиснул зубы и с трудом удержался, чтобы не врезать ему ногой в ухо. Он продолжал сидеть на полу, боком ко мне. Очень удобно дать ногой в ухо. Я сдержался, с чем до сих пор себя поздравляю. Что вы на меня так смотрите, Светлана Аркадьевна? Даже самый интеллигентный мужчина при определённых обстоятельствах может озвереть. А я — не самый интеллигентный. Да-а-а…

— Ведь не любишь! — повторил Вишневецкий.

— Люблю, — уже более внятно выговорила Оля. Таким тоном! Вы бы слышали. Яснее ясного, кого она на самом деле любила. Отвернула лицо к спинке дивана и тихо всхлипнула. Настолько жалобно — я мигом пришёл в себя. Любовь — это хорошо, это прекрасно. Но не за счёт меня, не за счёт моей семьи. Никому не позволю её разрушать. В том числе лучшему другу. Хотя, какой он мне друг?

— Ты вот что, Костя! Орать здесь перестань. Видишь же: она больна, ей вредно нервничать, она не хочет тебя видеть.

— Неправда! — Костя вскочил, заметался по комнате, как слепой, тыкаясь в разные углы. — Лёка, ты лжёшь! Зачем ты лжёшь, Лёка?!

Я не удержался. Мне мало было уже полученной сатисфакции. Хотелось большего, окончательной победы, полного разгрома врага. Заметил ему самодовольно:

— Ты ошибся. Она любит меня. И зря ты затеял эту историю, после которой никогда не сможешь бывать в нашем доме и видеть мою жену.

Костя не откликнулся. Бросился к телефону. Хотел срочно заказать номер в гостинице. Мне не улыбалось именно сейчас оставаться с Олей один на один. Тогда придётся объясняться с ней начистоту. Я уже догадался о правде и не собирался её выслушивать. Мало ли что жена могла выдать мне по-честному? При Косте не станет, факт. Кроме того, “скорая” традиционно задерживалась, и если Оле опять плохо станет, то я не смогу оказать нужную помощь. Неотложку всегда приходится ждать долго. Самому? Не знаю, как, не решусь, растеряюсь в нужный момент. Оттого попытался изобразить сомнительное благородство.

— Не звони сейчас никуда, не дури. Всё же мы, как и раньше, друзья. И потом, уже довольно поздно. Ни билет на самолёт заказать, ни номер в гостинице.

— Чепуха. Переночевать смогу у Петровых. А билет мне вообще не нужен. Договорюсь со знакомыми лётчиками.

— Не дури, — повторил я. — Оля будет переживать, а ей это сейчас вредно.

— Чёрт с тобой, — махнул рукой Костя. Стал названивать знакомым лётчикам.

Через несколько часов все вопросы были решены, проблемы улажены. Оля спала в комнате на диване, изредка всхлипывая во сне. Мы с Вишней перед сном курили на кухне. Выпивали по маленькой для разрядки напряжённости. И с горя, как говорится. У обоих имелась одна и та же причина. Только после первой рюмки я по-настоящему почувствовал, насколько издёргался и устал за прошедший вечер. Да, я оказался победителем в неравной схватке, но таковым себя не ощущал. Горек вкус иной победы. Тем не менее, мог проявить снисходительность к Вишне, которой тоже, кстати, не находил в себе. Я сыграл. Сыграл усталость, печаль, доброжелательность. Получилось хорошо. Костя ничего не заметил, не понял.

У нас с ним состоялся тот разговор, который между мужчинами допускается лишь за рюмкой, в определённом градусе подпития. Мы не были сильно пьяны. Однако, и трезвыми не были. К началу разговора хлопнули полбутылки за Олино здоровье. Без закуски.

— Может быть, ты теперь мне связно объяснишь, как, что и почему?

— Да что объяснять? — Костя потянул из пачки сигарету.

— Всё. Всё объясни. С начала и по порядку.

— Объясни, — передразнил он и задумался. — Да разве можно объяснить? Нравилась мне твоя жена. С самого начала нравилась. Она тогда тебе женой не была, если помнишь. В десятом классе. Но почему-то казалось, что не это главное. Целая жизнь впереди с кучей удовольствий. Любовь подождёт. Не к спеху. Наверное, так казалось, потому что я Лёке нравился больше, чем она мне.

— Врёшь!

— Зачем мне сейчас врать?

— Для самоуспокоения.

— Разве что… — Костя улыбнулся снисходительно. Сразу стало ясно — он не врёт. Кажется, именно за правду я его возненавидел.

— Она бегала за мной. По-своему, разумеется. Полшколы об этом знало. Один ты не замечал, поскольку вечно был чем-то или кем-то увлечён. В десятом классе, если не ошибаюсь, это была Танечка Столярова?

— Ты ещё детский сад вспомни. Ну, так что же Оля?

— Она назло мне выбрала тебя. Помнишь выпускной вечер? Нет? Ты вспомни. Тогда и выбрала. Почему-то непременно тебя. Я действительно разозлился. Не хотел знать вас обоих. Меня тошнило от той игры, которую вела Лёка. Вернее, я тогда думал, что это игра. Как малыши в песочнице, право слово. Злость, кстати, быстро прошла. Не до вас стало. Много разных новых впечатлений навалилось: универ, группа, первые выезды в поле, девчонки. Ага, и девчонки тоже. Куда без них? В нашей общаге царила свобода взглядов на отношения полов. Нужно было и через это пройти. Я в общаге почти каждый вечер просвещался. Меня тогда к юбкам очень тянуло. Иногда я Лёку вспоминал. Как-то по-хорошему вспоминал, тепло, душевно. Увы, она не казалась той девушкой, какая мне нужна. Не та, не единственная. И я не искал с ней встреч. А если учесть её чувства ко мне, встреч я не только не искал, наоборот избегал всячески. Мы и с тобой ведь почти не виделись. Я и подумать не мог, что ты наконец увлёкся по настоящему. И, по закону подлости, увлёкся ею. Время бежало, бежало. Я всё куда-то бежал вместе с ним. Вдруг — ваша свадьба. Я словно споткнулся на бегу. Поражён был до глубины души. Значит, она не играла. Значит, я её неправильно понял. А как похорошела. И замуж выходит. Поражался не столько её выбору, сколько вообще замужеству. Да ещё раньше, чем я женился. Сильно зацепило. До того момента для меня само собой разумелось, что она навсегда останется в девках, и до гроба будет любить одного меня. Вдруг такой абзац. Я был влюблён в неё — это ясно. Просто раньше себе отчёта не давал. Бегал, гулял и подсознательно был уверен: меня при любой ситуации ждут, при любых обстоятельствах и на любых условиях примут, если приду. Не ждали, однако. Весь вечер на вашей свадьбе я ругал себя последним дураком. Прошляпить такую девушку! Мои подружки ей в подмётки не годились. Я ненавидел себя, тебя, её. Особенно себя и тебя. Когда провожал вас, еле сдерживался. Честное слово, в ту ночь я вполне был готов убить тебя.

— И ты мне так спокойно об этом говоришь?

— Ты же просил объяснить. Я объясняю. Мне, между прочим, приходилось постоянно отгонять разные хмельные мысли. Тебе приходилось? То-то. Нелёгкое занятие, доложу я тебе, брат. Почему именно я оказался третьим лишним? Почему её мужем стал ты? Почему я элементарно не переспал с ней в то время, когда она была влюблена в меня? Картины одна другой безобразней бесконечно прокручивались в голове. Нет, не болезнь, Паша. Совсем другое. Тебе не понять. Ты одиннадцать лет был счастлив, а я — нет. Поэтому всё помню. До слова, до жеста. У меня внезапно пропала уверенность в себе. И, провожая вас, я не решился что-нибудь предпринять.

— Уверенность или самоуверенность?

— А как хочешь, так и считай. Без разницы. Да и что я мог сделать? Ты же знаешь Лёку. Всё кончилось, едва начавшись. Надежды не было. Помнишь, у Булгакова Мастер говорит, что любовь поразила его, как финский нож? Я испытал нечто похожее. Немного иначе, правда. Из-за отсутствия надежды любовь вошла в меня гвоздём. Намертво засела в сердце. Вы начинали свою семейную, тогда казалось, счастливую жизнь. Мне оставалось пугать кошек в ночных переулках и стоять под вашим окном. Будь уверен, два этих дела творились добросовестно и достаточно долго. Дальше были самоуговоры, самобичевание. Не слишком помогало. С немалым трудом и не сразу взял себя в руки. Госэкзамены отвлекли, да. На какое-то время удалось забыть о вас. Но в ожидании распределения лихорадка началась сначала. Я не остался на кафедре, как мне предлагали, я сбежал. Сперва в Сибирь, потом ещё дальше. Тогда казалось, что исчезнуть из Москвы — единственный способ излечиться. По принципу “с глаз долой — из сердца вон”.

— И? Силы воли не хватило?

— Почему? Расстояние и время действительно лечат. Насколько это возможно. Я считал, что вылечился. Кроме того, первый год работы — это тебе не фигли-мигли. Приехал в партию баловень, дамский любимчик и балбес. Дрянью я был порядочной. Мне всегда всё легко давалось. А в поле надо вкалывать по-настоящему. Видимостью бурной деятельности и личным обаянием не прикроешься. В поле ты как на ладони. У меня порой доходило до предельного отчаяния. Вот вы все с ума посходили из-за истории с медведем. А мне до сей поры за неё стыдно. Это же последним кретином надо быть, чтобы так попасть, как я попал. И в холодной воде торчать, брюхом на топляке, замерзать и ничего не делать — глупее не придумаешь. Мог ведь плыть. Не-е-ет, у меня от страха не только руки-ноги, но и мозги переклинило. Неделя в тайге тоже по собственной дурости. Начальнику партии из-за меня столько доставалось — ой-ой-ой. Кстати, все россказни про меня — настоящие россказни. В действительности эти истории иначе выглядят. Некоторые — не лучше, чем приключение с медведем. И за многие из них стыдно. Одно утешает. Я таки каждый раз преодолевал свою паршивую натуру. Вообще, нужно было многое ломать в себе, жечь калёным железом. Видишь? Я честен с тобой. В нашей партии меня не слишком жаловали. За многие грехи, особенно за трёп.

— Это и теперь за тобой водится.

— А без шуток жить скучно. Тогда, несмотря на весь мой трёп, жилось мне совсем не весело. Борьба за уважение людей тяжко давалась. Москва с её проблемами отодвинулась, почти забылась. И вдруг умер отец. Я приехал сюда. Отец умер, с работой туфта, Маринка на меня наехала, без дома оставила. Вся моя борьба показалась бессмысленной, никому не нужной. Сломаться, Паша, легко. Деньги у меня по тем временам имелись хорошие. Коньяк на московских прилавках вполне… ничего себе. За каким чёртом ты нашёл меня тогда на бульваре?

— Благодарности от тебя, Вишня, сроду не дождёшься. Спасибо скажи. Попал бы по пьяни под случайный мотор и всё, поминай, как звали.

— Может, мне этого хотелось? И, кстати, не хотелось тащиться к вам. Чтобы Лёка меня таким увидела? Пьяный, небритый, грязный, несчастный своим одиночеством и никчёмностью.

— Чего ж потащился?

— Не устоял перед соблазном. Очень Лёку хотел увидеть. Я ведь и на бульваре за тем оказался. Кто-то из ребят сболтнул, что периодически по вечерам её там видит. Я и попёрся. Так… издалека посмотреть.

— А перед тем выпил для храбрости? Да на старые дрожжи? Так я и думал. Увидел бы ты её, как же. Держи карман шире. Ты меня у самого своего носа разглядеть не мог. Ладно, ладно, не ершись. Ответь на один вопросик. Давно хотел у тебя узнать, что тогда сделала Оля? Почему ты бросил пить? Я два дня старался. Ничего не получилось. Она за двадцать минут тебя в порядок привела.

— Ну, не за двадцать, конечно, минут, но… Очень просто, на самом деле, без хитростей. Привела в ванную, поставила перед зеркалом и сказала: “Посмотри, свинья, на кого ты стал похож! Тряпка, не мужик”. За точность сейчас не поручусь, а смысл примерно такой. Как кипятком обварила.

— Значит, спасла тебя своим презрением?

— Не мгновенно, но помогло. Тебя она таким способом не лечила?

— Повода не давал.

— Тогда ты не поймёшь.

— Интересно, чего?

— Моей благодарности. За презрением последовало так много настоящего тепла. Любви, если хочешь. Протянулась такая доброжелательная рука… Одинокий и одичавший мужик, каким я был в то время, не смог оттолкнуть эту руку. Всем естеством к ней потянулся. И не смог не полюбить. Не только как женщину. Как человека, прежде всего. Я понял, что полюбил Лёку, когда уезжал. Понял, что это настоящее, навсегда, на всю жизнь. Другую уже не полюблю. Надеюсь, разницу между “влюблён” и “полюбил” просекаешь? Почти два года я терпел. Не вылезал из экспедиций. Хватался за самое трудное. Делал себя достойным её. Не выдержал, дал слабину. Смертельно хотел её видеть. Напросился к вам в гости. Знал — не откажете. Знал так же, что не должен ехать. И приехал. Уже потом догадался разбить свой отпуск на две части. Таким образом, мог видеть Лёку не один, а два раза в год. Мне, в принципе, хватало. Ещё письма. Какие она мне писала письма! Ты-то писать ленился. Или не хотел. А у меня ближе вас никого не было, Маринка не в счёт. Я перечитывал письма Лёки постоянно. Обдумывал. Носил их под рубашкой, на груди. Чтоб никто не видел, не смеялся. Специальный непромокаемый мешочек для них сшил. Собственноручно. Зря ухмыляешься, Паша. Ты ведь сейчас меня мысленно с собой сравнил? А мне уже давно не стыдно. Любовь стыда не ведает. Нормальный мужик такие вещи с полпинка просекает. Письма Лёкины я больше не прячу.

— Неуели ты так никого и не нашёл?

— Ты имеешь в виду женщину? Отчего же. Женщины у меня были. Не без греха я, это верно. Чего ты хочешь? Не больной, не малохольный. Нормальный молодой мужик. И, собственно, не из последних. Только… чем дальше дело заходило, тем меньше было женщин. Настал день, когда я не смог ей больше изменять.

— Ты говоришь так, будто она твоя жена, не моя.

— Прости, Паш, иначе я её себе не представлял. Жена и всё тут. Мне иногда по ночам мерещилось… ну… что Лёка со мной. В такой жар, доложу тебе, бросало, пот ручьями лил. Я и жил-то от встречи до встречи. Хоть куце, но счастлив. Большего у судьбы просить не смел. Разве, почаще бывать в Москве. Но с каждым новым своим приездом видел: она несчастлива с тобой. По моей, Паша, вине. И по твоей.

— Хорошо, ответь, в чём ты меня винишь? Что во мне не так? Чем я плохой муж?

— Ты к ней давно равнодушен. Эгоист махровый — вот кто ты.

— Я?

— Конечно. Её же на руках носить надо. А ты? Подай, убери, пошла вон. Привык к ней. Привык как к полезной, красивой, может быть, очень необходимой, но вещи. Вещи, понимаешь? Она ведь цепляется за тебя. Неужели не видишь? Она так хотела иметь ребёнка. Надо же бабе кого-то любить. Отказать ей в естественном, положенном от природы — садизм. Ты садист, Паша! Видел бы ты, какими глазами она на улице провожает мамаш с колясками. У нас с ней непременно родились бы дети. Двое. Нет, лучше трое. Это, Паша, вершина любви. Без них ты не совсем человек.

— Ты в сторону не увиливай, мечтатель.

— Я увиливаю? Я когда приезжал к вам — это было настоящее счастье. Лёка встречала такой откровенной радостью, таким сияющим взглядом. У меня с первой минуты начинала кружиться голова. Но, между нами говоря, так бы и дальше шло.

— Если бы?

— Её последние письма. Внешне они обычные, благопристойные. А подтекст… Как будто она кричать начала: “Увези! Увези меня!” Я не выдержал. Или сейчас, или никогда. Сорвался, приехал за ней.

— Ты на крыльях любви примчался, а она тебя гонит, — саркастически заметил я, успевший устать от его исповеди. Сентиментальные страсти-мордасти никогда не понимал. Любому надоест слушать про чужую любовь. Чужая драма, она всегда чужая.

— Что ж, старик, это её право — гнать. Я перед ней виноват. Пренебрёг в своё время, теперь расплачиваюсь. Спасибо, что ей от меня чего-то ещё хочется.

— По-моему, лишнего ты, друг любезный, накрутил. Развёл розовые сопли в сахарных кружавчиках. И у меня случилось помутнение в голове, и я был влюблён. Но тогда мне было едва за двадцать, а не за тридцать. Мальчишка. Сейчас-то мы повзрослели. Должны вести себя соответственно.

— Что ж, старик, кому как в этой жизни фарт подошёл. Видно, я до конца буду влюблён в неё, как мальчишка.

— Заладил, как попугай “ну, что же, ну, что же”. Тебе не семнадцать. И ты ничего не получил, ничего не выиграл.

— Ошибаешься, Паша. Выиграл, много чего. Любовь её выиграл. С этим можно жить. Ой, как можно жить.

— Она не любит тебя! Не любит!

— Если тебе удобней думать, будто она меня не любит, думай на здоровье. Спорить не буду. Но отказывать себе в единственном, что осталось, глупо. Я теперь знаю правду и намерен наслаждаться ей.

— Чёрт с тобой, — обозлился я. — Наслаждайся, чем хочешь: правдой, кривдой. Я прошу тебя об одном — никогда больше не приезжать, не писать, не звонить, не искать встреч с Олей, вообще, никоим образом не напоминать ей о себе.

— Вот этого ты мог не говорить. Зря беспокоишься. Не дурее некоторых.

Наш разговор завершился. Костя по-новой закурил. Я отправился спать. Постелил себе на полу у окна. Долго не мог заснуть. До самого рассвета ворочался с боку на бок. С одной стороны, неудобно, жёстко. Как Вишня раньше мог по две недели кряду спать у нас на полу в кухне? С другой стороны, мысли покоя не давали. Курить, тем не менее, не ходил. К чему беспокоить Вишню? Впрочем, он, кажется, тоже не спал. Периодически с кухни доносились скрип раскладушки, купленной специально для Костьки, разные шорохи, вздохи. Да-с, в тугой узел завязала нас судьба. Можно ли развязать? Или методом Кости действовать? Рубить с плеча по примеру царя Македонского. Мысли вертелись, вертелись в голове. Сон свалился на меня, когда за окном начало светлеть небо.

Проснулся перед обедом. Столь же внезапно, как и заснул. Оля лежала на диване, всё ещё под одеялом. Не спала. В одной руке сжимала половинку листа в клеточку. Другой рукой перебирала лепестки цветов. На табуретке возле дивана, там, где вчера стояла чашка с водой, сегодня лежал букет белых садовых ромашек. Любимые цветы моей жены. Разумеется, от Кости букетик. Больше некому. Где он их достал поздней осенью, да ещё в 91-м году, когда и хлеба иной раз не купишь? Главное, когда успел? Так и осталось для меня загадкой. Тринадцатый подвиг Геракла. Чистый фокусник. Торгаш. Цветочками любовь покупает. Что до бумажонки в руке у Оли, то мне сначала неинтересно было. Дураку ясно, записка. Оля до ночи не выпускала её из рук. Сжимала в кулаке. Потому меня любопытство разобрало. Дождался, когда супруга уснёт, подошёл на цыпочках и взял записку. Она и во сне её крепко держала. Пришлось ей тихонько пальцы разгибать. Ничего особого не обнаружилось. “Я тебя люблю”. Всё. Без подписи даже. Первый мой порыв — выбросить. Посмотрел на спящую жену. Она за прошедшие сутки осунулась. Под глазами синячищи во какие. Ей накануне здорово досталось. Вспомнил, что проспал до обеда и не вызвал Оле врача. Огорчать её дальше не захотел. Вложил записку обратно ей в руку. Пальцы Олины моментально сжались, приклеились к ненавистной мне бумажонке. Она вздохнула во сне. Облегчённо так. За это я возненавидел Костьку в два раза сильнее, если только можно было ненавидеть сильнее. Уехал навсегда и любовь её с собой увёз.

Чуть позже мне показалось напрасным моё волнение. Кошмар закончился. С завтрашнего дня начнётся нормальная семейная жизнь, какой у нас давно не наблюдалось. Мне обязательно станет хорошо, спокойно и радостно.

То, что началось со следующего дня, вряд ли можно назвать не только нормальной семейной жизнью, но и семейной жизнью вообще. Оля проболела две недели. Когда выздоровела, её никто не мог узнать. Я первый. Энергия, раньше бившая из неё ключом, исчезла непонятно куда. Любительница поболтать, жена вдруг замолчала. Стала тихой до тошноты, пришибленной. Абсолютно послушной. Есть один детский фильм-сказка — “Марья-искусница”. Не смотрели? Оно и понятно. Вы из другого поколения. Периода “Электроника”. В той сказке про Марью-искусницу главная героиня зачарована и повторяет одну и ту же фразу “Что воля, что неволя — всё равно”. Эта фраза плакатными буквами высвечивалась на лбу моей жены. После работы она еле плелась домой. Перестала ходить в гости, в театры, на выставки. Времена, правда, на дворе стояли тяжёлые, не до выставок. Требовалась перестройка взглядов, приспособление к новым условиям. Приходилось учиться зарабатывать деньги. А цены росли очень быстро. Рубль обесценивался в несколько раз быстрее. Оля, тем не менее, бросила прирабатывать шитьём. Она приходила с работы, кормила осточертевшим дежурным ужином под названием “макароны с сосисками”, мыла посуду, кое-что делала из домашней работы. После забиралась с ногами на диван, сворачивалась калачиком и смотрела либо в стену, либо в окно. Могла так лежать часами, не реагируя на телефонные звонки, на визиты знакомых, на меня.

Поначалу я не придавал серьёзного значения её поведению. Человеку нужно время прийти в себя после значительной встряски, после болезни. Но однажды вечером, готовясь к урокам, я внезапно ощутил у себя за спиной пустоту. “Наверное, вышла куда-нибудь тихонько”, - подумалось мне. На всякий случай обернулся. Оля по обыкновению последних дней лежала на диване и смотрела в окно. Картина вполне мирная. А мне сделалось страшно. Я присмотрелся к жене и понял, почему. Её взгляд. Он казался страшным. Он не был направлен на конкретный предмет. Взгляд в никуда. Тяжёлый и одновременно пустой. Я в полголоса позвал: “Оля”. Она не услышала. Позвал громче, ещё громче. Безрезультатно. Её не было рядом. С тех пор не раз я сталкивался с её “отсутствием”.

Я пытался заставить Олю лечиться. Без всякого толка. Когда болит душа — врачи бессильны. Мне было понятно, что именно душа болит у неё. Но от чего? Не понял. Да если честно, то и не хотел понимать. Если она любила Костьку, зачем осталась со мной? Он же звал. Не пошла. Чего теперь-то страдать? Сама решала, сама себе постель стелила.

Скоро поведение жены стало раздражать меня. Не женщина — графские развалины. Я начал себя накручивать. Ведь она виновата передо мной. Она допустила ту глупую историю в нашу жизнь. Она писала Костьке письма, в которых любила его. Она радостно встречала моего врага в моём собственном доме. Она… всё — она. Почему же я чувствовал себя виноватым? Почему она повела себя так, словно виноват я? Накручивал себя со вкусом, методично, доходя до состояния, когда не мог остановиться, срывался, кричал на жену. Представьте, испытывал облегчение. Она по-прежнему терпела, позволяла себя оскорблять. Но если раньше семейные сцены выносила со спокойствием уверенного в себе человека, с чувством собственного достоинства, то теперь её молчание походило на поведение загнанного, смертельно перепуганного зверька. Она научилась вздрагивать, неожиданно увидев меня или услышав мой голос.

Не известно, к чему бы мы пришли в итоге. Я начинал подумывать, а не развестись ли мне? Оля создала невыносимые условия для совместной жизни. Но тут судьба выкинула очередной фортель, и Оля ушла от меня.

Как-то я задержался на работе дольше обычного. У нас сначала был педсовет, потом профсоюзное собрание. Домой пришлось возвращаться поздно. К моему удивлению, Оля не лежала в привычной позе на диване. Она металась по квартире, хватая какие-то вещи и бросая их на пол. Лицо её опухло от слёз, руки дрожали. Она не то скулила, не то подвывала. В квартире наблюдался форменный бедлам, совершенно очевидно сотворённый ею. На полу лежали оба наших чемодана с открытыми крышками. Возле чемоданов неопрятной кучей валялись бельё, обувь, сумки, тряпки. Зато книги были увязаны тремя аккуратными стопками. Ничего себе фокусы! Приходишь домой уставший, голодный. И на тебе. Естественно, я разозлился. Спрашиваю:

— Что происходит? У тебя тут Мамай войной прошёл. Ашхабадское землетрясение.

Она и внимания на мои слова не обратила. Продолжала метаться. Вдруг споткнулась, с размаху села на пол и тогда зарыдала. Угу, истерики мне не хватало для полного счастья. Я поднял жену с пола за ворот халата, встряхнул и прикрикнул:

— Ну, что случилось? Ядерная война началась? Архангелы страшный суд возвестили? Что с тобой?

Она вырвалась из моих рук, отошла к окну. Стоя ко мне спиной, всхлипывая, икая, враждебно заявила:

— Я ухожу от тебя, Паша.

Паша! Паша, а не Павлик! Раньше она никогда не называла меня так. Я обеспокоился, сами понимаете. Но пока ничего не понимал.

— Что?

— Я ухожу от тебя.

— Куда? — мне казалось, это происходит не со мной, с кем-то очень похожим на меня, а сам я наблюдаю катастрофу в моей жизни со стороны.

— Сегодня утром пришла телеграмма от Серёжи Дмитриева. Ты уже на работу ушёл. Ты помнишь Серёжу Дмитриева? Ты должен его помнить. Рыжий такой. В веснушках весь. И руки в веснушках.

Она повернулась ко мне, смотрела с непонятной надеждой. Я совсем запутался. Причём здесь Дмитриев? Почему я должен помнить какого-то Дмитриева? Мне вообще этот рыжий приятель Костьки никогда не нравился. Оля не стала дожидаться, пока я соизволю вспомнить. Слёзы текли у неё по лицу градом. Она вытирала их обеими руками, слизывала с губ. Продолжила так, словно я знал, о чём речь:

— Большая очень телеграмма. Костя при смерти.

Машинально взяла с подоконника грязное полотенце, которым я утром протирал свой “дипломат” и забыл положить в корзинку с грязным бельём. Промокала этим полотенцем слёзы. Бр-р-р! Меня всего передёрнуло.

— Ты не понял?! Костя умирает!!! — закричала мне.

Никогда прежде не замечал в Оле склонности к мелодрамам. Потому сейчас её поведение показалось мне плохой игрой дешёвой актрисы. Может, она в рассудке повредилась?

— Мне самой не всё понятно, — запинаясь, пояснила Оля. Она видела по моему лицу, что я ей не слишком верю. — Серёжа телеграмму составил бестолково. Какое-то дерево, какой-то ураган. Дерево свалилось, придавило Костю, и Костя умирает. Ну, вот, я еду к нему.

Она опять заплакала.

— Зачем? — тупо спросил я. Ещё как следует не разобрался в творящемся у меня внутри, но уже начинал постигать — происходит не глупый розыгрыш, не пошлая шутка. Подобными вещами не шутят.

— Боже мой! — вскинулась Оля. — Как ты не понимаешь?!

Я пожал плечами.

— Действительно не понимаю. Например, чем ты можешь ему помочь? Косте, естественно, не этому вашему конопатому… Дмитриеву. Тебе, с твоим больным сердцем, ехать к чёрту на куличики не стоит. Можешь не выдержать, сердчишко подведёт. Кроме всего, если Костя и впрямь, как ты говоришь, при смерти, то ты можешь не успеть. Вдруг он умрёт раньше, чем ты до него доберёшься? Да и зачем? Попрощаться? А хоронить его — вовсе ни к чему тебе такие потрясения.

— О, боже! Что ты за человек?! — простонала она, сцепив зубы, и, видимо, едва сдерживаясь. — Как ты до сих пор ничего не понял?!

— Чего не понял? — сыграл я под дурака. Хотя всё уже давно понял и ничему не удивлялся.

— Я люблю его. Понимаешь ли ты? Люблю. Его, а не тебя. И всю жизнь любила.

— Тогда проваливай к нему! — заорал я, теряя терпение. — Проваливай! Только назад не возвращайся. Не приму. Хороша, нечего сказать. Да ты овдовеешь раньше, чем успеешь стать его женой.

— Не кричи, — неожиданно тихо попросила она, разом успокаиваясь. — Что бы ни случилось, я не вернусь.

И я почувствовал — это правда, она не вернётся. Лишь тогда осознал, насколько серьёзно происходящее. Испугался по-настоящему. Начал уговаривать:

— Оль, ты что? Ну, что ты? Всё устроится. Всё будет хорошо, вот увидишь. Костя непременно выживет. Ему всегда чертовски везёт. Повезёт и сейчас. Только не уезжай. Я тебя прошу, я тебя умоляю, не уезжай! Хочешь, на колени встану?

Подошёл к жене, обнял. Попытался погладить её по голове, по плечам. Бесполезно. Она вывернулась из моих рук, отскочила в сторону. Краснея, закусив губу, отводя глаза, выпалила:

— Слишком поздно, Паша. Всё равно уеду.

— Лёка! — снова закричал я.

— Не называй меня так. Права не имеешь.

— Хорошо, — вздохнул я. — Не буду. Не заводись. Ты поезжай к нему, выхаживай, сколько нужно. Но прошу тебя, не торопись с решением, возвращайся назад. Мы забудем прошлое. Начнём с начала, а?

— Мы уже пытались начать заново. Не получилось.

— Это всё ты, ты не хотела.

— Можешь, сколько твоей душе угодно, обвинять меня. Да, да, все обвинения твои принимаю. Виновата. И не оправдываюсь.

— Ты… не вернёшься?

— Нет.

Она больше не плакала. Она стала похожа на себя прежнюю, ту, до замужества. Решительная, уверенная. Непонятная метаморфоза. Точно карнавальный наряд сбросила. Вы, женщины, так умеете перестроиться. Буквально, в один миг. Меня озарила спасительная идея:

— Но тебе ещё нужно купить билет. Где ты возьмёшь столько денег? Поезда раз в неделю ходят.

— Допустим, чаще. Не суть важно. Ничего не нужно, Паша. Я по методу Кости. Уже звонила Петровым. Они договорились с лётчиками. Самолёт сегодня вечером. К утру я должна быть на месте.

— А договориться на работе?

— Договорилась.

Швыряние вещей закончилось. Оля умылась, причесалась, напилась чаю и деловито собралась в короткое время. Перезвонила Петровым, уточняя ряд деталей. Встала на пороге. Чемоданы, связанные за ручки — через плечо. В руках книги, сумка. Помочь себе не позволила. Сказала, на улице её ждут. Стояла спокойная, сосредоточенная. Куда подевалась растерянная, зарёванная женщина, хотелось бы знать? Преображение, для которого я, по всей видимости, послужил катализатором, свершилось. На пороге стояла новая, незнакомая Оля. От недавней истерики лишь припухшие, покрасневшие веки. Окинула взглядом комнату. Прощалась. Полагаю, с прежней жизнью прощалась, с прежней собой. Грустно усмехнулась мне. Ни звука при этом не проронила, губами не шевельнула. Слегка кивнула, подняла гордо голову, повернулась и вышла. Из моей жизни вышла. Вошла в мою жизнь решительно и ушла так же.

Я не помню, сколько простоял перед закрытой дверью. Жизнь рухнула. Ничто больше не имело значения. Первые сутки самые тяжёлые, поверьте мне, Светлана Аркадьевна. Самые тяжёлые. Оцепенение сменилось бешенством. Я бил посуду, ломал вещи, рвал шторы. Бешенство сменилось злостью, злость — бесчувственностью, равнодушием. Я принял твёрдое решение вычеркнуть Олю из души, из памяти. На третьи сутки так решил. На четвёртые, пятые, шестые — пил. Пил до полной отключки сознания. На работу не ходил. Сказался больным. Утром начинал и заканчивал, когда сознание меркло. Потом увидел себя в зеркале. Побрёл, извините за подробности, в туалет и случайно глянул в зеркало. Рожа отёкшая, глаза мутные, недельная щетина. Точь в точь, как Вишневецкий тогда на бульваре. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Вспомнилось, что у Вишни в те времена дела обстояли много хуже. Вспомнился рассказ, как Оля от пьянства его лечила. Я презирал Костю за слабость. Весь из себя благополучный, разве я мог его понять? А сейчас понял. Решил: не буду опускаться. Не свинья. Аз есмь человек! А раз человек, то и вести себя должен по-человечески. Привёл свою драгоценную персону в порядок, протрезвел. Позвонил Петровым узнать, как добралась Оля, как там с Костей? Вовка Петров то ли ничего не знал, то ли не захотел рассказывать. Говорил со мной сухо, осторожно. После него Танечка на минуту взяла трубку, успела шепнуть, мол, Оля добралась нормально, замёрзла только в дороге, что очень тяжело, правда, все надеются на лучшее. Я хотел узнать, какое содержание имеется в виду в слове “тяжело”. Не получилось. Танечка повесила трубку.

Я остался один. Обнаружилось, что кроме Вишни, друзей у меня не было. Жены не было. Вокруг — пустыня. Начинать жизнь заново? Для чего? Довольно скоро я перестал чувствовать боль. Внутри всё одеревенело. Ремонт в квартире, конечно, сделал. Обои переклеил, мебель передвинул. Оля вещи свои сразу забрала. Вся уехала. Даже записочки с дурацкими стишками увезла. Что за стишки такие? А это она первые года три нашей совместной жизни по всякому поводу сочиняла короткие стишочки. Неуклюжие. Зато смешные и очаровательные. Писала их на листочках из блокнота, прикалывала в разных местах квартиры. Вот, к примеру, одно помню. Это мне наказ:

Люстру вымой, пыль сотри,

Приберись и не сори.

Везде эти записочки вешала: на кухне, в комнате на шторах, на дверях. Выбрасывать потом записочки ей было жалко. Она их складывала в большую железную коробку из-под печенья. Когда уезжала и коробку забрала. Я где-то слышал о соответствующей примете. Мол, нельзя ничего забывать, иначе вернёшься. Это про больницу? Ну, не знаю. Вас, женщин, не поймёшь. Помню? Конечно. Я ничего не забыл. Но и чувствовать перестал. Костя был прав, сказав, будто расстояние и время лечат, насколько это возможно. Он во многом оказался прав. Через два года я с оказией послал Оле письмо, просил развода. Она ответила согласием. Дескать, сделай всё сам. Поскольку приезжать она не собиралась, пришлось разводиться через суд. И всё, больше я ничего толком не слышал ни о ней, ни о Косте. Через десятые руки дошло, что он выжил. Инвалид, вроде, полный, лежачий. Но это не точно. Общие наши знакомые меня избегали, разговаривать не хотели, информацией не делились. С тех пор прошло больше десяти лет. Недавно моя мама видела Олю с Костей. Возле здешней поликлиники. То есть недалеко от нашей школы. Как недавно? Года три назад. Я, видите ли, их ищу теперь. Посмотреть. Увидеть их хочется. Я ведь с тех пор многое понял. Надеюсь, сильно изменился. Между прочим, женщин стал бояться, как огня. Видите, я перед Вами раскрылся. Прямо скажем, на изнанку вывернулся. Это, чтоб вы на меня не обижались и о себе плохо не думали. Причина не в вас. Думаю, вам не очень приятно было выслушивать мою исповедь. Полагаю так же, вряд ли у нас с вами после моей исповеди что-то может получиться.

Павел Николаевич замолчал. Выдохся. Молчала и Светлана. А что тут скажешь? Чистосердечное признание Дубова сначала переварить надо.

На востоке быстро светлело. Ложиться спать не имело смысла. Скоро повыбираются из палаток ученики. Нехорошо получится, если их увидят у реки, сидящих рядышком, плечо к плечу. Но встать и уйти Светлана не могла. Сидела, как приклеенная.

***

Уже просыпались птицы. Прочищали свои горлышки, делали первые утренние распевки. Светлана впервые могла оценить чистоту птичьих голосов, разнообразие. Пощелкивание, почивкивание, теньканье. За деревьями, в кронах которых слышались шорохи и чистые утренние звуки, постепенно начинал алеть край неба. Прозрачные, золотисто-малиновые краски растекались в стороны. Кромки уходящих вслед за ночью облаков вызолотились. Над рекой неширокой полосой стелился туман. Вода парила. Зато трава была сухой. Роса почему-то не выпала. Светлана помнила бабушкину примету — сухая по утру трава к дождю. Если будет дождь, то лагерь надо свернуть пораньше. Тем не менее, она продолжала сидеть. И продолжал сидеть Павел Николаевич.

Рассветная свежесть заползала за воротник, пробегала гусиной кожей по рукам и спине. Ноги затекли. Закусив губу, Светлана упорно не двигалась с места. Она не знала, что надо было сказать и как лучше поступить. Любые, самые нейтральные слова или жест могли сейчас обидеть её рыцаря. Да полно, какой из него рыцарь? Если, конечно, рассказывал о себе правду. За прошедшую, такую длинную и странную, ночь серебряные доспехи Павла Николаевича исчезли, растворились, словно их аккуратно, до сочленений, до мельчайших впадинок и выпуклостей полили неконцентрированной серной кислотой. Под доспехами обнаружился обычный человек, каких тысячи и тысячи. Самолюбивый, эгоистичный, жестковатый. Может, рыцарей вообще в природе не существует? Тогда… готова ли она любить настолько обычного человека? Ольга Александровна однажды сказала, что если любишь, принимаешь в любимом и недостатки. Или принимаешь, или не замечаешь самым старательным образом. Светлана стыдилась признаться себе, что Павел Николаевич чем-то пока притягивал её. Вот так. И неприятен, и притягателен. Одновременно, да. Необходимо время — определиться. Не глядя на Дубова, самым безразличным голосом Светлана проронила в сторону:

— Будет дождь.

— Что? — переспросил Дубов, словно его не вовремя разбудили. — Что будет? Ах, дождь… Дождь — это плохо. А вы уверены, точно будет?

— Трава сухая. Роса не выпала, — молвила Светлана, избегая смотреть на Павла Николаевича.

— Надо лагерь сворачивать, ребят поднимать. Завтрак, уборка территории. Потом собираемся и трогаемся.

Павел Николаевич вскочил. Сосредоточенный, подтянутый. Готов к труду и обороне. Светлана на миг поразилась тому, как моментально он смог собраться, настроиться на нужный лад. Умеют же некоторые. Она тогда не понимала одной простой вещи — она сама дала Павлу Николаевичу повод сбежать, ничего более не говоря, повод увильнуть от дальнейшего выяснения отношений. Ни точки, ни запятой, беспомощное многоточие. Сообразила двумя часами позже, когда Дубов бодро и весело покрикивал на учеников, не желавших шевелиться.

Ребятки лениво, подобно сонным мухам, перемещались в пространстве между палатками. Позёвывали, почёсывались, потягивались, грубо подшучивая над всеми подряд. Умываться, таскать дрова для костра никому не хотелось. Светлана задним числом порадовалась классному руководству в седьмом классе, а не в девятом, например, и не в десятом. Эти по крайней мере ночью спали, не ночевали в палатках у девочек. Если кто-то из них и приложился к спиртному, то втихаря, не буянил, на скандал не нарывался. Она сама разобралась с дровами, пусть и не сразу. Зевавшая не хуже детишек Люська принесла от реки два ведра воды. Одно ведро для картошки с тушёнкой, другое для чая. Павел Николаевич поработал костровым, помог почистить картошку, заставил детей идти к реке умываться. При том старательно избегал встречаться со Светланой глазами и следил, чтобы траектория его движения реже пересекалась с ёё маршрутами. Говорил исключительно по делу. Как с малознакомым человеком. То есть всячески избегал.

Люська его маневры заметила и оценила сразу. Даром, что сонная. Она пыталась любыми способами выяснить, какая кошка пробежала между Светланой и её “лыцарем”. Светлана ловко уклонялась от обсуждений. Вернее, ей казалось — ловко. Люська же подозрительно щурилась и понимающе хмыкала. Хорошо знала: если дать приятельнице время, сама прибежит и сама всё расскажет в никому, кроме неё, не нужных деталях и подробностях. Понимать понимала, только удерживать природное любопытство была не в силах. Светлане скоро пришлось огрызнуться. Достаточно того, что кроме транспортировки двух вёдер с водой от реки к кострам, более ни в чём Люська не помогала. Сидела неподалёку от готовящегося завтрака, кушала вместе с учениками, а потом, привалившись спиной к сосне, отдыхала с устатку. Лениво разглядывала своими выпуклыми глазами Павла Николаевича, Светлану, ребят, мывших посуду, собиравших рюкзаки и палатки, убиравших поляну. Не смотря на бессовестность Люськи, злиться в её адрес Светлана не могла. Люськина избирательная лень, грубоватость и случавшееся периодически хамство, любовь проехаться за чужой счёт по возможности с избытком компенсировались добротой, отзывчивостью и деятельным переживанием за ближних. Не надо было становиться особенно чутким и наблюдательным, чтобы разглядеть это. У Люськи всё всегда лежало на поверхности.

Светлана искоса поглядывала на приятельницу и думала о том, какими странными бывают человеческие натуры. И человеческие отношения тоже. Ведь пошли в поход приятельницами, а возвращались, она чувствовала, подругами. Хотя не было ничего специально сделано или сказано для возникновения дружбы. Или было? Люська теперь слишком много знала. И молчала. Умудрялась при том всем своим видом выказывать, на чьей она стороне.

Пока перед глазами маячило лицо Панкратовой, Светлана думала о ней. Мысли о Люське спасали от других размышлений. Павел Николаевич за утро отдалился на такое расстояние, какого не существовало и в начале их знакомства. Возвёл непробиваемую стену. Обида жгла Светлану слезами. Сначала страстный, затем искренний, виноватый, а вот сейчас — чужой, холодный. Снежная королева. Нет, королев. Правильно сказать — король. Но он именно королев. А Светлана чем виновата? Она-то причём? Обычно после серьёзных откровений люди становятся ближе. Выходит, не всегда? Не надо думать о Павле Николаевиче. Начнутся слёзы — не удержишь, польются водопадом. И Светлана вновь обращалась к спасительным мыслям о Люське.

***

“Хвост” уже сполз с горы вниз, к реке, а Светлана продолжала стоять на краю поляны, оглядывая остывающее после лагеря место. Старалась получше запомнить. Здесь разбились её мечты. Здесь будет памятник её несостоявшейся любви.

Долго задерживаться не стоило. Она вскинула на плечи рюкзак. Сделала шаг, другой. И присела со слезами на глазах. Уже от боли. Совсем забыла о натёртых до кровавых мозолей ногах. Легко было бегать по стоянке босиком, с пластырями на пятках. Вроде, за ночь боль улеглась. Но сейчас, когда на ногах опять кроссовки, точно раскалённым железом жжёт…

Светлана привстала и посмотрела вниз. Павел Николаевич вёл колонну берегом реки. Шёл лёгким, быстрым шагом. Колонна растянулась. “Хвост” её оторвался от “тела” шагов на двадцать. Всё равно, даже “хвост” догнать непросто. На таких-то ногах. Светлана заковыляла вниз, скрипя зубами и глотая слёзы. Не мог же он забыть, про её стёртые ноги. Или мог?

Она догнала своих только у подвесного моста. Вся группа в живописных позах расположилась на травке. Под спинами рюкзаки. Грелись на солнышке, глупо шутили и посмеивались. Над ней, разумеется. Ждали её одну. Ни Павел Николаевич, ни Люська не удосужились сделать по этому поводу детям хоть одно замечание. Совершенно неправильно. Дети вслух смеются над учителем, а другие преподаватели делают вид, что не замечают. Добро бы, Светлана глупости совершала. Так ведь нет. Где же элементарная педагогическая этика? Светлана рассердилась на обоих. Для учеников избрала иную тактику. Вместе с ними посмеялась над собою. Получила в ответ доброжелательные взгляды. И только собралась расположиться на травке среди своих детишек, как Павел Николаевич, пружинисто вскочив, скомандовал:

— Отставить отдых! Мы и так задержались благодаря вам.

— Но… — развела руками Светлана. — Я ноги стёрла, не могла идти быстро. Вы должны помнить. Вы сами меня вчера лечили.

— У вас пластыри на мозолях, — ответствовал Дубов. — Терпите.

Подойдя совсем близко, сказал ей тихо, почти на ухо, так, чтобы не слышали остальные:

— Только абсолютная дура может надеть в поход новую, совершенно неношеную обувь.

Светлана отшатнулась. Сказал, как ударил. За что? Ведь она не скрывала своей неопытности. Не смертельную ошибку совершила, промахнулась. На будущее постарается иметь в виду. А он с плеча? С какой стати он теперь её не переносит? Из-за собственной слабости, которую прошедшей ночью сам же и демонстрировал? Слёзы опять начали набегать на глаза. Отвернулась. Не надо ему видеть её боль, уязвимость. Вдруг захочет добавить?

Пока Светлана приходила в себя, группа начала переправляться по мосту. Первой предполагалось идти Люське, за ней девчонкам, очередь Светланы наступала сразу после девочек. Павлу Николаевичу следовало, пропустив мальчиков, замыкать группу.

Люська устроила из переправы целое представление. Она шла первая и совсем одна. Наверное, ей и впрямь было страшно. Мост раскачивался. Она то вскрикивала, то взвизгивала, то охала, то орала благим матом. Иногда высоко поднимала ногу — сделать широкий шаг, но тут же опускала её на прежнее место и делала маленький шажок с другой ноги. Хваталась за верёвки, натянутые в качестве перил. Тогда мост начинал раскачиваться сильней. Видно было, как вместе с мостом раскачивается и Люськино, вполне ещё молодое, но уже погрузневшее, с валиками жира на бёдрах и талии, тело. Амплитуда, подобная затухающим колебаниям маятника. Наверное, Люське было действительно страшно. Но! Хохотали все. И Дубов, и Рушанна с подругами, и строгая умница Катя Прохорова. А уж мальчишки просто захлёбывались смехом. Пока все веселились от души, Люська потихоньку, полегоньку одолела мост. Стоя на песчаном пригорке, задорно махала с другого берега. У-у-у… Раз она смогла, то и все смогут. Продолжая посмеиваться, перебрасываться шутками, группа подошла к подвесному монстру вплотную.

Сначала перестали смеяться девочки. Совсем притихли. Идти оказалось очень страшно. Некоторые начинали плакать, отказывались делать больше двух шагов. Мальчики хохотали ещё громче. Павел Николаевич взялся поочереди переводить девочек, курсировал по мосту челноком. Когда медленно, когда быстрее. Дождавшись свой очереди, Светлана выяснила — и она не может пройти на другой берег. Пока собиралась с духом, Витька Рябцев отодвинул её в сторону и решительно шагнул вперёд, прокладывая остальным пацанам дорогу. Иногда Светлане казалось, что Витька может всё. Даже закадычные рябцевские дружки считали Витьку безбашенным. Но безбашенный Рябцев смог шагнуть всего несколько раз и замер, схватившись обеими руками за верёвку. Мальчишки примолкли. Если Витька не может, то о них говорить и подавно не приходится. На Люську, снующую по противоположному берегу между попадавших на траву девочек, они сейчас смотрели с уважением. Павел Николаевич очень быстро превращался почти в небожителя. Светлана видела это по глазам своих мальчиков.

— Рябцев! Ты что там застрял?! — кричал Павел Николаевич, отпаивая из фляжки Рушанну. — Иди сюда, не задерживай остальных!

— Мне приспособиться надо! — завопил в ответ Витька. Голос его сорвался, дав невольного “петуха”. Привыкнув к постоянному форсу, Витька не мог позволить себе отпраздновать труса. Однако, трусил.

— Мост сильно качается! Я сейчас приспособлюсь и пойду!

Рябцев, в самом деле, приспособился и пошёл. Не так быстро, как ему хотелось бы, но и улиткой не полз. За Рябцевым потянулся Шурик Ковалёв, за Ковалёвым отправились Виноградов, Миронов. Постепенно все мальчики, кто быстрее, кто медленней, переправились через реку. Светлана осталась одна. Ей свистели, кричали, махали руками, давали советы. Павел Николаевич злился. Она понимала, что навсегда потеряет уважение своих учеников, если не решится. После истории с мостом на уроки в собственный класс можно будет не приходить. Но переломить себя не получалось.

Ребята на другом берегу разлеглись как кому удобней, устроились, приготовились ждать. Заодно удовольствие получить от того цирка, какой могла продемонстрировать Светлана Аркадьевна. Она судорожно вздохнула и заставила себя сделать один шаг, другой, третий. Но не смогла дойти до того места, где останавливался Рябцев. И назад вернуться не представлялось возможным. Между тонкими досками настила и так были широкие щели, сквозь которые виднелась бегущая, шумная вода. Доски и так сильно прогибались под ногами. А тут ещё одна из досок затрещала под пяткой, с сухим щелчком сломалась. Светлана едва успела переступить на другую доску, покрепче с виду. Теперь она оказалась на краю моста, под которым неслась чем-то смертельно пугавшая её быстрая река. Мост сильно раскачивался от лёгкого, в общем-то, ветерка. Светлана обеими руками вцепилась в верёвку, настил перекосился в её сторону, заскользил из-под ног. Она, в тихой истерике, закрыла глаза и замерла. Как сквозь вату до неё долетали слабые звуки. Догадалась — ей опять кричали. Смысла слов она не улавливала, поскольку слов толком не слышала, одни звуки. Оцепенела от страха. Через непродолжительное время мост перестал сильно раскачиваться, загудел. Она ощутила, как он просел ближе к воде, как гнулись доски. Явно кто-то шёл. Услышала злой, жёсткий голос:

— Немедленно открой глаза, истеричка!

Она подчинилась. Дубов стоял совсем рядом. Недовольный её поведением. Сердито глянул ей в глаза и… увидел то, чего не ожидал. Выражение его лица начало стремительно меняться. Он всё понял: ужас, парализовавший её ноги, панику, охватившую и парализовавшую мозг. И пожалел. Мягко произнёс, продолжая обращаться на “ты”:

— Не смотри по сторонам. Не смотри под ноги. Вообще закрой глаза. И ничего не бойся.

Светлана опять послушалась. Почувствовала, как резко качнулся мост от его шага. Вскрикнуть не успела. Его руки обхватили её, приподняли над досками. Так, в охапке, он тащил её вместе с рюкзаком на другой берег. Мост трясся, раскачивался. Слышалось повизгивание прогибающихся досок. Светлана боялась. Теперь больше умом, чем заячьей своей душой. В руках у Павла Николаевича было надёжней. Паника отступила.

Дубов шёл осторожно и, в то же время, насколько позволительно, быстро. Сам прекрасно понимал, что под двойной тяжестью не только доски могут обломиться, могут лопнуть скрепляющие их верёвки. Он молчал, напряжённо пыхтел. Сойдя с моста, не успев поставить Светлану на землю, натужно выдохнул:

— Вот и всё. Открывай глаза, глупенькая.

Светлана стояла на твёрдой почве, с испугом и восхищением взирала на Павла Николаевича. Рядом мелькали весёлые лица. Её щупали, теребили, поздравляли. Снова посыпались шутки. Люська, придерживая за талию, повела её в тенёк, присесть, отдохнуть, выйти из стресса. Светлана порывалась вернуться, оглядывалась на Павла Николаевича. Он отряхнул брюки, футболку, вытер со лба пот. Всё так же мягко посоветовал ребятам:

— Не трогайте сейчас Светлану Аркадьевну. Ей надо прийти в себя.

Его послушались сразу. Отползли подальше. На какое-то время затихли. Слышался только негромкий ровный гул. Как на ином уроке. Этот гул часто вызывал у Светланы воспоминание о пасеке. Её водили на пасеку пару раз. Давно, в детстве, на даче.

Она лежала в тенёчке на траве и следила взглядом за Павлом Николаевичем. Он вернулся к образу чужого, сухого и жёсткого человека. К Светлане не подходил. Старался не смотреть в её сторону. Если они случайно встречались взглядами, тут же недовольно отворачивался. Ей взгрустнулось. Павел Николаевич попытался от неё спрятаться. Жалел о своей ночной откровенности. Поздно. Многое она успела заметить, как бы он ни маскировался. Успела. Может, он и не рыцарь без страха и упрёка, но крохи рыцарского в нём, без сомнения, есть.

— Не пялься на него, как дура, — шипела тем временем Люська, обмахиваясь листом лопуха. Утро было в самом разгаре, но парило невыносимо. У Люськи лицо покрылось бисеринками пота. Лопух спасал мало. Лист был огромным, пыльным. С ржавыми пятнами по краям. На черенке копошилась уйма меленьких чёрных насекомых. Такая гадость.

— Люсь, брось этот лист немедленно, — поморщилась Светлана. — А если эта мерзость, да, да, эта, тебя покусает?

Люська от неожиданности выронила лопух. Испуганно захлопала короткими ресницами. Неожиданно вся ссутулилась, скукожилась, отвернулась от Светланы.

— Люсь, ты чего? — растерялась Светлана. — Ну чего ты? Никто тебя не покусает. Я не хотела тебя пугать. Они такие противные, эти чёрненькие…

Люська трясла головой, не желая поворачиваться. Дёргала плечами, вырываясь у Светланы из рук. Несколько раз хлюпнула носом.

— Обо мне ещё никто ни разу не позаботился, — глухо пояснила она.

Светлана обомлела. Руки опустились сами собой. И от Люськиной реакции, и от Люськиного признания. Никто и не думал заботиться. Сказала просто так. Противно было смотреть на грязный лопух с корочкой из насекомых. Да разве это за забота? Смех один. Нехорошо как получилось. Но теперь уж точно надо иногда заботиться о Люське. Как человек идёт по жизни без чьих-то о нём хлопот и беспокойства? А родители? А сестра? Ведь у Панкратовой есть сестра. А друзья? Она, получается, никому не нужна, не интересна?

— Знаешь, — задумчиво промолвила Светлана, осознавая, что не лжёт ни капли. — Мне не нравится как тебя все зовут. Все хорошие люди придумывают близким особенные имена. Я тебе тоже придумала. Можно, я буду звать тебя Люлей?

Несомненно, столь значительная идея родилась у Светланы под воздействием “Повести о Павле”. Звал же этот Костя свою любимую Лёкой. А Светлана будет называть подругу Люлей. Не плагиат, не заимствование — подражание хорошему.

В ту же минуту Дубов, про которого Светлана ненадолго забыла, зычно скомандовал: “Подъём!” Все зашевелились, вставая. Люська тоже вскочила. Стараясь не оглядываться на Светлану, пошла к своему рюкзаку. С предложением подруги не согласилась. Но ведь и не отказалась?

Колонна строилась. Писк, визг, крики, возня, выталкивание из строя на обочину. Вот так и пошли. Нестройно и громко. Светлана ковыляла последней, на этот раз добровольно выполняя обязанности замыкающей. На руку было. Во-первых, пятки горели огнём. Идти больно. Во-вторых, хотелось остаться наедине со своими мыслями. Побыть одной. Чтоб никто не дёргал. В-третьих… Дорога к станции оказалась необыкновенно красивой. Можно идти, любоваться, и никто не пихнёт в бок локтем с воплем “Красотища!”. Рыжий, плотно утоптанный песок под ногами и бегущие по нему кружевные от солнечных пятен тени. Ветви орешника с широкими, мягкими тёмно-зелёными листьями сплелись над головой нескончаемой аркой. По обочинам дороги — заячья капуста. Поспевающая земляника то розовато-белым, то бордовым в крапинку бочком выглядывает из низкой травы. Стрекозки шныряют. Светлана не любила землянику. В смысле, есть её не любила. Кислая. Но смотреть на неё любила. И аромат вдыхать. Наберёшь полную пригоршню, сунешь туда нос — дурма-а-а-ан!

Группа оторвалась, ушла вперёд. Светлана не жалела. Ей показалось совершенно замечательным идти одной. Слушать птиц. Днём они, выясняется, поют иначе, чем утром. По-другому. Совершенно замечательно полной грудью вдыхать свежий, чистый воздух. Время только близится к полудню, а уже пахнет прогретой, пропитанной солнцем смолой, сосновой хвоей. Точно сосновые запахи. Ни с чем не перепутаешь. Потянуло мятой. Пахнуло чем-то сладким, медовым. Голова кружится. Маленькой Светочке бабуля рассказывала, что травы, цветы начинают сильно пахнуть перед дождём или грозой. Значит, будет дождь. И роса не выпала. И клевер листочки складывает. Жаль. Надо как-нибудь приехать сюда одной. Или позвать Дрона с Лёхой. Правда, Юрку не скоро выпишут. Без него со Скворцовым порой невыносимо. Значит, одной. В хорошую погоду. Побродить по лесу, посидеть на берегу реки. В городе она тёмная, грязная, тяжёлая, вяло плещущая. Здесь — чистая, лёгкая, звонкая. Хоть мелкая и не больно широкая. Надо приехать непременно. Вот только когда?

От станции доносился неясный шум. Светлана встревожилась, вдруг много народу на платформе, в электричку детей придётся запихивать? Поднявшись по ступенькам, облегчённо вздохнула. Кроме их группы почти никого. Шумовой эффект детишки родненькие создавали.

С электричкой повезло. Подошла быстро. С вагоном повезло. Совсем пустой. Детишки разбрелись, рассыпались по вагону мелкими горсточками. Павел Николаевич с Люськой сели у выхода, подальше от детей, имея в виду и полный обзор вагона. Светлана подсела к компании Витьки Рябцева. У них гитара наличествовала. Пели они малоизвестные песни. В основном, из репертуара группы “Король и шут”. Пели плохо. Играли ещё хуже. Вернее, и пел, и играл один Ковалёв. Не играл, бренчал. Остальные самозабвенно подвывали. Светлана не удержалась, еле заметно скривилась. Рябцев заметил, взял у Ковалёва гитару.

— Светлана Аркадьевна, я тут песню написал. Про Галину Ивановну. Про завуча, короче. Хотите, спою?

Светлана встрепенулась. Рябцев? Песни пишет?

— Ну-ка, ну-ка, интересно.

Рябцев театрально выпрямился, развернул плечи, расставил ноги. Совершенно правильно, классически расположил между колен гитару. Развёл в сторону локти. Иванов-Крамской из седьмого “Б”. Объявил торжественно:

— Песня про Галину Ивановну!

В вагоне быстренько установилась полная тишина. Все вытянули шеи и навострили уши. Даже Люська, даже Павел Николаевич. Рябцев быстро-быстро забренчал струнами. Внезапно оборвал, звонко хлопнул ладонью по деке и, бросив тело немного вперёд, скроив зверскую рожу, коротко и резко не то прошипел, не то прорычал:

— А-а-а-а-а-!..

Глаза у него при этом расширились до невозможности, нечто, отдалённо похожее на выражение гнева завуча, мелькнуло во взоре. Слушатели, затаив дыхание, ждали продолжения. Оно не последовало.

— Где же песня? — осторожно спросила Светлана. Она у кого-то вычитала, что с творческими людьми надо обходиться крайне тактично.

— А это она и есть, — довольно осклабился Витька, сияя веснушчатым лицом. — Вы просто её не поняли. Послушайте ещё раз.

Он повторил свой опус. Со второго захода Светлана сообразила, что к чему. Оценила в полной мере. Однозначно, это была песня про Галину Ивановну, ни про кого больше. Причём удивительно точная. Она звонко, по-девчоночьи рассмеялась. Показала большой палец:

— Пять баллов, Рябцев, — и вздрогнула от окрика.

— Светлана Аркадьевна, будьте любезны, подойдите сюда!

Она шла по проходу и знала, о чём он ей сейчас скажет. Люська делала страшные глаза, тайком от Дубова крутила пальцем у виска, не принимая во внимание любопытствующих учеников. Вот Люське всё всегда можно. Вся школа считает её “крышу” танцующей вокруг Земли на первой космической скорости, вроде второго естественного спутника. И потому Люська позволяет себе быть естественной. Терять нечего. За это её вся школа и любит. Остальные учителя вынужденно манерничают. Соблюдают педагогическую этику. Добросовестно соблюдают, зачастую доходя до откровенной лжи, притворства и подлости по отношению к детям. Достаточно вспомнить историю с журналом. Ученики видят, понимают, на подобных примерах учатся. Учителям, за редким исключением, не верят. Процесс воспитания племени младого, незнакомого, таким образом, тормозится. Против педагогической этики Светлана ничего не имела. Но лгать детям, лицемерить, притворяться тоже нехорошо, неправильно. Если по справедливости, то некоторых учителей не только к детям, к взрослым людям близко подпускать не стоит.

Она готовилась высказать свои мысли Павлу Николаевичу. Не сумела. Стоило ей открыть рот в попытке оправдаться, Дубов сразу же приводил новые доказательства её педагогической несостоятельности. Говорил он тихо. Ученики не должны слышать его слова. Говорил жёстко и кое в чём жестоко. Между тем, сам пару часов назад позволил себе неэтичное поведение. Это когда, ещё перед мостом, ребята смеялись над ней, а он их не одёрнул. Или над простым учителем смеяться можно, а над завучем ни-ни?

— Ну, идите и сами накажите Рябцева. Вы руководитель группы, не я. Имеете право, — вспылила в конце концов Светлана.

— Наказывать надо не Рябцева, наказывать надо вас, — отрезал Дубов.

Светлана не стала дальше выслушивать нотацию. Частично справедливую, само собой. Но только частично. Она резко повернулась и пошла туда, где обе скамейки были совсем свободны. Села и уставилась в окно. На глаза, в который уже раз, наползали слёзы. Как его жена смогла выдержать с ним целых одиннадцать лет? Светлана на вторые сутки замучилась со слезами бороться. Почему он не делает замечаний Люське? Наверное, потому что бесполезно. Ведь мог по крайней мере в тамбуре нотацию читать. Ребята, скорее всего, не слышали его слов, однако, прекрасно поняли — её ругают. Не трудно сложить два и два, догадаться, из-за чего, собственно, ругают. Она заметила их сочувствующие взгляды. О пресловутой педагогической этике Дубов и не вспомнил. Ему можно. И, между прочим, песню Рябцев сочинил талантливую, новой формы. Коротко, точно, эмоционально, информативно. До такого додуматься надо. Не каждому дано. Светлана усиленно моргала, хлопала ресницами, стараясь загнать слёзы обратно, откуда пришли, внутрь себя. И была так занята своими манипуляциями, что не заметила, как рядом очутилась Панкратова. Плюхнулась поближе, пихнула локтем в бок:

— Смотри! Солнце светит через зелёное кольцо!

Светлана покосилась на Люську. Та искренно таращилась в окно, тыкала туда пухлым, похожим на сосиску в перетяжках, пальцем.

— Люля, ты прелесть, — шмыгнула носом Светлана. Кинула взгляд в нужном направлении и замерла. Солнце светило через зелёное кольцо. С подобным ей сталкиваться пока не приходилось. Кольцо было широким, нежного цвета молодой листвы, акварельно прозрачным. Невидимый художник нарисовал его одним уверенным движением воздушной кисти. Внешняя и внутренняя кромки на удивление ровные.

— Я читала о таком, — заявила Люська. — Вроде, оно к счастью.

— Ты о зелёном луче читала. Здесь же только преломление света в воздухе из-за влажности. Перед дождём. Обычная рефракция.

— Нет, это к счастью, — упёрлась Люська. — Ты что, не хочешь быть счастливой? А на Дубова внимания не обращай. Три к носу. Сколько понимаю, он на себя злится, не на тебя.

Светлана сдвинула брови. Какая разница, на кого он сейчас злится? Всё равно их роману пришёл конец. Нет в Павле Николаевиче ничего рыцарского.

Небо быстро темнело. Подсвеченные солнцем громады бело-розовых облаков сбивались в кучу, наливались серыми, грязно-синими, лиловыми красками. Между ними иногда прорывались лучи солнца. Чётко очерченные, косые, они заливали предгрозовым, особой насыщенности светом перелески, луга, деревни. В приоткрытое окно потянуло посвежевшим, сырым воздухом. Светлана поёжилась. В одной футболке становилось зябко. Курточку за ненадобностью она убрала в рюкзак, рюкзак стоял далеко. Идти к нему не хотелось.

Люська заметила, как Светлана передёрнула плечами. Стащила с себя ветровку, набросила подруге на плечи, обняла обеими руками, прижала к себе. Скомандовала:

— Рябцев, Ковалёв, Миронов, закройте нам окно.

А Светлане бурчала:

— Плюнь ты на Дубова. Я тебе ещё когда говорила, что он старый для тебя. И прибабахнутый.

Подошли мальчики. Люська мгновенно замолчала. Ждала, пока они выполнят просьбу. Ха! Окно заупрямилось, закапризничало. У мальчиков ничего не получалось. Люська вскочила. Давала советы, помогала. Суетилась, в общем. В итоге, сама закрыла капризное окно. Мальчишки стрельнули в неё глазами, Заухмылялись и отправились на свои места. Павел Николаевич смотрел на оконную эпопею из другого конца вагона. Ни звука, ни жеста в сторону женщин и детей. Помогать явно не собирался. Ждал, когда позовут? Хотел особого приглашения? Зря. Не дождался. Люська презрительно хмыкнула. Опять селя рядом, обняла Светлану. Теперь уже одной рукой. Завелась по новой:

— Небось, мужиком себя считает, урод. Зачем тебе, Аркадьевна, старый зануда? Ну, красивый мужик, не спорю. Но с таким жить — удавишься. У него, верно, даже тапочки в коридоре по линеечке установлены. И вообще всё до миллиметра выверено. Вишь, он правильный какой. Ты у нас девка молодая, видная. Мы тебе такого жениха найдём! Закачаешься!

— Не нужен мне никто, — еле слышно откликнулась Светлана. — Мне Павел Николаевич нужен.

Она успела понять, почувствовать — сейчас можно сказать Люське правду. Та её не выдаст никому.

Одновременно с последними словами загрохотало в небе. Раз, другой, третий. Дождь ливанул, словно кто-то там, на небе, быстро и резко опрокинул ведро с водой. Хорошее ведро — с бочку. Светлане показалось, что ещё не было в её жизни столь сильного, столь шумного ливня. Слышала ли Панкратова последние слова подруги? Похоже, не слышала. Сидела, задумавшись. Вдруг, будто очнувшись, обратилась к Светлане:

— Таких нельзя любить. Потому, что они сами никого не любят, только себя.

И снова задумалась. Теперь уже надолго. До самой Москвы.

Дождь лил и лил. Наверное, по всему Подмосковью. Дети притихли. Через некоторое время Светлана заметила, что они спят. Кто как: на рюкзаках; друг на друге. Люська не хуже детей задремала, грузно привалившись к её плечу. В вагоне установилась вязкая тишина, в ушах звенело. Светлана попыталась прикорнуть, но сон не шёл. Душу рвало, крутило, сжимало и разжимало. Душа болела.

Павел Николаевич не спал. Она хорошо знала это. Глаза прикрыл, не желал с ней взглядами встречаться. От его незначительного притворства становилось больнее. Ну и пусть. Пусть он так. Она виду не подаст.

Виду не подавала. Крепилась из последних сил. На вокзале, в метро, у школы. Он отчуждённо распрощался с ней. Она отчуждённо простилась с ним.

Обмануть Павла Николаевича было можно, обмануть Люську — нет. Панкратова пошла провожать Светлану. Довела до самой квартиры. Светлана пригласила её к себе.

Дома она ревела в своей комнате, а Люська её успокаивала. Потом они пили чай. Потом Светлана провожала Люську до автобусной остановки, Люська провожала Светлану до дома. И так они курсировали часа, наверное, три. Когда Люська наконец уехала, Светлана закрылась в своей комнате и постаралась обдумать происшедшее. Не смогла. Мысли отчего-то сбивались на Люську.

У Светланы слишком давно не было лучшей подруги. Да что там, вообще, никакой подруги не было. Малькова оставила после себя зияющую, долго не заживавшую рану. Сейчас Светлана и сама себе не могла с уверенностью сказать, имелось ли у них с Натальей хоть что-нибудь общее? Хоть крошечка? Что их связывало? Знала одно. Без Мальковой ей долго было одиноко, неприютно, тоскливо. Она писала Натке письма. Ждала ответов не менее длинных и подробных. Получала лишь редкие поздравительные открытки. Наступил момент, когда Светлана отчаялась, перестала писать. На место Натальи к себе в душу никого не пускала. Держала её место свободным. Незаметно Люська бессовестно втёрлась на свободную площадь, стала подругой. Единственной. Пусть она грубая, взбалмошная, бестолковая. Можно подумать, Малькова была воспитанней. Тот ещё подарок к новому году. Зато Люська, в отличие от Натки, добрая. Это важнее. Люська же ей и посоветовала уехать куда-нибудь из города или загрузить себя делами по маковку.

В пансионат, в дом отдыха, в Крым дикарём? На это деньги нужны. Немаленькие, между прочим. На работе выдали отпускные. Да разве их можно назвать деньгами? До сентября кое-как протянуть. Значит, дача. А на даче родители, которые замучают вопросами, задушат любовью. Дача отпадает. И Дрона не бросишь. У него реабилитационный период. Он совсем раскапризничался. Гонит её взашей. Памятуя рассказ Ольги Александровны о муже, надо терпеть и быть рядом. Не дай бог, подумает: бросила его в беде. В отличие от мужа Ольги Александровны, Дрон инвалидом не останется. Восстановится постепенно. Вот только с одним глазом у него… не того. Плохо видит, малоподвижен. Ничего, с таким дефектом жить можно. Глядишь, и женится. Лёха Скворцов вон жениться собрался. Ждёт, когда Дрона из больницы выпишут. Уж если на Лёху охотница нашлась, на Дрона тем более сыщется. Кстати, о Лёхе. Светлана взяла телефон, набрала номер:

— Здравствуй, Лёша.

Подождала, пока иссякнет традиционный набор гадостей.

— Скворцов, будешь обижать, на свадьбу к тебе не приеду и Дрона отговорю. Ну то-то. Лёш, ты у меня сейчас вместо Дрона. Не пугайся, временно. Пока Юру из больницы не выпишут. Помоги найти почасовую работу месяца на полтора. Только не хот-доги с колой продавать. Курьером? Подойдёт. Диктуй, записываю.

***

Двадцать шестого августа Светлана шла на работу с трепетом в душе. Она рано встала. Долго плескалась в ванной, щедро используя подаренный ей Дроном и Лёхой на день рождения супердорогой гель. Долго стояла перед зеркалом. Расчёсывала волосы, как мама учила её. Сто раз нужно провести массажной щёткой по волосам, пока волосы не начнут потрескивать и липнуть к щётке. Тогда они будут блестеть. Долго-долго одевалась, меняя блузки. В заключение вылила на себя полфлакона духов.

— Фу-у-у… — замахала рукой Ангелина Петровна, выходя в коридор. — Кто же так душится? Задохнуться можно. Чуть-чуть надо, намекнуть на запах и только.

— Если только намекнуть, — вздохнула Светлана, — никто моих духов не почувствует. Я сама не унюхаю. Сейчас все так поливаются парфюмом, что, например, в вагоне метро начинается удушье от смешения запахов. Как в душегубке.

— Делай, как знаешь, — уступила Ангелина Петровна.

Светлана и делала, как знала. Накрасила ресницы и губы. Проходила однажды через подобную ситуацию. На втором курсе, с Джоном. Тогда получилось не злонамеренно. Ей по случаю купили белые мягкие джинсы, изумительно сидевшие и красиво очерчивающие бёдра. Джинсы, она в них отправилась на лекции первого сентября, потребовали зелёной маечки, босоножек на каблуках, лёгкого макияжа. Для самой себя Светлана тогда припомадилась. Прямо в дверях института столкнулась с Джоном. Он оторопел. Стоял, смотрел, раскрыв рот. Она, успевшая излечиться от него к тому времени, поздоровалась с нейтральной улыбкой. Джон хлопал ресницами, молчал. Потом испугался, что она уйдёт, торопливо заговорил, путаясь в словах. Он был неинтересен Светлане. Она всё про него понимала, но и обижать не хотела. Послушала немного и, извинившись, поспешила разыскать Малькову. С того дня Женечка переменился. Ходил по пятам, звал на вечеринки, пытался дарить цветы. Светлана страдала от его повышенного внимания. Было скучно и тяжело выносить Катина. Всю эту кучу пустоты, недалёкости, мелкого тщеславия. Она старалась его избегать. И чем больше старалась, тем больше он её преследовал. По сей день названивал иногда. От кого-то узнал о её разводе с Овсянниковым. Сразу уверил себя, что до сих пор небезразличен ей. Светлана устала разуверять его в обратном. Павел Николаевич, конечно, не Женечка Катин. Но ведь и он мужчина. Не может не среагировать на внешнюю привлекательность. “Ноги, грудь, лицо”, - хохмил порой Дрон. Пусть Дубов увидит, что он потерял по собственной глупости. От того и собиралась Светлана тщательно. Красилась. Духами поливалась без меры.

Правда, не наблюдалось у Светланы спокойствия, безразличия. Внутри неё будто струну натянули. Туго-претуго. Струна эта дрожала от малейшего дуновения мысли, чувства. Не важно, своих или чужих. Того и гляди, порвётся. Разве можно в трепетном состоянии произвести нужное впечатление на опытного мужчину? Наташа Ростова одна сподобилась. Ну! Она нервничала гораздо меньше и совсем по другому поводу. Задачу сразить наповал персонально князя Болконского она перед собой не ставила. Сражать надо в состоянии полного хладнокровия, ничего не испытывая к мишени. Светлана испытывала. Много чего испытывала. Боль, обиду, ущемлённость, собственную неполноценность, тягу, отчаянную тягу к этому человеку. Всё вышеперечисленное называла любовью. И удивлялась. В детстве читала книгу Каверина “Два капитана”. Болела этой книгой. Между делом обратила внимание на каверинское представление о любви и приняла его за истину в последней инстанции. Любовь должна делать человека лучше, чище, толкать на свершения, показывать мир и людей с лучших их сторон. Любовь, пусть и безответная, должна возвышать. Вот и Ольга Александровна говорила о том же. Светлана верила ей бесконечно. Но в жизни видела совсем другое. Любовь, если это, конечно, была любовь, толкала людей на зависть, подлость, нечестную борьбу, требовала для самой себя невозможного в ущерб своему предмету. Не такого чувства хотелось Светлане. Она ждала и искала светлого чуда. Как у той же Ольги Александровны, например. Вот, вот оно, пришло наконец! Но где же свет, ясность, чистота? Вместо них затянувшаяся неопределённость, тяжесть на сердце, вылезшие на поверхность комплексы, нехорошие воспоминания об исповеди Павла Николаевича и обида, обида, обида. Где же радость? Пусть крохотная? И что тогда называть любовью?

Погружённая в грустные мысли, Светлана не заметила дороги до школы. Ясный день позднего лета бушевал красками, гремел трамвайными звонками, шумел машинами, шелестел запылённой городской листвой тополей, только начинающей желтеть. Ничего она не заметила. Очнулась, взявшись за большую холодную ручку массивной двери.

В школе прохладно, тихо, гулко. Дежурного учителя за столом, и того нет. Один охранник мается у окна. Часы тревожно показали опоздание. Повертелась у зеркала, нате вам, опоздала. Все, наверное, в учительской. Или в двадцать втором кабинете. Там обычно педсоветы проходят.

С некоторых пор Светлана любила школу. Как человека. Не заметила, когда поняла: моё, родное. Она умудрилась принять близко к сердцу вечно обшарпанное здание, высокие потолки и большие окна, перила из серого пластика, узкие коридоры и квадратные рекреации. Любила выкрашенные светло-зелёной масляной краской толстые стены. Ей нравилось находиться в пустой школе. Один на один с этим удивительным организмом неизвестного науке вида. Но сегодня нервничала, не вдохнула торжественно первую порцию особого школьного воздуха. Поднималась по лестнице, шла коридором на негнущихся ногах. Сердце стучало. Кровь в висках стучала. Каблуки — и те немилосердно стучали. Взять себя в руки, сосредоточиться не удавалось. Скоро сквозь стук начал доноситься неясный шум голосов. Светлана увидела распахнутую настежь дверь двадцать второго кабинета. Вздохнула поглубже, как перед прыжком в холодную воду. Шагнула в дверной проём.

Павел Николаевич сидел на своём обычном месте, за первой партой у окна. Увидел её раньше всех. Брови его чуть дрогнули, глаза еле заметно расширились. Удивлён. Не ждал. Оценил. Лицо тут же стало холодным и замкнутым, чужим. Но она успела заметить его первую реакцию. Успела, успела. Ликование длилось недолго. Она устроилась за самой дальней партой в том же ряду, увидела его напряжённый затылок и сразу вспомнила его исповедь, ту самую “Повесть о Павле”. Чего возрадовалась, спрашивается, если он любит другую женщину? Ведь любит же. Ясно, как божий день. Старуху какую-то, свою ровесницу. Сорок три года, кошмар. Кругом мужчины уходят от ровесниц, с которыми добрую половину жизни тяготы делили, сбегают к молоденьким. А Дубов наоборот. Светлану ни относительная молодость, ни миловидность не выручили. Может, это и есть любовь? А когда к молоденьким бегут, то не любовь вовсе, обыкновенная закамуфлированная похоть?

Люська по традиции на педсовет опоздала. По традиции её появление сильно смахивало на антре ковёрного в цирке. Раньше в таких случаях Светлана злилась. Сейчас была рада Люське до безумия. Сразу замахала ей рукой, показала свободное место рядом. Люська направилась прямиком к ней. Впрочем, она уже не была для Светланы Люськой. Она стала Люлей. И именно Люля выдала ей, когда они после педсовета пили кофе у Панкратовой в кабинете:

— Выглядишь ты, Светка, офигенно. Поганец твой весь изъёрзался, дырку на штанах протёр. Но… не получится у вас ничего. Он уже молью битый. А тебе ещё любовь требуется.

Светлана кишками ощутила в её словах сермяжную правду. И не захотела признавать эту правду. Отмахнулась.

***

Сентябрь начался с переглядываний в учительской, в буфете, на дежурствах во время перемен. И она, и Павел Николаевич вели себя подобно школьникам, тайком поглядывающим друг на друга. Так не могло долго продолжаться. Надо было и работать. А как работать, если мысли бродят неизвестно где? Окончательно сбила с рабочего настроя свадьба Лёхи Скворцова. Подлила масла в огонь.

Была суббота. Стоял невероятно тёплый для середины осени день. Всё же невеста мёрзла. Лёха укутывал её в свой женильный траурного цвета пиджак. На костюме непременно чёрного цвета настоял папахен Скворцова, Алексей Иванович, личность малоприятная. Он бурундел и бурундел без остановки. Придирался то к одному, то к другому. Злобненько так, сквалыжно. Лёха уступал в мелочах, в главном держался крепко. Заслонял свою невесту от родителей. Крысился при любом намёке на возможную агрессию с их стороны. Рядом с невестой млел, улыбался с застенчивой радостью.

Лёхина мать, особа худая, нервная, желчная, выглядела умней супруга. Лёху своими высказываниями не доставала, гостям праздник не портила, оттягивалась за счёт Светланы. Бубнила, узкие губы поджимала, если что не по ней. С точки зрения Светланы, не по ней делалось абсолютно всё. Главный грех сына со снохой заключался в желании начать семейную жизнь подальше от ближайших родственников, без направляющей руки и подсказок, без жёсткого присмотра и контроля. Более мелких грехов набрался вагон с маленькой тележкой. Свадьба в кафе — очень дорого. К чему деньги транжирить? Родни у невесты целый муравейник. Зачем столько назвали? Фактически для них свадьбу справляют. Со стороны Скворцовых едва десяток гостей наберётся. Неужели плохо в домашних условиях свадьбу играть? В кафе не еда, не закуска — гадость одна полуфабрикатная в минимальном количестве. Невеста из себя невзрачная. Чересчур худенькая, маленькая. Рядом с красавцем-женихом натуральной карлой выглядит. Ножки, небось, кривенькие. Платье убогое. Никакого вкуса. Ума особого нет, зато шустрая. По сути, ещё не жена, а Лёшеньку в кулак зажала и вертит им бессовестно. Свёкру со свекровью почтения не оказывает. Со сватами не повезло — моты несусветные. Короче, ничего хорошего из этого брака получиться не может. И так далее, и тому подобное.

Светлана не сразу догадалась, что Лёха с Дроном специально её к Марии Трофимовне пристроили. В качестве громоотвода. Она вежливо слушала сквозьзубное шипение новоиспечённой свекрови. Жалкими глазами смотрела на Дрона и на Лёху. Лёха улучил минутку и серьёзно заявил ей:

— Терпи, Кравцова, ты мне жизнь спасаешь.

— Лёш, я не могу больше, — взмолилась Светлана.

— Я тридцать лет терпел, а ты один вечер потерпеть не способна.

— Лёша, соболезную. Но у меня твоей стойкости нет.

— Кравцова! Ты мне друг или не друг?!

— Друг, — уныло согласилась она.

Дрон близко к Марии Трофимовне не подходил. У них существовали давние разногласия, усиленные его пребыванием в больнице. Он пытался со стороны подмигивать Светлане больным глазом. Получалось смешно и грустно. Она и на него дулась. Неужели нельзя изобрести благовидный предлог и умыкнуть её от Лёхиной матери? Спас Светлану, как ни странно, Скворцов-старший, излишне, по мнению Марии Трофимовны, при любом удобном случае налегавший на “беленькую”. Как только Мария Трофимовна отправилась контролировать супруга, Светлана тут же метнулась под защиту Дрона, под его надёжное крыло. И старалась далеко от Юрки не отходить. Перемещался в пространстве Дрон пока с некоторым трудом, быстро уставал, но на один медленный танец Светлану пригласил.

— Юрка, вы с Лёхой поросята, — бурчала Светлана, переминаясь в объятиях Дрона под незнакомую тягучую мелодию.

— Мы, Светка, настоящие свиньи, — поправил Дрон. — Признаю. Виноваты. Зато свадьба без скандалов протекает. Ты на Лёху лучше взгляни. Сияет как медный котелок. И всё благодаря тебе.

Светлана покосилась на Лёху. Могла бы и не портить глаза. Без подсказки Дрона видела раздувавшее Лёху счастье. Однако, лично её заслуга была невелика.

— Не льсти, коварный обманщик. Я не причём. Это благодаря Юле.

— Юлька в первую очередь, — кивнул Дрон. — Ты тоже молодец.

— Где Лёха такую дюймовочку откопал?

— Пришла к нам в фирму секретаршей устраиваться. Только она не дюймовочка. Характер не тот. Резвая больно.

— Что, Мария Трофимовна правду сказала? Юля Лёхой вертит?

— Ты чего, Светик? Всё врут календари. Нормальная девчонка, весёлая. Лёхе с ней хорошо будет.

— Лёхе с ней уже хорошо, — заметила Светлана.

— Точно, — опять согласился Дрон, уткнувшись носом ей в темечко, темечку стало жарко. — Аж завидки берут.

Они помолчали, медленно топчась в такт музыке. Дрон вздохнул:

— Солнце моё, давай что ли и мы с тобой поженимся. Тоже счастливыми будем. Свадьба, салатики — хорошо-о-о-о…

— У тебя девушка на примете есть? — оживилась Светлана.

Дрон досадливо крякнул:

— Кто на меня теперь польстится, на инвалида убогого? Разве только ты пожалеешь.

Светлана растерялась на секунду, сразу заторопилась:

— Ты, Юрик, инвалид временно. Ты у нас вообще красавец-мужчина. Лучший из лучших. Через пару месяцев от претенденток отбоя не будет.

— А тебе, значит, Дрон не подходит?

— Юр! — Светлана честно-пречестно смотрела ему в лицо. — Я тебя люблю. Я тебя очень люблю. Я для тебя на всё готова. Ты мне самый дорогой. Как человек. Понимаешь?

— Чего ж непонятного? — Дрон отвернулся.

— Юр, ну ты чего, обиделся?

— На тебя, солнце моё, обижаться совершенно невозможно, — Дрон снова уткнулся носом ей в волосы. — Ты у нас с Лёхой явление уникальное. Тебя беречь надо и пылинки с твоей персоны сдувать.

— Ага, — хихикнула Светлана. — И повесить на шею табличку с текстом “музейный экспонат, начало двадцать первого века, руками не трогать”.

— На самом деле тебя руками трогать можно? — повеселел Дрон.

— Ещё спрашиваешь. Тебе, Юр, можно. В меру… в меру… — задушено пробормотала она, внезапно стиснутая его ручищами.

Напряжённость, неловкость ситуации исчезла почти моментально. Они снова были лучшими друзьями. На правах лучшего друга Дрон, провожая даму после танца к столу, полюбопытничал:

— Как там твой хороший человек поживает?

— Какой? — Светлана притворилась непонимающей.

— Тот, что на работе. Думаешь, у меня и память трубой отшибли?

— Ничего я не думаю, — попыталась уйти от прямого ответа Светлана.

— Солнце моё, не юли. Всё равно притворяться не умеешь.

— Нормально он поживает, — сдалась Светлана.

— Какие-то подвижки в ваших отношениях есть?

— Какие-то есть. Юр, — Светлана остановилась, — я тебе непременно всё расскажу, только позже. Я пока не готова.

— Ладно, уговорила. Потерплю, — и он перевёл разговор на молодожёнов. Тема казалась самой интересной, и они обсуждали её до конца гуляния. Проводили Лёху с Юлей. Постояли у метро полчасика, спорили. Cветлана хотела довезти Дрона до дома, он отбрыкивался. Сошлись на компромиссном варианте. Юрка уезжал первым на пойманной для него Светланой машине.

Она какое-то время ещё не двигалась, провожая взглядом удаляющиеся в темноте габаритные огни машины, увозившей измученного Дрона. Красные с белым огни, похожие на хищные глаза неведомого чудища. Погрустила немного об очередном расставании с Дроном. Будь её воля, она бы с ним никогда не расставалась. В его обществе ей всегда было тепло и уютно. Защищённо как-то. Почему Юрка ей не брат? Такого брата иметь — счастье. Неохотно поехала домой. Назад, в свои маетные будни. Растревоженная Лёхиным счастьем до отчаяния.

С тех пор Светлане стало сложнее. На уроках она часто замолкала, вдруг теряя мысль. Рассеянно оглядывалась. Ученики смотрели на неё с недоумением. Раньше она всегда бывала собрана, вежлива и не обижалась на глупые шутки. Теперь обижалась. Только с собственным классом отношения значительно улучшились. Рушанка перестала презрительно фыркать, слушалась. Витька Рябцев энд компани не хамили. Часто забегали в кабинет. Просто так, посидеть, поболтать. Она старалась не обижать их. Во время этого незатейливого общения забывала думать о Павле Николаевиче. Получалось, ученики спасали её, помогали не сползти в самое чёрное отчаяние. Поэтому, когда Рябцев пришёл к ней с просьбой о помощи, она не могла отказать.

***

Витька точно рассчитал время и появился около пяти. Администрации к этому часу обычно уже нет, подавляющего большинства учителей тоже. Оставался только тот, кто действительно пытался честно работать. Вроде Панкратовой.

Светлана собиралась уходить, закончив самые неотложные дела. Он поскрёбся в дверь несколько раз и лишь потом, получив разрешение, бочком прошёл в кабинет. Это было столь непохоже на разбитного, нахального Рябцева, что Светлана встревожилась. И не напрасно. Витькина просьба… Назвать её чрезмерной? Не то слово. А не помочь, значит, совершить преступление. От Светланы в данном случае требовалось строжайшее соблюдение тайны. По совести, ей надо было не тайну соблюдать, а во все колокола бить. Но тогда ей больше ни при каких условиях не доверятся. Проконтролировать учеников и, хоть с опозданием, но вмешаться не появится ни малейшей возможности. Как быть?

Вопросы гамлетовского значения типа “быть или не быть”, “как быть”, “как поступить” рано или поздно встают перед каждым человеком. Кто-то принимает решение, даже не замечая самих вопросов. Кто-то долго раздумывает и пасует. Кто-то рубит с плеча. Есть любители плыть по течению, не трепыхаясь. Светлана столкнулась с необходимостью серьёзного выбора впервые. Потом вопросы “на засыпочку” возникали перед ней не раз. И в каждом новом случае она оказывалась перед нелёгким выбором. Опыт не спасал. Приходилось раздумывать, колеблясь, пытаясь определить, как же правильно? Не как положено, а как правильно, по уму и по-человечески одновременно? Ведь не только твоя совесть здесь важна. Чужая жизнь гораздо важнее. Не постороннему человеку, тебе приходится решать, как пойдёт дальше чужая жизнь. Задача, сопоставимая с врачебной, — не навреди. Мало, очень мало не быть слоном в посудной лавке. Надо пройти по тонкой ниточке над пропастью. Ювелирная точность нужна.

Может, Светлана в первый раз и неправильно поступила. Через несколько лет она рассказала Галине Ивановне об этой истории. Получила знатный нагоняй. Завуч, как по писаному, разложила, что надо было делать в том случае. Объяснение её выглядело правильно, толково, разумно. Но Светлана осталась при своём мнении. То, что на словах выглядит замечательно, в реальной жизни чаще всего имеет далеко идущие негативные последствия. Не зря существует расхожее выражение, заимствованное у Толстого: рассчитали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить.

Светлана пошла с Рябцевым, дав слово молчать. Пока шла, терзалась угрызениями совести. Её мальчики курят анашу, пробуют таблетки. Надо к директору, к родителям, в милицию. И что делать сейчас с Николаевым, который якобы на рынке, якобы у незнакомых вьетнамцев или корейцев, кто их разберёт, взял опять же какие-то таблетки, наелся их и теперь помирает?

Они шли с Витькой почти незнакомыми ей дворами. Один раз прошли через проходной подъезд. Светлана предположить не могла, что в их районе проходные подъезды существуют. Потом с большими предосторожностями Рябцев провёл её в подвал одной из пятиэтажных “хрущоб”. Шпиономан несчастный.

Подвал был как подвал. Светлана, правда, раньше никогда по подвалам не лазала, не знала, какие они на самом деле. Но представляла себе нечто абсолютно похожее, только без толстых, тянущихся вдоль стен труб. Хорошо, крыс не наблюдалось и другой зоолого-энтомологической пакости. Плохо, что возле продавленного, ободранного дивана столпились почти все мальчики её класса. Николаев, маленький и худенький, с головой, похожей на созревший цветок одуванчика, такими белыми и пушистыми были его волосы, пластом лежал на убогом лежбище. Носик заострился, на бледном челе поблёскивали крупные, с хорошую горошину, капли пота. В уголках рта — субстанция, напоминающая плотную мыльную пену.

— Серёжа, — тихо позвала Светлана.

— М-м-м… — отозвался он. Сначала еле застонал, потом медленно открыл глаза. Бессмысленные, пугающе тёмные. Узнал ли он её? Непонятно.

Светлану охватил страх. Зачем она пообещала молчать? Несколько минут потеряла на борьбу с нарастающей паникой. Окинула взглядом учеников, подвальную эту комнату. Успела увидеть краем глаза древнюю тумбочку со старым ламповым телевизором, колченогий ломберный столик, на нём старый же, советских времён, электрочайник, банки, стаканы, щербатые чашки. Всё битое, ломанное, грязное. Кроме банок, чашек и стаканов. Те были сравнительно чисты, слава богу. Да-а-а, оборудовали они себе помещеньице. Натуральное логово. Но что же делать? Что делать?

Если существуют в природе ангелы-хранители, то Светлане достался добросовестный и порядочный, стукнул её в нужный момент по темечку. Как озарение вспомнился один из рассказов Дрона. Не иначе, ангел-хранитель память ей тряхнул.

— У кого дома есть ведро, таз, трёхлитровая банка, сода, марганцовка?

Мальчики, смертельно перепуганные состоянием Серёжи Николаева, очнулись, зашевелились. Несмело потянули вверх руки. Прямо урок английского языка, да и только.

— Мне нужно ведро с водой, — решительно заявила Светлана, — банка, таз и всё остальное. Да, ещё полотенца. И чтоб всё это было здесь через пять минут. Ну, живо!

Мальчики засуетились, толпой рванулись вон из подвала, застряли в дверях. Светлана на них больше не смотрела. Сняла пальто, бросила его на ломберный столик. Возле дивана остались стоять каменными истуканами Ковалёв и Рябцев.

— Рябцев, возьми мой мобильник, — она, не глядя, порылась в сумочке, ощупью нашла телефон, достала, протянула Витьке. Сама другой рукой пыталась приподнять Николаева. Маленький, а тяжёлый.

— Быстро звони в “скорую”, ноль три.

Рябцев вскинулся, точно его кнутом огрели. С бешенством выдохнул:

— Вы обещали… Я поверил, что вы никому… А вы, вы…

Никогда раньше Светлана не попадала в патовые ситуации. Сейчас надо прикрикнуть на Рябцева, жёстко надавить. Как Дубов в походе. Давить она не умела. Сказала очень серьёзно, очень спокойно, очень вежливо:

— Понимаешь, Витя, домашними средствами мы помочь Николаеву не сумеем. Сумеем только продержаться до приезда настоящих врачей. И то, я не уверена, что сумеем. Если Серёжа Николаев умрёт, это будет на вашей совести. На твоей, прежде всего, потому что ты самый умный и решительный в классе. Надеюсь, и не трус.

Она приподняла наконец Николаева. Села на диван, наверняка в нём блохи, придерживая мальчика уже обеими руками. Дрон ей рассказывал однажды, что необходимо держать голову повыше. Он, правда, алкогольное отравление имел в виду. Но вдруг?

— И ещё, Витя, — продолжила она не так спокойно. — Я слово своё всегда держу. Но врачи тебе такого слова никогда не дадут. Они и родителям сейчас сообщат, и завтра в школу. Так ты приготовься заранее. Ответ придётся держать тебе, другим мальчикам. И мне вместе с вами.

— А вам-то за что?

— За то, что допустила.

— Ни хрена себе! И с работы уволить могут? — хмуро спросил он, одну руку засунув в карман, другой сжимая коробочку мобильного телефона. Светлана отчего-то вспомнила ученический сленг:

— Легко.

— Ну ни хрена себе! — повторил Витька. Позвонил в “скорую”, продиктовал адрес. И надолго замолчал, обдумывая что-то. Ковалёв участия в разговоре не принимал. Внимательно рассматривал ногти у себя на пальцах.

Светлана осталась наедине со своим страхом. Страх разрастался в геометрической прогрессии. У Николаева стали закатываться глаза. Кошмарная картина. Хорошо, скоро начали прибывать мальчики с вёдрами, тазами, банками. Куда они столько натащили? Было же сказано: в одном экземпляре. Она предпочла не отвлекаться на второстепенное, быстро давала указания. Мальчики заливали воду в банки, поочерёдно мешали соду и марганцовку. Светлана держала Николаева над тазом почти навесу, старалась задирать ему голову, постоянно стремящуюся вниз, к полу.

Когда “скорая” приехала, Николаев уже почти внятно бормотал, слабо отбиваясь от очередной банки с содовым раствором. Светлана была мокрой с головы до ног. Костюм в пятнах соды и марганцовки, в Серёжиной рвоте. От запахов её мутило.

Бодрые, грубовато-хамоватые врачи, в синих с оранжевым куртках, собирались делать промывание. Несли пластиковый колпак с длинным шлангом. Оценив обстановку, сказали Светлане:

— Вы всё сделали правильно. Медик?

Она отрицательно покачала головой. Выдавливать из себя слова сил не хватало. Пошла к дальнему ведру с неиспользованной водой. Чистила костюм, пока врачи осматривали Николаева, что-то ещё делали с ним. Видела, как Рябцев отвечал старшему из врачей, тот записывал ответы Витьки в листок.

Николаева повезли в больницу. Выволакивали из подвала на носилках, сам двигаться не мог. Ребята гурьбой шли следом. Светлана, надев пальто, прихватив сумку и мобильный, выходила последней.

“Скорая” уехала. Светлана вздохнула и отправилась домой, стараясь уйти незамеченной. Думала об испорченном в усмерть костюме. Воспитательную работу среди мальчиков непосредственно сейчас проводить была неспособна. Потом. Завтра. Завтра обязательно. Но не сейчас. Одна шла недолго. Услышала за спиной дружный топот ног. Обернулась. Её ученики маршировали за ней на некотором уважительном расстоянии.

— Вы это зачем? — удивилась она. — Шпионите?

— Не-а… — подал голос Ковалёв. Единственный из всех, он за целый вечер не проронил ни звука.

— Мы вас проводим малька. А то уже темнеет. Ещё прие… — он осёкся, быстро поправился, — привяжется козёл какой-нибудь.

— Какой козёл? — не поняла Светлана.

— Какой-нибудь. Отвязанный.

— Ох, Ковалёв, — Светлана покачала головой в надежде — Ковалёв догадается о невысказанном ею, как и она догадалась, что за слово он чуть не ляпнул.

— А что Ковалёв? Я четырнадцать лет Ковалёв. И вообще, Светлана Аркадьевна, зовите меня просто — Ильич.

Обрывок старого анекдота получился хорошей, к месту шуткой. Ковалёв, по свидетельству о рождении, значился Александром Ильичём. Светлана запомнила, потому как это отчество ранее ей не встречалось. Она рассмеялась словам Шурика и позволила мальчикам проводить себя до подъезда. Шли теперь все вместе. Мальчишки наперебой рассказывали разные случаи, махали руками. О Николаеве никто не заикнулся. Светлане показалось, они специально избегали опасной темы, специально старались вспоминать истории посмешнее. Отгораживались от собственного страха, от чувства вины.

У подъезда она с ними распрощалась. Поднималась по лестнице, пытаясь обдумывать своё поведение. Так ли действовала, как следовало? Опять услыхала за собой шаги. Кто-то бегом догонял её. Испугаться не успела, увидела Рябцева. Он остановился, перевёл дух и выпалил:

— Светлана Аркадьевна, я не хотел при пацанах… Вы не переживайте, вас не уволят. Про вас в школе ничего не узнают. Я врачу другие назвал…

— Что другие? — брови у Светланы медленно поползли вверх.

— Ну, имя там, фамилию с отчеством. Не ваши. Только вы и сами молчите, не проболтайтесь.

— Хорошо, Витя. Спасибо тебе.

— Вам спасибо, Светлана Аркадьевна.

Рябцев до ушей улыбался. Хорошо так, светло и доверчиво. Она начала улыбаться в ответ. На том и расстались.

На следующий день после третьего урока, на спешно созванной планёрке Светлана услышала историю про таблетки из уст директора. И уж вовсе фантастические подробности от завуча. Галина Ивановна не ограничилась подробностями. Воспользовалась случаем отругать Светлану за плохую воспитательную работу в классе. Припомнила поход вместо наказания. Дескать, последствия не заставили себя ждать. Ругала за полное незнание жизни своих учеников, за ряд других промахов. Светлана с трудом удерживалась от едкого ответа. Ей очень хотелось сообщить завучу, мол, знала о несчастном случае накануне и всё происходило не совсем так, вернее, совсем не так. Но вовремя вспомнила о предупреждении Рябцева. Несмотря на глубокую уязвлённость, гордыню смирила и промолчала. Поддержка вновь пришла с неожиданной стороны. Встал вдруг Дубов и заявил: классный руководитель вовсе не обязан пасти по вечерам учеников. Что же касается наркотиков, то это забота всего педколлектива, но прежде всего родителей. Не может школа весь воспитательный процесс полностью взять на себя. Получаются виноватыми одни учителя. А родители здесь — сторона? Зачем тогда детей рожали, если воспитывать не хотят, на школу перекладывают? Физичка Эльза, старая грымза, заспорила с ним. Вмешалась Сорокина. Зашумели сразу все присутствующие. Планёрка была сорвана. Прогремел звонок на урок. Его не услышали, чрезмерно увлеклись взаимными обвинениями. Светлане удалось незаметно выбраться из учительской, пока коллеги громко обвиняли друг друга в равнодушии, попустительстве и невольном саботаже. Павел Николаевич вышел следом. Окликнул:

— Светлана Аркадьевна!

Она замерла, встревоженная. Дубов поправил галстук и неспешно приблизился.

— Вы правильно сделали, что промолчали.

— Вы знаете? — ахнула Светлана. — Откуда?

— Я видел вас вчера с мальчиками возле машины “скорой помощи”. Это ведь вы были той самой соседкой, которая спасла жизнь Николаеву?

— Я… — покраснела Светлана. — Но только…

— Не оправдывайтесь. Вы сделали то, что должно. Не каждый бы решился. Уважаю. Извините, что в походе вёл себя непозволительно.

— Когда? — у Светланы горели уши. — Ночью? Или потом?

— И ночью. И до, и после, — смутился Павел Николаевич. Совсем смутился. Внезапно пожал ей руку. Мягко так пожал, почти ласково. Сорвался с места, не сказав более ничего. Светлана проводила его взглядом, и существо её наполнилось радостью. Какая досада, надо идти на урок, сейчас бы посидеть в одиночестве. Однако, что делал Павел Николаевич вчера вечером в тех краях? И так поздно? Ему до дома добираться сначала автобусом, потом на метро. Совсем в другую сторону. Что забыл Дубов возле той пятиэтажки? Ой, неужели он здесь свою бывшую жену и друга ищет? Может ли быть? Времени на обдумывание не оставалось. Светлана не любила опаздывать на уроки. И так вон насколько задержалась. Потом, ближе к вечеру всё обдумается.

После уроков, в конце рабочего дня к ней в кабинет ввалилась Люля. Как обычно, с шумом и треском. А ведь были времена, Светлана сравнивала Панкратову со скалой, с монументом. Насколько первое впечатление бывает обманчивым. Фейерверк она, а не монумент. Первое, что в шуме и треске смогла разобрать Светлана: Николаева выпишут через два дня. Радость, которая переполняла Светлану последние три часа, перехлестнула через край. День сегодня какой замечательный!

— Аркадьевна! — трещала Люля, с грохотом подтаскивая дополнительный стул к учительскому столу. — Закрывай дверь на ключ. Будем курить и пить кофе.

— Люля, я не курю. Ты забыла? — засмеялась Светлана.

— Ну хоть кофе-то у тебя есть?

— Кофе есть.

— Значит, ты будешь делать нам кофе, а я покурю за двоих. За себя и за того парня. В смысле, за ту девчонку.

Светлана пошла к двери с ключом в руках, запираться, и налетела на Галину Ивановну.

Сухое лицо завуча, как и всегда, было невыразительно. Коротко стриженые светло-русые волосы торчали в стороны, словно наэлектризованные. На линзах очков прыгали блики, за которыми с трудом угадывалось выражение глаз. Впрочем, Светлана и так помнила: глаза у Галины Ивановны почти всегда холодные, северные.

— Можно поинтересоваться, чем вы тут занимаетесь? — Галина Ивановна прошла к столу.

— У нас будет заседание методобъединения, — с весёлым вызовом просветила Люля. Вскинула голову, смотрела нахально. Знала, ничего ей завуч не сделает, ни к чему придраться не сможет. Давно, ещё при советской власти, когда Люля была совсем молодой и неопытной, она сцепилась в неравной борьбе с третьим секретарём райкома партии. Неожиданно для всех, прежде всего для себя, драчку выиграла. У секретаря начались неслабые проблемы, а за Люлей закрепилась репутация бронебойной женщины, с которой лучше не связываться. Себе дороже. Несмотря на то, что впоследствии Люля ничем и никогда не подкрепила свою грозную репутацию, общественное мнение сохранялось в прежнем виде. Правда, Галина Ивановна не связывалась с Люлей по другой причине. Они вместе, в один год пришли после института на работу в эту школу. И поначалу крепко дружили. Галина Ивановна лучше всех знала “безбашенность” бывшей подруги. Предпочитала не вязаться с Панкратовой, не трепать нервы.

— Люська, — замораживающим голосом заметила Хмура, — лапшу вешай на уши кому-нибудь другому. Тебе разрешили курить в подвале, там и кури. Нечего учебное помещение табаком прованивать.

— А кто курил? Кто курил? — взвилась Люля. Она и впрямь покурить не успела. Даже сигарету не успела из косметички извлечь. — Ты понюхай!

— Я не за тем пришла, — скривилась Галина Ивановна. Крыть ей было нечем.

— А зачем? — пошла в новую атаку Люля, свято исповедовавшая принцип “лучшая защита — это нападение”. — Зачем? Настроение людям портить? Ты на это только и способна, ни на что больше!

— Я к Светлане Аркадьевне, по делу.

Светлана с любопытством наблюдала за их перепалкой. Раньше при ней перепалки они себе позволяли редко. В последнее время всё чаще и чаще. Может, уже за свою приняли? Пора бы. Восьмой год Светлана с ними работала. Скоро ветераном станет.

— Светлана Аркадьевна, я, собственно, к вам. Вы что это мою протеже забыли? Ольга Александровна про вас спрашивает. Павлику так нужен английский! Будьте столь любезны, определитесь, продолжите ли вы заниматься с мальчиком или нам другого преподавателя искать? Ответ, хотите, мне дайте, хотите, сами позвоните Ольге Александровне.

— Ой, Галина Ивановна, — всполошилась Светлана. — Ей-богу, забыла совсем. У меня такое лето муторное было. Осень не лучше. Такие проблемы! Я буду заниматься, буду, честное слово.

— Ну, вы сами тогда позвоните и с ней договоритесь, — уронила Галина Ивановна и величаво выплыла из кабинета.

Светлана вздохнула с облегчением. Немного подождала. Едва шаги на лестнице стали затихать, удаляясь, закрыла дверь на ключ. Люля уже вовсю дымила сигаретой и кипятила в литровой банке воду для кофе, бормоча о необходимости купить нормальный электрочайник. Первое, о чём она спросила у Светланы:

— Кто такая Ольга Александровна?

— А-а-а, — отмахнулась Светлана. — Она какая-то знакомая Галины Ивановны, или дальняя родственница. Я не уточняла.

— И почему ты должна с ней заниматься?

— Не с ней, — Светлана посмотрела в окно, вздохнула. — Понимаешь, это очень хорошая женщина. Замечательная. Нет, удивительная. Но у неё такая жизнь тяжёлая. Муж — инвалид, сын — больной мальчик, на домашнем обучении. Она бьётся, как рыба об лёд. Ей посоветовали дать сыну английский на хорошем уроне. Когда вырастет, сможет работать на дому. Переводы там всякие… Чепуха, разумеется, но… Сама знаешь, сколько стоит один час. Ольге Александровне не по карману. Вот Галина Ивановна и попросила меня помочь. Я весь позапрошлый год ходила, прошлый год. Два раза в неделю.

— Бесплатно? — съехидничала Люля.

Светлана кивнула. Неожиданно осознала себя круглой дурой. Действительно, кто даёт элитные уроки бесплатно? Одни круглые дуры.

— Ну и сволочь же Галька, — покрутила головой Люля. — Нашла безответную. Да ты знаешь, сколько в этом году один час стоит? На “пятёрку” больше, чем в прошлом. Причём некачественный. И всё “убитыми енотами”.

— Какие “еноты”? — возмутилась Светлана. — Там такая бедность! Матери-одиночки с учительской зарплатой отдыхают. А люди, между тем, очень хорошие. Мужа я, правда, не видела. Он лечится постоянно. Но жена просто прелесть. И мальчик славный. Способный. Тихий, конечно, не то, что наши оглоеды. Да откуда же резвости взяться? Веселится — и то тихо. И ты меня не отговаривай. Я всё равно буду им помогать.

— Ага, — усмехнулась Люля, заваривая растворимый кофе. — Муж-инвалид, только дома его никогда нет. Тебе врут, а ты веришь.

— Прекрати, Люля! — Светлана рассердилась на подругу. — Во-первых, ты совершенно не знаешь этих людей, следовательно, не можешь о них судить. Во-вторых, ты совсем не такая, какой хочешь казаться. А в-третьих…

— Что в-третьих? — перебила Люля. Она шумно прихлёбывала кофе, дымила очередной сигаретой. В глазах её прыгали бесенята.

— В-третьих, ты очень много куришь. Муж-инвалид пытается встать на ноги, усиленно лечится. Ещё пытается подзаработать. Заработки, конечно, надомные и случайные. Но свет не без добрых людей. Старые друзья помогают, сколько могут. Представь, на лечение подкидывают. Обещали постоянную работу найти, посильную. Может, уже нашли.

— Неправильно отвечаешь. В-третьих, двух часов “языка” в неделю мало. Нужно как минимум шесть. И ты наверняка не используешь метод погружения. Ещё ребёнку необходим “деловой английский”, “технический”. Короче, Склифосовский, в-третьих, я иду к ним с тобой.

Светлана буквально онемела.

— Что ты уставилась на меня, как баран на новые ворота? — загремела Люля. — Я иду туда с тобой. И нечего катить баллоны на матерей-одиночек с учительской зарплатой. Они тоже люди. Вполне нормальные, между прочим. Задушишь, дура! Лучше кофе пей, он остыл.

***

Светлана думала о Люле весь оставшийся день и никак не могла отделаться от назойливых этих мыслей.

За прошедшую четверть и каникулы она оказалась допущена подругой в святая святых. Люля познакомила её с дочкой, с родителями, с младшей сестрой, с бывшими мужьями, бывшими любовями и с самой последней любовью. Светлана увидела так много, так много успела понять.

С дочерью Люля была нежнейшим существом. С родителями — дочерью почтительной, но уверенной в себе, самостоятельной, существующей отдельно территориально, материально и морально. С мужчинами, или по выражению самой Люли, мужиками — вздорной и по-бабьи глупой. Выяснилось, что хозяйка из Люли никакая. Супы выкипали, картошка пригорала, молоко при кипячении норовило убежать из кастрюли целиком и подальше. Вещи не желали лежать на предназначенных им местах, стираться, гладиться. Холодильник прямо-таки обожал стоять пустым. Веник и совок прятались в самых неожиданных уголках. Пылесоса не было. Пылесос — вещь не самая дешёвая для матери-одиночки с учительской зарплатой. А именно ею Люля и была. Она не хотела обременять родителей своими проблемами. Мать с отцом зачастую не догадывались о бедственном положении дочери. Она не хотела никакой помощи и от своих мужиков. Зарплата плюс алименты на дочь. Про алименты и упоминать бы не стоило. Плюс деньги за репетиторство. Которого почти не было. Люля прекрасно владела “языком” и в классическом варианте, и в американизированном. Вплоть до синхронного перевода. По-настоящему профессионально преподавала. Именно профессионализм заставлял её предупреждать нанимателей, что она не гарантирует отличных результатов, потому плата за уроки будет невысокой. Парадокс мышления русского человека: если за услуги просят мало, значит, услуги некачественные. И наниматели, сперва умолявшие позаниматься с оболтусом за любые деньги, отказывались от уроков, услышав цену. Люля фыркала, пожимала плечами и почти сразу забывала об упущенной возможности немного поправить своё материальное положение.

— Без этих денег как-то жили и дальше без них проживём, — смеялась она. Природная жизнерадостность не давала ей впадать в уныние. Она могла злиться, кричать, швырять вещи, но не придаваться отчаянию. Только не это.

С ней иногда было тяжеловато находиться рядом. Слишком много шума, треска, болтовни, опрокинутые предметы, испорченная благодаря ей одежда, бесконечный разливаемый на всё подряд кофе, густые облака табачного дыма. Но и доброта её казалась бесконечной. Причём, без всяких ограничений, без деления людей на своих и чужих, плохих и хороших. Так, она не принимала никаких мер по поиску личных воришек. У неё регулярно, буквально через раз, крали на работе зарплату. Люля злилась, плакала, занимала деньги, медленно выплачивая долги. В милицию, как ей неоднократно предлагал директор, не обращалась.

— А если они не того, кто воровал, обвинят? Знаете, сколько случаев было? Знаете, скольким людям судьбы покалечили? Нет уж, — упиралась она. А когда любившие её беспримерной любовью старшеклассники попытались мерзкого воришку отыскать своими силами, испугалась, что ученики в праведном гневе попросту забьют поганца, испугалась самосуда и накричала на них, категорически запрещая самодеятельность.

— Нам ещё суда Линча здесь не хватало! — возмущённо бухтела она Светлане.

Вся школа недоумевала, у кого из раза в раз поднимается рука обижать Людмилу Семёновну. Вся школа негодовала на доброту Люли и любила её за это ещё больше. Вот теперь Люля добровольно приняла на себя новую заботу — помочь совершенно ей незнакомой Ольге Александровне. Подобного альтруизма Светлане встречать не доводилось. И она всё размышляла о подруге.

Нет, Панкратова совсем не была похожа на Малькову, как представлялось Светлане раньше. Вот как можно так жить, в ущерб себе? Особенно сейчас, когда индивидуализм стал чуть не государственной идеологией, когда всё решают одни деньги, вернее, их наличие или отсутствие. Старые друзья при встрече не обмениваются впечатлениями о людях, событиях, книгах, а делятся способами достижения финансового и социального успеха, гордятся своей устроенностью или маскируют неустроенность. Вещизм приобрёл ненормальные размеры. Квартиры, машины, шмотки. Больше, лучше, дороже, чем у других — смысл существования многих людей. За копейку сами удавятся и других с удовольствием удавят. Люля как дерево в пустыне. Неужели не обломают, не затопчут, солнце не выжжет? Более сильные, успешные, удачливые не выживают порой. Впрочем, сама Люля считала, что не выживает, а живёт. Полноценной наполненной жизнью. Зато ей не надо трястись над капиталами подобно чахнущему Кощею. Не надо отказываться от дружбы с достойными людьми ради поддержания отношений с не слишком достойными, но полезными. Не надо торговать телом, лицом, именем, честью. Самой главной прелестью, главным достоинством и преимуществом своей жизни она считала свободу, независимость.

— Это роскошь, — утверждала она, — которую не могут позволить себе сильные мира сего. Те самые сильные, богатые, знаменитые. Значит, они не живут, они выживают. В комфортном антураже.

Нечто неуловимое равняло её с Дроном. От этого она делалась ближе. Но была ли она права? Кто знает. Светлана не могла для себя решить, что лучше: выживать, имея всё, ну, или почти всё желаемое, или жить независимо, порой не имея даже необходимого. Ей самой и независимо жить хотелось, и не зависеть от тощего кошелька. Одежды хотелось хорошей, косметики дорогой, жилья приличного, поездок по разным странам. А тут на концерт, на интересную книгу денег порой нет. Она понимала — в этой жизни зачастую приходится выбирать одно из двух. Выберешь честь, достоинство, потеряешь материальное благополучие. И наоборот. Совместить ещё никому не удавалось, что бы некоторые господа ни “пели” на сей счёт. В физике есть такой закон — сохранения энергии. Нечто подобное существует и в социуме. Но от этого становилось противно, тоскливо. Хорошо Люле. У неё нет тяги к шикарному. Она свой выбор сделала. Идёт в разношёрстной толпе с высоко поднятой головой, и плевать хотела на гаденькое хихиканье в спину. Светлане бы так. Но так Светлана не умела. Она который год делала попытки найти себе работу привлекательней. Не по статусу, хоть по оплате. Ничегошеньки. Сейчас вот даже попытки на время бросит. Надо срочно мальчиками своими заняться. Пристроить их куда-то, чтоб вечерами по улицам не болтались, от безделья не маялись. Хорошо бы Рому Павлова отловить, если получится. Давно они не пересекались. Не переехал ли на новое место жительства, не ушёл ли из милиции? Пусть посоветует, как лучше с наркотиками бороться, и заодно проверит тех типов, что возле школы постоянно околачиваются. Может, именно они её мальчикам анашу продают. Вообще, гадость какая — восьмиклассникам наркотики продавать.

Рома Павлов, к счастью, отыскался. Помочь обещал. Добавил при этом:

— Особенно не надейся. Их за руку поймать сложно. Они товар скидывают и всё.

Видя её непонимание, объяснил:

— Работают обычно в перчатках. Из кармана быстренько товар выкинул, из руки на землю уронил. Не его, не докажешь. Я поговорю тут кое с кем. Ты узнай у своих гавриков, где точки сбыта. Сможешь?

— Точки сбыта?

— Ну, где эти твои торговцы чаще всего товар толкают, где они сами постоянно вертятся.

— Кто же мне скажет? Если бы Николаев на тот свет не собрался, мне и не узнать тогда ничего. Ни про анашу, ни про таблетки.

— Травка, колёса, — поправил Рома. — Ты, Светка, даёшь! Ладно, в школе была не от мира сего. Но сейчас-то тебе тридцатник, в школе работаешь, на земле, а как с другой планеты всё равно.

С другой, не с другой, но говорили они на разных языках, это верно. Светлане её язык вполне нравился, язык Ромы — не слишком. Так уж получилось, что прожила до тридцати лет как в стеклянной банке. Грязь житейская не прилипала. Наверное, оттого, что Светлана любую грязь старалась обходить десятой дорогой, оставлять её в стороне. Брезговала. Неужели плохо? Ладно, пусть не знает она жизни. Какой? Мерзкой? Где упиваются до полусмерти дешёвой водкой, с пьяных глаз убивают близких кухонными предметами, а с трезвых дерутся из-за грошового наследства, судятся с родителями, пакостят соседям, “кидают” знакомых и ведут тайные войны с сослуживцами? Вот и хорошо, что не знает. И потом, разве это жизнь? Почему, когда ты не пересекаешься с мерзкими сторонами, когда они для тебя удивительны и непонятны, знакомые любят говорить “жизни не знаешь”? Можно подумать, жизнь исключительно из мерзостей состоит. А тем, кто её “знает”? Им чем гордиться? Алкаши, наркоманы, воры, убийцы, проститутки — неужели они нормальные люди? Неужели можно назвать нормальными подлецов, взяточников, жлобов, сутяг, пакостников всех родов? И разве нормальная жизнь у них? Видимо, многое зависит от личных качеств, выбранного пути и устройства духовного зрения. Нет, Рома Павлов Светлану своим отношением смутить не мог. Да и что с него взять? Работа у Ромы такая — в человеческих отбросах копаться, помойные ямы чистить. Самому чистым при этом остаться никак невозможно.

***

Рома человеком оказался. Не на словах, на деле. Действительно помог. Узнала об этом Светлана от своих мальчишек. Они, как всегда после истории с Николаевым, заглянули к ней в кабинет к концу уроков. Принесли из буфета стаканы, чайные ложки, белый хлеб. Пили чай. Светлана в последнее время специально для них завела недорогой электрочайник, заварку, сахар. Пока они пили, делились новостями, болтали обо всём на свете. Ковалёв, набив рот хлебом, промычал:

— В воскресенье у нас в кинотеатре такой цирк был. Маски-шоу называется.

Все жевали, шумно прихлёбывали горячий чай, слушали внимательно.

— Подваливает автобус. А я, прикиньте, Светлана Аркадьевна, вот так стою. И всё вижу. Вываливаются из автобуса качки с автоматами. В камуфляже, на мордах — маски.

— Это ОМОН, дубина, — пояснил Коля Новиков.

— Сам ты дубина, — огрызнулся Ковалёв. — И ваще… за дубину ответишь.

— Брэк, — Светлана оторвалась от журнала. — Александр Ильич, дальше-то что было?

Ковалёв отцепился от Новикова, которого схватил, было, за плечо, снова занялся хлебом и чаем. Ответил не сразу:

— Ну, они там… в кассы, короче, пошли. Я на улице остался.

— А чего остался? — съехидничал Миронов. — Слабо оказалось внутрь пойти?

— Оно мне надо? — беззлобно откликнулся Шурик. — Да и недолго шухер был. Голимые пять минут. А крику, шуму! Типа, курятник разоряли. Я думал, хоть раз шмальнут. Ни фига.

— А дальше? — опять встрял Новиков.

— А чё? Повязали там всех. Прикинь, даже морду никому не били. В автобус затолкали, кого из касс вывели, и уехали.

— Кого повязали? Видел? — встрепенулся Рябцев. Остальные придвинулись ближе.

Шурик Ковалёв почувствовал себя в центре внимания. Хоть на десять минут, но герой. Очевидец! Не ответил. Снова набил рот хлебом. Протянул руку за стаканом с недопитым чаем. Ему почтительно подали стакан. Все ждали. Понимали, Ковалёв сейчас исполняет нечто вроде ритуала. Но Рябцев ждать не собирался. Светлана внимательно посмотрела на него. Витька не заметил. Он явно нервничал.

— Кого взяли? Ну! — голос его сорвался на петушиные ноты. — Кривого взяли?

Ковалёв, не глядя на друга, кивнул.

— А Зару?

Ковалёв опять молча кивнул.

— А Ящену? Ящену взяли?

Шурик наконец закончил жевать, проглотил то, что ещё оставалось во рту, и зло, но спокойно, отчётливо выговорил:

— Взяли Ящену. Всех взяли, кто в кассах по жизни туссуется. Понял, Витёк? Жаль, что завтра отпустят.

Светлана не совсем ясно представляла себе, о чём они говорят. Остальные мальчики, похоже, отлично представляли. Они как-то неуловимо переместились на партах. Рябцев вдруг остался в одиночестве. Светлана ясно увидела перед собой три лагеря. Один находился за спиной Ковалёва. Подпевала Рябцева Шурик Ковалёв на глазах превращался в самостоятельного человека и, возможно, в неформального лидера. Большинство мальчиков оказались именно за его спиной. Второй лагерь, малочисленный, Светлана определила для себя, как нейтральный. В третьем лагере остался один Рябцев. Он волновался, злился.

Светлана плохо помнила тех людей, из-за которых так волновался и злился Витька. Зараев и Ященский. Они заканчивали учёбу, когда Светлана пришла на работу в школу. Оба малорослые, худосочные, равнодушные к учёбе, ничем не увлекающиеся. Оба злые. Не так, как сейчас Витька Рябцев. По-другому злые, и на весь мир. У них, кажется, были постоянные проблемы с милицией. Вроде бы, их за что-то посадили. Ненадолго, они вышли пару лет назад. В школе среди старшеклассников тогда вспыхнул лёгкий ажиотаж. Галина Ивановна всполошилась, предрекала волну краж и злостного хулиганства. Обошлось. И без краж, и без хулиганства. Ажиотаж постепенно улёгся. Зараев и Ященский несколько раз заходили в школу. Охранник ловко выставлял их на улицу. На том всё и закончилось. Выходит, ничего не закончилось, просто ушло в подполье.

Шурик Ковалёв тем временем отодвинул почти пустой стакан, слез с парты, отряхнул крошки с брюк и шагнул к ощетинившемуся Рябцеву. Рябцев не заметил действий Шурика, поскольку смотрел на Светлану.

— Никогда не думал, что столько иуд на белом свете.

Теперь она отлично поняла сказанное. Этот камень бросили в её огород. Конкретно у Витьки Рябцева она по совету Ромы Павлова вызнавала про точки сбыта. Витька не мог не догадываться, зачем эта информация нужна Светлане. Не из простого любопытства. С мозгами у него дело обстояло прекрасно. Но и удержаться не смог. Медленно, с трудом, выдавил из себя основное, что знал сам. Понимал в глубине души: таких страшных людей надо останавливать. Но не думал, кто и как их будет останавливать. Услышав от Ковалёва воскресную историю про маски-шоу, почувствовал себя предателем. Кому же нравится испытывать подобные ощущения? Вот он и попытался переложить всю ответственность на Светлану.

— Витя! Откуда ты слова такие знаешь? Иуда, хм, — устало поинтересовалась Светлана. Она немного испугалась. Вдруг Рябцев сейчас расскажет всё начистоту? Неизвестно, как тогда поведут себя мальчики. Доверять точно больше не будут.

Она зря пугалась. Только много позже стала понимать, что ни один здравомыслящий пацан в столь сомнительной ситуации себя не подставит. Невыгодно. Недолго самому в иудах оказаться. Мальчишки, за редким исключением, все поголовно трусы. И жутко боятся, вдруг их трусость наружу выплывет? Отсюда дикие выходки. Залезть на опору высоковольтной линии — это круто. Честно сознаться в неблаговидном поступке — слабо. Это во-первых. Во-вторых, Ковалёв, который не знал и не мог знать происходящего сейчас между Светланой и Рябцевым, как будто понял, увидел подводную часть “айсберга”. И повёл себя так, словно встал на защиту Светланы.

— Витёк, тебе наркота нужна?

Рябцев опешил. Закрутил головой, отвергая гнусное предположение.

— А кому нужна? Мне? Серёге Николаеву?

Рябцев сделал шаг назад, Ковалёв подвинулся на шаг вперёд.

— Серёгу еле откачали в тот раз, спасибо Светлане Аркадьевне. А ты хочешь, чтобы всякие Зары и Ящены нас пасли, травку навязывали, на иглу сажали? У тебя же есть младший брат. Ты хочешь, чтобы он в кассы бегал? Чтобы эти козлы его лет через пять на “герыч” посадили?

Рябцев продолжал медленно пятиться, Ковалёв — наступать. Грудь в грудь. Говорил, как взрослый, много переживший и передумавший человек. Но сленг! Сленг! Ужас просто. Зато аргументы убийственные.

— У меня сеструхе десять лет. Вредная, противная, на измену меня перед матерью по сто раз в день сажает. Я ей щелбанов за то отвешиваю. До драк доходит. Но она моя сестра. Я её, придурочную, люблю. И не хочу, чтобы она в кассы бегала или, как Рушанка, у метро по вечерам туссовалась. Водка, травка, черножопые всякие… ой, Светлана Аркадьевна, простите, вырвалось.

Светлана онемела. Не от грубого словца. Грубых слов в своём классе наслышалась и от мальчиков, и от девочек в избытке. От девочек даже больше. Иное поразило. Её Рушанка толкается по вечерам у метро?! Светлана часто видела эти “приметровые” компании. Брезгливо обходила стороной. Относительно неплохо представляла, чем они все там занимаются. Какой ужас! Надо Рушанке срочно помогать. Вот только как?

Ковалёв тем временем прекратил наступать на Рябцева. Сунул руки в карманы.

— Ты, Витёк, нормальный пацан. Зачем тебе эти козлы? По их стопам в тюрягу захотел? Между прочим, если не с нами, то с ними. За базар надо отвечать.

И пошёл из кабинета. Со Светланой не попрощался, забыл. Мальчики, отводя глаза в сторону, потянулись вслед за Шуриком. Оставили грязный кабинет. Буквально через полминуты Светлана осталась один на один с Рябцевым. Быстро прошла к двери, закрыла её на ключ, ключ зажала в кулаке.

— Давай поговорим, Витя.

— Да пошли вы! Не о чем мне с вами говорить! — отчаянно крикнул Рябцев. Глаза его быстро наполнялись слезами, и он отскочил к окну, отвернулся, не дай бог. Светлана увидит эти его, совсем ещё детские слёзы. Мужчины не плачут. Ага, сейчас! Как плачут-то иной раз, мама дорогая. Существуют умельцы поплакать и с выгодой для себя. Витька по малолетству не знал пока об этом, не хотел, чтобы классная его слабость видела.

Она видела. Она жалела Витьку изо всех сил. Но не знала, чем можно помочь. Разве лишь объяснить те вещи, которые он сам пока понять не в силах.

Разговор длился долго, очень долго. Уже опускались серые сумерки на тихую, продрогшую улицу, на пустынный школьный двор, когда Светлана спохватилась, что ей сегодня идти к Ольге Александровне и домой забежать она уже не успеет. Посмотрела на Рябцева, неожиданно для себя предложила:

— Знаешь что, Витя? Я сегодня должна заниматься с одним мальчиком. Он не совсем здоров. Нет, нет, не в том смысле. Пойдём со мной. Ему будет полезно пообщаться.

— Ага, — сообразительно кивнул Витька. — Типа, человек с воли. Только мне домой пора. Мать так вклеит, мало не покажется.

— А я ей позвоню сейчас.

— Чё? Правда, отмажете? — не поверил Рябцев.

— Отмажу, если получится, — вздохнула Светлана. Она успела пожалеть о своём опрометчивом решении.

И мучилась сожалением до нужного дома. Как воспримет Ольга Александровна появление в своём уголке Рябцева с его необразованностью, дурными манерами, с его грубостью? Витька, очевидно, почуял её уход в себя, молчал дорогой, как рыба. Домой ему не хотелось совершенно явно, оставаться наедине со своими мыслями — тоже. Шёл. У подъезда нарушил молчание, спросил:

— А ничё, что я так… ну, без этого… как его… без приглашения?

— Думаю, ничего, — улыбнулась Светлана.

Ничего-то ничего, а только Ольга Александровна, похоже, не слишком обрадовалась визиту Рябцева. Нет, она не морщилась, не поджимала губы. Была мило приветлива, с ходу покорив Витьку ненаигранной вежливостью. Но в глазах всё же мелькала неясная тень лёгкой тревоги. Пока мальчики знакомились в большой комнате, Светлана на кухне кратко обрисовала Ольге Александровне ситуацию, то есть почему ей потребовалось взять с собой Рябцева. Ольга Александровна понимающе протянула:

— Хорошо, попробуйте. Но если это плохо отразится на Павлике, не обессудьте.

— Что вы, что вы, — заволновалась Светлана, — Я всё понимаю.

Ясное дело, Рябцев не понравился Ольге Александровне. Но Светлан так хотела, познакомить Витьку с нормальными, порядочными людьми. С людьми, у которых жизненная ситуация значительно хуже, чем у многих, а они не сдаются, оставаясь нормальными, порядочными.

Витька умный. Он увидел то, что хотела показать ему Светлана. Даже более того. Через день подошёл к ней с вопросом:

— Светлана Аркадьевна, как думаете, нормально будет, если я к этому Павлику ещё раз схожу, без вас?

— Не знаю, — задумалась Светлана. — Тебя звали?

Витька неопределённо мотнул головой. Веснушчатое лицо его скривилось.

— Я у матери для Павлика яблоко выклянчил. Во! И банан, — он показал яблоко, примечательное по размерам, окраске и натуральному яблочному духу. Такое яблоко стоило отнести Павлику.

— Сходи, конечно. Позвони предварительно, договорись. Я тебе сейчас их телефон дам.

Светлана пыталась сделать хорошую мину при плохой игре. Было до неприличия стыдно. Ей вот ни разу не пришло в голову принести мальчику что-нибудь вкусное. Те же фрукты, например. Насколько мудрее нас, наблюдательней и добрей порой бывают наши дети. Чтобы избавиться от чувства стыда, она неуклюже переменила тему.

— Ты с Ковалёвым помирился?

Рябцев кивнул.

— Только с Павликом его пока знакомить не буду.

Понятное дело, жалко делиться едва найденным, не успевшим надоесть сокровищем. Вот ведь обормот.

— Почему?

— Потому, что этот Шурик просто-напросто ханурик, — пропел Витька и, сорвавшись с места, помчался к лестнице. Предпочёл гадость о друге сказать, только не объяснять Светлане Аркадьевне целую кучу вещей, которые она и сама, по мнению Витьки, должна понимать. Тот ещё фрукт, этот Рябцев!

***

От сосредоточенности на школьной жизни, начавшей бить вокруг Светланы ключом, её ненадолго отвлекла встреча с друзьями. В одну из пятниц позвонил Лёха Скворцов. Вместо привычного “Ты что ли, Кравцова?” выдал весело:

— Привет, Светка. Куда пропала?

Светлана чуть со стула не свалилась. Принялась оправдываться. Дескать, работы много, родители прихварывают, устаёт она невероятно, к вечеру с ног валится. В выходные отсыпается да к урокам готовится. Лёха сочувственно выслушал, не перебивал.

— Слышь, Кравцова, отдыхать тоже иногда нужно.

Светлана ушам своим не верила. Что с человеком удачная женитьба сделала. В удачливости Лёхиного выбора она ни разу как-то не усомнилась. Новые интонации в голосе Скворцова, новое его поведение подтверждали неизвестно откуда возникшую ещё со свадьбы уверенность Светланы.

— Тут, Светка, Дрон захандрил.

— Господи, с чего? Он же работать начал?

— Начал помалу. Но одного ему пока нельзя, другого. За руль долго нельзя будет. Сидит с бумажками разными, с документацией. Тоскует.

— И что нам делать?

— А хрен его знает. Мы с Юлькой завтра к нему намылились. Пива купили, воблы. И ты давай, подтягивайся. Часам к шести. Не вздумай отказываться. За хибот притащу.

— Я и не думаю. А что такое хибот?

— Хобот по-ихнему.

— По-ихнему чьему?

— Вот зануда! Чего прицепилась? Тебе-то не всё ли равно?

— Да, в общем… — Светлана прикинула в уме, подумала, решила не обижаться, заодно радостно сообщила, — Лёш, спешу тебя огорчить. У меня хобота нет.

— Нет, так будет, — не менее радостно пообещал Лёха. — Я тебе его, Кравцова, сначала своими руками сделаю, а потом за него потащу.

— Добрый ты, Лёша, несказанно. Вовсе не обязательно мне лицо уродовать, компрачикос несчастный. Меня потом никто не полюбит.

— Мы тебя с Дроном и так любим. И с хоботом любить будем. Какого чёрта тебе ещё нужно?

— Действительно, — ехидно поддержала Лёху Светлана. — Какого чёрта мне ещё нужно? Двух вполне достаточно. Тебя и Дрона любой женщине за глаза до гроба хватит. Ладно, если вы меня впрямь любите, так и быть, приеду, уговорил.

— Давно бы так, — облегчённо резюмировал Скворцов. — Вечно тебя уламывать надо.

Они распрощались. Светлана в приятной растерянности провела вечер, то и дело возвращаясь мыслями к разговору. Лёха Скворцов соскучился? Фантастика. Ненаучная при том. Конечно, летом они виделись чуть не ежедневно. Вместе над Дроном кудахтали. Скворцов с временной работой помог. На свадьбу пригласил. Редкий случай, когда со стороны жениха ближайшим гостем молодая незамужняя женщина присутствует. Не родственница ко всему. Светлане постоянно казалось, что Лёха выносит её с великим трудом. Терпит из-за Дрона. Вот и сейчас из-за Дрона позвонил. Или нет? Или впрямь соскучился? Конечно, совсем недавно так плотно общались. Но вот целых три с лишним месяца Светлане не до друзей. Учебный год начался и… понеслось. Да и Павел Николаевич все моральные силы на себя оттянул, весь интерес. А получается, она им нужна, они соскучились. Как Лёха сказал? “Мы тебя с Дроном и так любим”. Нет, не то что-то со Скворцовым. Не он это сказал, другой человек. Подменила Юля им с Дроном Лёху. Надо теперь к новому Скворцову привыкать. Только, можно сказать, к старому приспособилась. И вот, пожалуйте вам, совсем новый Лёха. И заново приспосабливайся. А между тем, новый Лёха приятные вещи говорит. Век бы слушала.

С радостным чувством необходимости друзьям и взаимной с ними привязанности, чувством, абсолютно для неё новым, Светлана заснула, проснулась, полдня занималась делами.

— Что-то хорошее, дочка? — часам к четырём не выдержал Аркадий Сергеевич. Он бы промолчал, но Ангелина Петровна извелась от любопытства. С завтрака ему в ухо зудеть начала, допекла мужа. Светлана ласково посмотрела на отца.

— Нет, пап. Всё, как обычно. Настроение отчего-то хорошее.

Она собиралась к Дрону, как редко вообще куда собиралась. С чувством, с толком, с расстановкой, получая удовольствие от сборов. Краем уха ловила доносившийся с кухни родительский бубнёж. Мать с отцом меж собой делились надеждами на скорую перемену к лучшему в судьбе дочери. Светлану их бубнёж вопреки обыкновению не раздражал. Её ничто не раздражало и не возмущало в этот день. Господи, как мало иногда человеку надо, чтобы почувствовать себя человеком. Всего-то “… мы тебя… и так любим… и с хоботом любить будем”.

По Дрону, правда, нельзя было сказать, что он кого-то на данный момент любит. С хоботом ли, без хобота. Он открыл дверь на три бодрые трели звонка и… Светлана попятилась. Появилось желание спрятаться за Лёху с Юлей. Лёха не дал. Подтолкнул в спину. От скворцовского толчка Светлана ненароком ткнулась в Юркину широкую грудь. Глухо пробормотала:

— Здравствуй, Юр.

Смотреть на него уже боялась. Неприветливый, мрачный, с тоскливым взглядом запавших глаз, заросший неопрятной щетиной. Того и гляди, выставит вон. Чужой, никогда таким не был. Не теряющаяся обычно ни при каких обстоятельствах Юля, и та стушевалась. Один Скворцов усиленно старался не замечать состояния Дрона. На враждебное “Чего притащились, пожарная команда?” скороговоркой затрещал о пиве с воблой, о неполноте жизни без друга, о желании посидеть старой компанией, вспомнить светлые студенческие годы. Сам под свою трескотню пропихнул Светлану и Юлю подальше в прихожую, дверь входную закрыл, повлёк Дрона на кухню. Юрка шёл неохотно, слушал неохотно, на девушек не смотрел. Светлану досада взяла. Притащились, а он их знать не хочет. Стоило ради этого полдня собираться, мурлыкая под нос песенки, толкаться в автобусе, потеть и задыхаться в метро? Хочет человек побыть один, потосковать, пусть его. Юля была иного мнения.

— Ты что?! — полушёпотом возмутилась она. — Его спасать надо, а не в одиночестве оставлять! Бросать на произвол!

Бросить Юрку в одиночестве Светлана не могла. Слово “спасать” прозвучало сигналом боевой трубы. Она, встряхнувшись, и отбросив сомнения, пошла за парнями на кухню. Застала там несимпатичную картину. Скворцов выставлял на обеденный столик из объёмистой хозяйственной сумки бутылки с пивом и говорил, говорил, говорил, оправдывался жалко. Дрон, с презрительной усмешкой на лице, слушал в пол-уха, смотрел в окно, никак не реагируя на Лёхины слова и действия. Весь вид его выражал ясную мысль: делайте, что хотите, но без меня.

— Юр! — перебила Лёху Светлана. — Это безобразие! К тебе друзья приехали, а им ни “здравствуйте”, ни помочь пальто снять, ни тапочки выдать. Подозреваю, и мыла, руки помыть, не допросишься.

— Так и сидела бы дома, — брякнул Дрон. — Я тебя не звал.

— Что-о-о-о?!!! — у Светланы от гнева дыхание перехватило. Не узнавая саму себя, она мгновенно очутилась рядом с Дроном, схватила его за плечо.

— Ну-ка, повернись, посмотри мне в глаза, страдалец несчастный, два метра колючей проволоки! Как у тебя язык повернулся мне такое говорить?! Думаешь, у одного тебя в жизни плохо? Да ты просто настоящей беды не видел!

— А ты видела? — продолжая хмуриться, но едва заметно сдавая позиции, бормотнул Дрон.

— Представь себе, видела!

— Интересно, где? Ты-то у нас благополучненькая.

Голос Дрона менялся, появились мягкие нотки. Он, верно, немного струсил, ибо никогда не видел Светлану в гневе.

— Там, где мне помогли со специалистом по травмам позвоночника.

Леха Скворцов застыл у стола с очередной бутылкой в руках. Он хоть имел случай опробовать на себе вспышку возмущения Светланы, да то была всего лишь вспышка возмущения. С настоящим гневом приятельницы и ему сталкиваться пока не доводилось. Поражённый не меньше Дрона, Скворцов боялся шелохнуться. Юля застряла в дверях, ошеломлённая происходящим. А Светлана, видевшая их растерянность, сама не понимающая своего срыва, не могла остановиться. Её несло дальше, дальше. Гнев слепил глаза.

— Я тебя непременно сведу к этим людям, чтоб ты смог посмотреть, где настоящая беда прописалась, и как с ней мужественно борются! А ты… скис! Друзей гонишь! В глаза смотреть не желаешь! Пока ты в больнице лежал, и тебе плохо было, я терпела! Больше терпеть не буду! Смотри, смотри на меня, не отворачивайся, шпиль башенный! Повтори ещё раз, что мне здесь не место! Ну?! Я тогда, клянусь, развернусь, уйду и не возвращусь больше никогда!

— Ну, ты, это… того… Светка… охолонись, — вмешался перепуганный взрывом Скворцов.

Светлана глянула на него и запнулась, моментально забыв те жёсткие слова, которые хотела выкрикнуть. Её трясло. Постепенно приходило осознание смысла только что сказанного Дрону. Она ужаснулась. Себе ужаснулась, своему поведению, заодно и своей жизни. Ехала сюда, согретая тёплыми словами Скворцова, в очередной раз напоролась на жестокость, равнодушие к ней жизни. Почему, почему так недолго длятся моменты счастья? И она, сев на корточки возле стенки, зашлась в слезах, выговаривая сквозь всхлипы:

— Меня, может, вообще, кроме мамы с папой, никто не любит… Я, может… вообще… никому не нужна… Но я же терплю… несу свой крест… И никому не жалуюсь… никого не гоню… Вам точно не жалуюсь… а ты…

Истерика оказалась полезнее гнева. Дрон очнулся таки от своего тоскливого, враждебного отчуждения. Сработал инстинкт защитника, включились безусловные у Юрки рефлексы сострадания, оказания помощи. Он в два шага пересёк кухню, стал поднимать Светлану, вытирать ей лицо, успокаивать. Поразительное дело, Скворцов, не глядя, шлёпнув бутылку на стол, занялся тем же. Юля осталась на месте. Дрону с Лёхой и вдвоём не хватало пространства. Они мешали друг другу плечами, локтями, коленями. Переглядывались страдающе поверх Светланиной головы. Женские слёзы мужчине всяко трудно сносить. Слёзы боевой подруги, никогда не позволявшей себе распускаться в их обществе, придавили Лёху с Дроном тяжким грузом. Как, скажите на милость, её успокаивать?

Светлана, тронутая их испугом, их растерянностью, их желанием помочь, сама начала успокаиваться, брать себя в руки. Всё ещё икая, прошептала:

— Спасибо, ребята. Я уже ничего… Уже в порядке. Я сейчас, пожалуй, домой поеду.

И сделала попытку выйти с кухни, осторожно выбираясь из рук друзей.

— Куда?! — в один голос заревели возмущённые Лёха и Дрон.

— Я чё, зря полгорода пешком тащился, тяжесть на себе пёр, вроде вокзального носильщика? — продолжил возмущаться Скворцов.

Светлана невольно покосилась на столик с бутылками, на сумку, до конца не разгруженную и стоящую на полу. Ящика полтора тащил Лёха на себе, не меньше.

— Ты у меня, Лёля, круче носильщиков, — пискнула вдруг Юля. — Они тяжести на каталках возят, а ты на себе пёр.

Дрон, Лёха и Светлана, успевшие как-то подзабыть о присутствии Юли, посмотрели на её смятое противоречивыми чувствами лицо, фыркнули и разом захохотали.

Дальше вечер постепенно выправился. Были сняты пальто, надеты тапочки, вымыты руки. Стол украсился подарочными пивными кружками, высокими, тонкого стекла, с золотыми эмблемами Праги. Громадное блюдо под заливную рыбу заполнилось очищенной и разделанной на куски воблой. Юля, не имевшая пристрастия к пиву, но любившая покушать, из другой сумки, поменьше, достала мясные нарезки и покупные, в пластиковых коробочках, салаты. И действительно, как вслух помечтал Скворцов, весь вечер вспоминали светлые студенческие годы, старясь не затрагивать день настоящий. Исключение сделали лишь для Светланы. Ей вдруг потребовалось получить совет о методах борьбы с негативными явлениями в собственном классе. Советов надавали кучу. Но от них у Светланы волосы на голове дыбом встали. И она поспешила переменить тему, поскольку поняла: её дружки-приятели в школе были теми ещё охламонами, может, почище Рябцева.

***

Случается, тебя переполняют, распирают эмоции по поводу замеченных, происходящих рядом фактов, явлений, и самостоятельно справиться с переработкой информации ты не можешь. Раньше Светлана могла. Всю жизнь могла, нося впечатления и мысли в себе, ни на кого не выплёскивая. Теперь — нет. Произошли необратимые изменения. Всеми последними событиями она поделилась. И конечно, с Люлей. После того, как рассказала ей про “Повесть о Павле”, скрывать что-либо от подруги стало невозможно, а иногда нестерпимо.

Люля спокойно выслушала про истерику в доме Дрона, насмешливо среагировала на отчёт о последнем разговоре с Дубовым, пропустила мимо ушей рассуждения Светланы о жизни вообще и жизни подруги в последнее время в частности. И… обиделась. Обиделась, когда дело дошло до посещения Рябцевым Ольги Александровны с Павликом. Рябцева взяли, а её нет. Целый скандал устроила. Подругам надо помогать. Во всяком случае, Люля так считала. Она взялась отловить Рушанку у метро, ибо бывала там дважды в день, утром и вечером.

К ужасу обеих, Люля отловила у метро не только разбитную Рушанку, после летних каникул пошедшую в разнос… но и вполне нормальную, из благополучной семьи Ирочку Кахаеву, и тихую, скромную, серенькой мышкой существующую Надюшу Игнатову, и ещё кое-кого. Девчонки ревели белугами, просили не говорить родителям, обещали исправиться и врали, врали, врали. Голова распухала от их неумелого вранья. Люля, которая приволокла их прямо к Светлане домой, долго выдержать не смогла, выгнала их взашей, наобещав три мешка ужасов. Но велела остаться Надюше Игнатовой, единственной из девочек, не уронившей ни слезинки, рта не раскрывшей.

Люля и Светлана, обе хорошо знали, что Надюша врать не умеет, да и не любит. Патологически честна. Потому не обещали ей невыполнимого. Но как она попала в ту компанию? Троечница, конечно. Тихая, скромная, приветливая и доброжелательная. Всегда чистенькая, аккуратная. Ухоженная, присмотренная девочка и Рушанкина дурацкая компания. Что у них общего?

— Что общего, спрашиваешь? — взъерепенилась Люля и начала повествовать. По мере изложения ею фактов у Светланы волосы на голове вставали дыбом и штопором закручивались.

Рядом с метро уже лет семь располагался средних размеров вещевой рынок. За ним — рыночные подсобные помещения: кафешки для своих, склады, ремонтные мастерские. Все, как дощатые курятники, тёмные, грязные. В одном из этих сарайчиков на голой, ничем не покрытой старой железной кровати Надюша обслуживала клиентов. До восьми человек за три часа.

— Знаешь такие кровати?! — бушевала Люля. — Из молодости моей бабушки. Такие, с железной панцирной сеткой вместо матраца. Так вот, прямо на голой железной сетке, ржавой к тому же.

— Надюша, ты проститутка? — ужаснулась Светлана.

— Не-ет, — застенчиво улыбнулась Надюша.

Тут Светлана впервые заметила, как с прошлого года вытянулась, похорошела девочка. Большие, красивого рисунка светлые глаза, опушённые роскошными чёрными ресницами. Никакой туши не надо. Чёрные же брови узкой изогнутой ленточкой. Чистая, гладкая, молочного цвета кожа с лёгким румянцем на скулах. Волосы тонкие, льняные, разлетающиеся в стороны даже от дыхания стоящих рядом людей. Настоящая платиновая блондинка. При этом высокая, тоненькая, длинноногая. Руки с красивыми музыкальными пальцами. Жесты неосознанно изящные. Некоторая неуклюжесть общих движений очаровательна. До чего хороша! Красавица будет. Могут украсть на рынке и с концами.

— Не-е-ет, — повторила Надюша. — Проститутки деньги берут, а я так… даром.

Люля поперхнулась и закашляла. Светлана остолбенела, не сразу нашла, что сказать.

— А даром-то зачем? — пролепетала она, немного придя в себя.

— А мне их жалко, — пояснила Надюша.

— Кого их? — тотчас заорала Люля.

— Ну, мальчиков, мужчин. Им же хочется, а мне не жалко. Это ведь совсем не трудно. А им, знаете, какое облегчение?

С подобной постановкой вопроса не только Светлана с её неопытностью, но и прожженная Люля пока не сталкивалась. Обе молча разглядывали Игнатову как некое диковинное явление.

— Ты у нас просто добрая баба, оказывается? И никакого бешенства матки? — ожила Люля. — А себя не жалко? На ржавой кровати, в антисанитарных условиях, без душа. Фу! Да мало ли какими болезнями они могут тебя наградить!

— Я дома душ целый час потом принимаю. И лимонной кислотой потом спринцуюсь.

— Сифилис “лимонкой” не вылечишь. Гонорею, триппер — тоже.

— В КВД эти болезни быстро лечат.

— Где?

— В кожно-венерологическом диспансере.

— Ты что, там уже побывала? — в один голос потрясённо ахнули подруги.

— Нет. Мне мальчишки рассказывали. Да не наши, не наши, не переживайте, с рынка.

— Ну, хорошо, — мрачно сказала Люля, — венерические заболевания тебе КВД вылечит. А как на счёт СПИДа? Про СД ты подумала?

— Про СПИД? Не-е-ет.

По Надюше было видно, насколько она о нём не подумала. Вот сейчас только подумала, с чужой подсказки. Но испугалась ли?

Разговор в соответствующем духе продолжался битый час. С точки зрения Светланы, абсолютно безрезультатно. Она не вмешивалась, слушала диалог Люли с Игнатовой и диву давалась. Если бы на распутстве попалась Рушанна или Оля Гвоздева, или Таня Снопкова… Ничего удивительного. Длиннющие наманикюренные ногти, с полпуда штукатурки на лице, юбчонки по самое “не балуйся”, никаких интересов, кроме активного поиска свежих кавалеров и приключений на свои непутёвые, необременённые мыслительной деятельностью головы. Но Игнатова? Действительно, тот самый омут, в котором те самые черти… Что заставило девочку так себя вести? Неужто кроме грязного секса с грязными мужиками в грязном месте для наших девочек ничего интересного в реальной жизни не находится? Неправда это. Сколько девочек занимается спортом, музыкой, рисованием, пишут стихи, ходят в кружки шитья, бисероплетения и макраме, наконец. Почему Игнатовой и ей подобным это всё не нужно, не интересно? А интересны банки с алкогольными коктейлями и пивом, мужские бесстыдные руки, сальные анекдоты, бессодержательные разговоры, в которых две трети нормальных слов заменены матерными. Многие Игнатовы, не достигнув порога шестнадцатилетия, думают матом. К восемнадцати годам успевают пройти огни и воды изнаночной стороны человеческого бытия.

— Всё, — простонала Светлана, когда Люля, утомившись обалдевать, отправила Игнатову домой, к душу и спринцовке, к литературе о контрацепции. — Всё, больше не могу. Надо уходить из школы.

— Да ты что?! С ума сошла?! — возмутилась подруга. — А кто с детьми работать будет? Валька Иванова? Галина Ивановна? Как раз такие, как они, загоняют наших детей в подвалы, на рынки, к метро.

— Люля! Это же не работа, а каторга какая-то. Наркоманы, проститутки малолетние, бандюки подрастающие.

— Нет, именно работа. Наша с тобой работа. “Язык” преподавать каждая вторая дура сможет. А воспитать — это единицам дано. И эти единицы не имеют права дезертировать.

— Воспитаешь их, как же. И не дезертирую я вовсе. Просто я — каждая вторая дура, то есть ноль полный, а не единица педагогическая. Над тобой все смеются. Ты хочешь, чтоб и надо мной смеялись? Я не хочу.

— Кто смеётся? Кто смеётся-то, посмотри! Козлы смеются и сволочи.

— Да все, все смеются. И не сплошь они козлы.

Люля, не дослушав, махнула рукой, пошла к двери. Ну, вот, с Люлей поссорилась. Прямо полоса невезения. Широ-о-окая полоса.

Мама выглянула из дверей кухни узнать, что случилось. Светлана предпочла не слышать её вопросов. Для мамы с папой она всегда была хороша и права, какие бы решения ни принимала. Может, поэтому и дожила до тридцати лет, не имея своей позиции, которую необходимо защищать, не умея самостоятельно думать. Ни мозгами, ни душой не трудилась. А теперь так тяжело учиться. Нервная система не выдерживает. Лучше сбежать. Легче и проще. Спрятаться от проблем. Жить, как большинство, ни о ком, кроме себя, замечательной, не думая. Мир не переделаешь. И один в поле не воин.

Успокоив свою совесть таким образом, Светлана отправилась готовиться к урокам, не подозревая о простой истине. Если мозги начали со скрежетом поворачиваться, а душа, преодолевая инерцию, работать, то эти процессы остановить трудно, порой и вовсе невозможно.

Через день жизнь преподнесла очередной сюрприз. Светлана повела Люлю к Ольге Александровне. Встретили их на удивление радостно.

— Светлана Аркадьевна, — восклицала Ольга Александровна. — Я вам так благодарна за Витю. Павлик прямо ожил. Совсем другим стал. Весь светится.

— Но ведь Рябцев… — замялась Светлана.

— Что? Грубоват? Плохо воспитан? — засмеялась Ольга Александровна. — Это ничего. Это мы исправим. Со временем, постепенно. Не сразу. Главное, у него душа добрая. И знаете? Он очень умный мальчик.

— Заметили? — засмеялась в ответ и Светлана. — Хорошо, что наши мнения совпадают. Я вот ещё одного хорошего человека к вам привела. Для Павлика.

Люля вышла вперёд и протянула коробку с пирожными.

Сначала с Павликом занималась Светлана, потом к делу приступила Люля. Светлане очень хотелось посмотреть, как Люля будет проводить занятие, но Ольга Александровна увела её на кухню и там долго мурыжила. Ей, видите ли, неловко, она не может оплачивать дополнительные уроки и занятий со Светланой вполне достаточно. Два преподавателя — это роскошь, которую не могут себе позволить и более обеспеченные люди. И Светлане пришлось так же долго объяснять, что так захотела сама Людмила Семёновна, заодно рассказывать о Людмиле Семёновне необходимое.

После занятий уйти сразу не удалось. Ольга Александровна усадила их на кухне пить чай. Поставила на стол принесённые ими пирожные и очень необычное варенье. Кисло-сладкое и редкостно приятное, кизиловое. Светлана и Люля поначалу сопротивлялись. Домой пора, уже поздно, завтра рабочий день. У Ольги Александровны, само собой, дел невпроворот. Однако, хозяйка проявила железную волю, не дала уйти. Они, уже никуда не торопясь, с удовольствием пили попеременно то чай, то кофе.

Кухонька маленькая, неудобная. Как у Дрона. Но так чисто, так светло, так уютно было на этой кухоньке. И темы для разговоров находились преинтереснейшие. Ольга Александровна проявила себя знатоком литературы, музыки, искусства. Сетовала, что сильно отстала от жизни в этих областях. Люля оживилась. И в конец распоясалась. Сперва делилась последними тенденциями в культуре, потом начала расспрашивать о сыне, муже, о жизненных обстоятельствах. Светлану всегда поражала способность Панкратовой бестактно интересоваться личной жизнью других людей, при этом никогда не встречать отпора и сопротивления. Эльза Ивановна, химичка, с неприязнью говорила: “Без мыла в задницу влезет”. Грубо, конечно, чересчур. По-другому Эльза не умела. Она мыслила подобными категориями, грубо отзывалась о многих, о Люле особенно. Грубо, но верно. Даже Галина Ивановна соглашалась. Светлана не могла для себя решить: плохо это или хорошо, вот так располагать к себе людей, бестактно выспрашивать подноготную. Она бы не решилась никогда. Не посмела бы. Но ведь люди сами позволяли Панкратовой, сами раскрывались навстречу. Может, не праздное любопытство чувствовали, а живой, искренний интерес?

Не сказать, чтобы Ольга Александровна так уж раскрылась Люле, но чуть-чуть о себе всё-таки рассказала. Понемногу: где училась, кем были родители, про болезнь сына, про последнюю удачную операцию у мужа. Муж этот до ухода гостей объявиться не соизволил. Находился где-то на трёхнедельном курсе реабилитации в стационаре. Люлино любопытство до последнего предела удовлетворено не было. Светлана втайне радовалась сему стечению обстоятельств. Она всегда испытывала неловкость в обществе незнакомых людей, особенно мужчин. Вот с Ольгой Александровной хорошо, легко и свободно. Уходить из гостеприимной кухоньки не хотелось. А надо, надо.

На улице изрядно посвежело. Дул злой, холодный и одновременно сырой ветер. Холодно и промозгло. Тем не менее, Светлана пошла провожать Люлю до автобусной остановки. В душе всё ещё сохранялось тепло, полученное на кухне у Ольги Александровны. Вспоминался Павлик. Десять минут назад он стоял в крохотной узкой прихожей, худенький десятилетний мальчик, тихий из-за болезни, совершенно не похожий на мать. Сиял синими глазами, негромко просил приходить каждый день. Мальчик был смышлёный. С подачи Витьки Рябцева стал мечтать о компьютере. И сейчас в голове у Светланы разворачивались планы, один фантастичней другого, по добыче для Павлика какого-нибудь старенького компьютера. Надо Дрона потрясти. Непременно. Дрон не откажет. Самому ему пока немного сложновато суетиться со старым железом. Но, может, Лёху Скворцова загрузить, под неусыпным контролем Дрона?

Люля разработке наполеоновских планов не мешала. Шла, кутаясь в воротник старенького, хотя ещё относительно приличного суконного пальтишка. Хмурилась, молчала. Напряжённо о чём-то думала. Светлане пришла в голову идея непременно подарить Люле на день рождения хороший, тёплый, красивый шарф к её пальто. Шерстяной, длинный и широкий. Интересно, когда у Люли день рождения? И удивилась сама себе. Когда это раньше её мысли занимало столько посторонних людей? Нет, не посторонних. Разве посторонняя Люля? Или Павлик? Или Дрон? Или Витька Рябцев с Рушанной? А Ольга Александровна? А Скворцов со своей Юлей? Но когда и как они успели стать своими? И сколько этих своих теперь у Светланы? Она начала подсчитывать “своих”, запуталась в родителях Дрона, соскользнула к Надюше Игнатовой, но тут Люля открыла рот:

— Ты помнишь свою “Повесть о Павле”?

Светлана удивилась неожиданному ходу мысли подруги. Молча кивнула, подняла брови. Дескать, что дальше? Ей не терпелось вернуться к размышлениям о “своих”. Павел Николаевич в славную когорту “своих” пока никоим образом не вписывался. Хотелось бы знать, к чему Люля клонит?

— Ольга Александровна и есть та самая Лёка нашего Дубова.

— С чего ты взяла? — опешила Светлана, разом забывая о приятных подсчётах.

— Светка, ты меня удивляешь. Третий год ходишь к этим людям и не можешь сложить два и два.

Светлана не нашла, что сказать. Продолжала вопросительно смотреть на Люлю. Та даже остановилась в порыве праведного возмущения. Покрутила пальцем у виска. Не хватало и от неё обвинений в первобытной тупости.

— Сама подумай. Жену Дубова, бывшую жену, — поправилась Люля, — зовут Ольгой.

— Ну.

— А друга — Костей.

— Ну.

— Что ну? Баранки гну. Как зовут мужа Ольги Александровны?

— Константин Алексеевич.

— Ага. И сына Павликом назвали. И Константин Алексеевич инвалидом стал в результате несчастного случая, — Люля была довольна произведённым эффектом.

Светлана долго безмолвствовала, обдумывая услышанное. В голове укладывалось плохо. Ведь не может же так быть. Ольга Александровна — одно, Дубов — другое. Они оба совсем разные стороны, непересекающиеся, самостоятельные части Светланиной жизни. Дубовская Лёка — миф, чужое воспоминание. Она никак не может быть такой знакомой, милой и необыкновенно привлекательной для Светланы Ольгой Александровной. В рассказе Павла Николаевича совсем другая Ольга. Это совпадение. Просто удивительное, невероятное совпадение. Ничего более.

Они уже стояли на остановке, а Светлана продолжала отмалчиваться, не желая верить ни Люле, ни очевидной реальности. На остановке, кроме них, никого не было. Люля мёрзла в своём пальтишке. Ёжилась, подпрыгивала на месте, постукивала ногой об ногу. Светлану не теребила. Ждала, когда та сама до чего-нибудь толкового додумается. Мимо проносились автомобили, громыхали грузовики. Улица напоминала Москву-реку в том месте, где Павел Николаевич летом в походе разбил лагерь. Так же быстро и шумно тёк поток машин, как вода в реке по камням. Звуки, правда, были грубее, утомительней, неприятней во много раз. Фонари освещали железный поток бледным оранжевым светом. Светлана не любила такой свет. Не то чтобы он бил по глазам, нет. Но всё им облитое начинало казаться немного неестественным, нереальным, что ли. Обычный желтовато-белый, как раньше, нравился ей намного больше. А эти вот оранжевые “глаза”, цепочкой убегающие в тёмное небо, напоминали редкие бусы из дешёвой пластмассы. Электрическая бижутерия города.

— Это просто совпадение, — заговорила она, вдруг решившись. — Потрясающее. Невероятное. Но совпадение и только.

Люля встрепенулась, моментально оценивая позицию подруги. Скорее всего, ждала от Светланы большего, каких-то значительных слов. При этом не торопила с выводами, не подталкивала. Давала время для самостоятельного осмысления. Тактичности за Люлей Светлана раньше не замечала, особого терпения тоже. Поэтому была благодарна ей за длительное молчание.

— А как фамилия твоей Ольги Александровны? — пошла в наступление Люля.

— Фамилия? — растерялась Светлана. — Не знаю, не спрашивала.

— А кто знает? — напористо спросила Люля. Светлана пожала плечами:

— Галина Ивановна, наверное. Она мне эту семью сосватала.

— Ты спроси у Галины Ивановны, — ехидно посоветовала Панкратова. Она ещё много чего ехидного могла сказать. Например, что некоторые третий год бесплатно дают уроки, сами не зная кому. Как можно связываться с абсолютно незнакомыми людьми, да фамилией не поинтересоваться, да в наше непростое время? И как можно доверять Галине Ивановне, которая сама никогда никому не доверяет, себе в том числе? И… Многое, многое могла сказать Люля. Она уже приготовилась. Уже рот раскрыла. Светлана вздохнула про себя. Спорить с Люлей бесполезно. Та всегда найдёт веские аргументы. Поэтому лучше без комментариев выслушать её мнение. Не сопротивляться. Не делать попыток высказаться. Щурясь, смотреть в сторону и делать вид, что внимательно слушаешь. Постараться не морщиться. Щурить глаза Светлана не умела, а вот морщиться… Если чьи-то слова или чьё-то поведение казались ей бредовыми, то лицо у неё кривилось автоматически. Ничего поделать с дурной привычкой она не могла, сколько ни боролась.

На сей раз бороться со своей мимикой не пришлось. Зря готовилась. Подошёл наконец долгожданный автобус. Люля вместо очередной нотации вынуждена была произнести слова прощания. Как там ученики-то выражаются? Разборка? Разборка откладывалась. На неопределённое время. Но Светлана знала, Люля при первом же удобном случае вернётся к интересующему её разговору. Хватка у Панкратовой была бульдожья. Уж если во что вцепится, разжать её челюсти невозможно.

На самом деле Светлане не хотелось обсуждать ни Ольгу Александровну, ни Павла Николаевича. Её чувства сильно отличались от общепринятого представления о любви, даже о влюблённости. У ней не возникало желания затевать душевные разговоры, в которых подруга обычно задаёт идиотские вопросы “а ты?”, “а он?”, “и что?”, не возникало желания обдумывать каждый жест, каждый взгляд и трактовать их так или иначе. Слишком сильное впечатление произвела на неё “Повесть о Павле”, трагедия Дубова, так спокойно рассказанная им самим. За спокойствием и сдержанностью Павла Николаевича чувствовались глубина и мрак, проглядывала бездна. Светлане нужно было перелопатить всё, что успела узнать. Пока понимала немногое. Но и то, что успела понять, представлялось ей значительным. Вот играли два мальчика и одна девочка в любовь. Забавлялись своей игрой, ожидая взрослую жизнь, которая всё расставит по нужным местам. И не замечали, что детство давно закончилось, что не игра уже идёт, а та самая взрослая жизнь. И ничего не расставляется по местам, потому как любовь не признаёт игр, не терпит фальши, притворства, мелких и крупных обманов. Ломается, калечится твоя судьба, калечатся судьбы твоих близких и дорогих. Это, словно обвал в горах, когда один камень, падая, тянет за собой два других, а два других увлекают за собой десять. Цепная реакция, уродующая непомерное количество судеб. И нельзя крикнуть “Стоп!”, нельзя переиграть, заново начать кон. Значит, от каждого твоего поступка, от каждого слова зависит не только твоя судьба, но и судьба других людей, иногда вовсе тебе незнакомых. Какая при этом ответственность ложится на твои плечи! Позвоночник может треснуть от тяжести. Ладно, за себя отвечать. Но нести вину перед десятком людей за их изуродованное, несложившееся… Упаси, господи!

***

Многое передумалось Светлане за последующие недели. Принцип “не навреди”, обычно приписываемый только врачам, начал вырабатываться в её душе, как самостоятельная находка. Он, этот принцип, постепенно начинал определять каждое её слово, каждый поступок. И в отношениях с родителями, и на работе, и в дружеской компании Дрона с Лёхой. Никогда ещё Светлана столько не думала и никогда ещё не была так молчалива. Душа трудилась, как каторжная, набивая кровавые мозоли. И всё больше, больше вопросов вырастало, требуя немедленных ответов. Ушла лёгкость восприятия жизни, людей. Ушла лёгкость из отношений с окружающим миром. Не было больше простоты и ясности. Иногда хотелось рыдать и биться головой о стену. Или повеситься. Ровное, доброжелательное поведение сменилось дёрганностью, неадекватной реакцией на различные события. Люля Светлану не трогала. Не особенно понимала, что происходит, тем не менее, видела: происходит нечто важное. И разговор об Ольге Александровне не заводила вовсе.

Как Светлана завидовала Люле в тот период! Представить невозможно. Люле не надо было ломать и перестраивать себя. Либо её душа проклёвывалась из скорлупы в далёкой юности, либо боги наградили Панкратову инстинктивным пониманием добра и зла, правды и неправды, правильного и неправильного, человеческого и бесчеловечного. Светлана завидовала не только Люле. Завидовала директору Льву Яковлевичу и завучу Галине Ивановне, ибо они не ведали сомнений, и у них имелись сложившиеся, ничем непоколебимые представления о жизни и людях, о правде и неправде. Завидовала Вале Ивановой и Вере Терентьевой, ибо им было наплевать на то, что можно творить в этом мире и что нельзя. И никаких при этом душевных терзаний. Завидовала физкультурнику Николаю Николаевичу и Павлу Николаевичу, ибо они всегда поступали правильно, тоже особенно не терзаясь. Их правду видели и признавали все. Завидовала Дрону, опиравшемуся исключительно на порывы сердца. Почему же у неё, Светланы, не так, как у всех?

По непонятной причине Светлана сосредоточилась на школьной жизни. Раньше было как? Пришла, провела уроки, аккуратно заполнила журналы, проверила дежурных и ушла домой со спокойной совестью. Классный час раз в неделю проводила для “галочки”. Раз в год — предметную неделю. Тоже для “галочки”. Обычно к четырём часам дня её в школе уже не было, за нечастыми исключениями. Хватало времени на кое-какую подготовку к урокам, на репетиторство. На собственный куцый отдых. Правда, проработав в школе столько лет, она для всех оставалась чужой. Её никто не любил. Ни врагов, ни друзей. Со всеми ровные, вежливые отношения. По сути, обесцвеченное существование. Не звали другие училки чайку попить после уроков, не прибегали похвастаться обновкой, не занимали денег, и слава богу. Зато никто не шипел в спину, не обливал грязью и не сводил счёты на педсоветах, не подпускал хитро замаскированные шпильки в учительской во время перемен. И с учениками так же. Никто не вешался на шею, вереща от восторга, не подходил с глупыми вопросами и задушевными разговорами. Зато ей уроки не срывали, не прогуливали их, в открытую не хамили. А то, что за глаза прозвали Мэри Поппинс, так это в некоторой степени льстило. Как же — само совершенство.

Теперь это всё исчезло. После летнего похода, после истории с Серёжей Николаевым, разборок с девочками. Появились друзья и враги, ссоры и примирения. И времени теперь не хватало ни на что. Сам по себе придумался вечер английской поэзии и музыки. Прошёл “на ура”. Вдруг оказалось нужным хоть раз в неделю навещать три месяца болевшую математичку Сорокину, всеми заброшенную и забытую. И так интересно после уроков распивать чаи с собственным классом. А ещё и полезно, потому что и мальчики, и девочки просто засыпали её нужной информацией. Заодно оказалось важным пройтись по семьям учеников, познакомиться поближе с родителями и лично узнать, как её дети живут за пределами школы. Её дети? Светлана и не заметила, когда стала их так называть. Она разругалась со своим классом вдрызг за две недели до окончания второй четверти. Из-за их поведения. Нужно было готовить команду к новогоднему КВНу. Кое-как запихнув обиду в карман, сцепив зубы, Светлана готовила своих ребят, допоздна задерживаясь в школе, пропустив пару посещений Ольги Александровны. Ребята тоже глотали обиду молча. Недобро сверкая глазами, делали всё, что она предлагала. Не придумывали сами, не фантазировали, всем своим видом демонстрировали: мы просто выполняем ценные указания классного руководителя и на большее всяким там шкрабам рассчитывать нечего. Но во время игры не сдержались, общий азарт захватил их. К потрясению всей школы, восьмой “Б” выиграл КВН. Впервые их класс оказался лучшим, а не худшим. Примирение было радостным, полным и окончательным. Столь радостным, что Светлана потихоньку плакала в учительском туалете от счастья. На каникулы уже никто не отказался идти в театр и на пешеходную экскурсию В один из дней мальчики явились в кабинет с молотками, клещами, гвоздодёрами, отвёртками. По собственной инициативе, изумив Светлану, починили парты. С третьей четверти чаепития возобновились. Посыпались предложения:

— А давайте спектакль забацаем?

— А поехали все вместе в Питер?

— А как на счёт классного “огонька”?

Лев Яковлевич при встрече буркнул:

— Давно вам надо было классное руководство дать.

А Галина Ивановна как-то на перемене отвела в тихое место и, задрав подбородок, как только она умела делать, процедила:

— Вы играете в опасные игры, Светлана Аркадьевна. Смотрите, не заиграйтесь. Это попахивает панибратством с учениками.

— Ни в какие игры я не играю, — вспылила Светлана. Она теперь часто вспыхивала подобно спичке.

— Играете, играете, — качнула головой Хмура. — Вот что я вам скажу. Раньше вы работали правильно. А теперь спелись с Люськой, и попали под её влияние. По дурное влияние, заметьте. Люську ученики за глаза называют тётей Люсей. Хотите, чтобы вас звали тётя Света?

— А если они будут называть меня мамой Светой? Тоже плохо? — спросила Светлана, пытаясь одновременно передразнить и манеру Галины Ивановны говорить и её коронное вздёргивание подбородка. Не получилось, конечно, а жаль.

— Мама или тётя, всё равно, — подбородок завуча задрался выше, щёки втянулись, интонации зазвучали надменнее. Хотя… куда уж больше? — Ваша задача не сопли ученикам вытирать, ваша задача обучать их. Квалифицированно. Дисциплину поддерживать. Семейные отношения между учащимися и преподавателем не способствуют процессу обучения.

— А как же тогда Панкратова? Она квалифицированно обучает? Или нет?

Светлана надеялась поставить Галину Ивановну в затруднительное положение. Люле должны были дать хотя бы “отличника народного просвещения”. Не давали. Не хотел директор, более всего не хотела Галина Ивановна. Всё из-за Люлиного характера, из-за её вечного донкихотствования. По мнению Светланы, Панкратова была достойна и звания “заслуженный учитель”. Но… Во-первых, столь высокое звание истинно достойный его получает крайне редко. Об этом знали все. А во-вторых, Люля и так была заслуженным учителем их района по тому признанию, которое реально существовало у учеников, их родителей, работников районного наробраза. Звания, значки, грамоты получали другие. Трудный класс, трудное дело, чрезмерную нагрузку, встречу иностранной делегации и прочее — получала Люля. Сейчас и Светлана встала на крутую, узкую, полную опасностей тропу настоящей работы. Галина Ивановна не зря отвела её в сторону. Отвела предупредить. Светлана хотела сдавать на тринадцатый разряд. После предупреждения завуча не видать ей его до скончания века. Ну, и пусть, пусть.

— Видите ли, Светлана Аркадьевна, — тонко усмехнулась завуч. — Люська работает отлично, спору нет. Но она — уникальное явление.

— Галина Ивановна, а почему вы всегда называете её Люськой?! — недоброжелательно спросила Светлана. — Вы же культурный, образованный человек, а по отношению к Людмиле Семёновне ведёте себя, словно работница ткацкой фабрики. А ещё бывшая подруга!

Светлана ушла, оставив Галину Ивановну с растерянно приоткрытым ртом и внезапно опустившимся подбородком. Шла и думала о себе, что дура, что не видать повышения разряда, как собственных ушей, что теперь надо ждать одних неприятностей. Столько лет держалась в стороне от учительских свар и интриг, вдруг полезла в них. Зачем ей это понадобилось? Но не исправить. Умом понимала, наделала дел, наломала дров. Душу грело сознание справедливости собственных слов, собственной позиции. Пожалуй, впервые у Светланы ум с сердцем был не в ладу. Тягостное ощущение, муторное. Тем более, некоторые утверждения Галины Ивановны выглядели справедливыми. Уроки в последнее время Светлана воспринимала, как скачки с препятствиями. Ученики, ювелирно настроенные на любые перемены, враз почуяли неладное. Действительно пытались панибратствовать, встать с ней на одну ногу. Светлана не знала способов борьбы с нахальством учеников, не знала, как удержать их на тонкой грани между доверительным отношением и панибратством, как самой при этом не перейти черту. Иногда срывалась, кричала на какой-нибудь класс. Её стали доводить. Нужно было иметь терпение, демонстрировать невозмутимое спокойствие, каменную непробиваемость. Ну не было их в Светлане, не было. Люля советовала не психовать, а постепенно вырабатывать необходимые качества. Опыт наживается не вдруг. Надо пройти через многое, прежде чем появится пресловутая каменная непробиваемость. Она рассказывала о себе, о случаях из своей практики. Рассказывала таким манером, что Светлана долго хохотала, не делая никаких выводов, лишь получая несказанное удовольствие от Люлиных комических побасенок. Наконец наступил день, когда педагогическая почва, в точности по утверждению Макаренко, с треском рухнула у неё под ногами. Нет, она не приложила царственную ручку к нахальной физиономии ни одного из своих учеников. Воспоминание о той, давней пощёчине, до сих пор окрашивало лицо неприятным свекольным цветом. Она всего-навсего не справилась с ситуацией. Разрыдалась на глазах учеников и пулей вылетела из класса, поскольку находиться там ни секунды не могла. И вот тогда… случилось чудо. Подошёл ОН.

Павел Николаевич шёл мимо. Скорее всего, у него случилось “окно”. Светлана не спросила. Не до расспросов. Стояла у окна, привалившись животом к подоконнику, а лбом к стеклу. Скулила, как маленький щенок, с привизгиванием. Ничего, кроме своего позора, не сознавая, не видя, не слыша. Горе было глубоко, не позволило понять сразу, кто к ней подошёл.

— Что случилось, Светлана Аркадьевна?

Ни слова членораздельно ей пробормотать не удалось. Одни всхлипывания и квакающие звуки вырывались из груди. Мало позора в классе, так для полного счастья Павел Николаевич увидел её позор. А она до сей поры гордилась его единственным одобрением. Ей хотелось выглядеть перед ним умной, удачливой, лучшей… Лучше, чем его Лёка. Она хотела доказать ему… Что? Да всё. И она мечтала. Мечтала целое лето, целую осень и почти всю зиму. О чём? Что он поймёт, какая она замечательная, как плохо потерять её, как невозможно жить без неё. Гнездилась в глубине души дурацкая, буквально девчоночья мечта: он увидит её на улице, в новом пальто, с кавалером под руку, красивую, притягательную, и дождётся в подъезде, когда она будет возвращаться домой одна, и скажет…

— Да что с вами, Светлана Аркадьевна?

Она опять всхлипнула. Почему мечты оказываются всего лишь мечтами? Почему в жизни всё намного проще, грубей, приземлённей?

Павел Николаевич увёл её в учительскую. Расспросил, успокоил. Нотацию прочёл. О том, естественно, как правильно держать себя с учениками. Она слушала его с ужасом. Ведь он говорил почти то же самое, что и завуч на днях. Как он мог? Такую стену возводить между собой и ребятами? И он сейчас усиленно возводил стену между собой и Светланой. Возможно, летом она и согласилась бы с Павлом Николаевичем, но не теперь. За прошедшие полгода уйма сил была потрачена на поиски правильного пути, душа Светланы измучилась. В результате, назад дороги не существовало. Некоторые из его слов она непременно примет к сведению. Но не все, далеко не все. Все нельзя принимать. Они чужие, холодные, равнодушные. И Павел Николаевич чужой, равнодушный. Тонкой иголочкой царапнуло сердце. Опять она ошиблась с выбором. Опять не то. Не своё. Если любишь, значит, не заметишь, не обратишь внимания, не примешь к сведению. Или заметишь, да отмахнёшься. Мол, не главное. Светлана отмахнуться не могла. Уже не могла. Слишком далеко ушла в поисках истины. Сердцу требовался близкий человек, настоящий. Физической привлекательности Дубова ей было мало и в начале знакомства, сейчас подавно. Однако, совсем выбросить его из сердца вряд ли получится. О-хо-хо, не любовь это. Что тогда? Рак на безрыбье? С раком Павла Николаевича сравнить нельзя. Женщины вокруг него всегда вились. Поначалу мимо не пропускали. Он сам всех отваживал. И Светлану оттолкнул. Педант? Зануда? И да, и нет. Треска мороженная — вот он кто.

С того дня Светлана начала сторониться Дубова. Ей вдруг стало неуютно в его обществе. Только его отменные манеры, отменная вежливость нравились с каждым днём больше и больше. Они позволяли отвечать той же монетой, держать Павла Николаевича на расстоянии. Точнее, себя держать. Расстояние позволяло рассматривать его слова и поступки под другим углом зрения, позволяло видеть то, чего раньше в своём увлечении Светлана не замечала. Или неправильно трактовала. Внутренне она стала удаляться от Павла Николаевича семимильными шагами. Возникало чувство, что она сидит одна в тёмном зрительном зале и смотрит игру одного актёра на ярко освещённой сцене. Плохую игру, признаться. И вот удивительно: чем дальше от себя она видела Павла Николаевича, тем ближе он старался подойти. Его желание оказаться рядом причиняло страдание. Невозможность духовной близости с ним понималась всё острее, пронзительней. У Светланы иногда случались минуты забытья. Какое-то радостное или горестное событие распирало грудь и очень хотелось поделиться им именно с Павлом Николаевичем. Забыв о действительности, она искала Дубова во время перемен, после уроков, но, натыкаясь на предмет своих поисков даже в очень удобном для разговора месте, словно вдруг спотыкалась. Глядя в его оживлённое лицо и радостно, ласково сияющие глаза, внезапно понимала: он не поймёт, он ничего не поймёт, не сможет, ему не дано. Осознание этого причиняло настоящую боль. На дно души оседала горечь, не позволяющая ей оценить по достоинству тот факт, что Павел Николаевич искренно радовался, видя Светлану.

Не верила она его радости. Помнила “Повесть о Павле”. Задавалась вопросом: любил ли он свою Лёку по-настоящему? Ведь настоящая любовь не проходит никогда. Не должна проходить. В этом Светлана была убеждена непоколебимо. Не столько убеждена, сколько откуда-то знала наверняка. Может, ему казалось, что любил? Наблюдая за Дубовым изо дня в день, она теперь вовсе не была уверена в способности Павла Николаевича любить. Люля хохотала, когда Светлана, сидя за чашкой переваренного кофе на кухне у подруги, упрямо твердила:

— Ты не понимаешь. Это не человек, а бревно с усами. Правда, красиво обтёсанное и притворяющееся человеком.

— Ну, пусть бревно, — веселилась Люля. — А только он влюблён, влюблён и влюблён. К бабке ходить не надо, ясен пень.

— А-а-а, — отбрыкивалась Светлана и цитировала Грибоедова. — “Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его…”

Вообще-то, Светлане не очень нравилась манера Люли выражаться. Дикая смесь из блатного, подросткового сленгов и вполне грамотной, вполне литературной речи. Собственный Люлин “арго”. Весьма прилипчивый, между прочим. В короткий срок люди, общавшиеся с Панкратовой, перенимали её “арго”. Дубов, и тот немного втянулся.

Светлана боялась подцепить сленговую заразу. Когда вокруг тебя все демонстративно презирают родной язык, несложно и самому опуститься до уровня окружающих. Павел Николаевич подвёл под этот процесс теоретическую базу. На одной из перемен в учительской зашёл разговор о сленге. Так вот, он заявил, что только недалёкие люди стремятся защитить язык от него самого и от народа, ежедневно формирующего свой язык. Как же Светлана была благодарна Галине Ивановне, когда та нашла пусть не самый удачный, но аргумент:

— Вы, Павел Николаевич, — проронила Хмура, — скоро докатитесь до оправдания матерящихся. Почти все, оправдывающие сленг, доходят до оправдания в разговорной речи мата. Но подумайте как следует, что такое мат и сленг? Сленг — упрощённая замена слов и понятий. Упрощённая! Деградация! Упрощается речь, упрощаются понятия, упрощается мыслительный процесс и эмоции обедняются. То есть они деградируют. Мат же — табуированная лексика. Табуированная, запретная. Не будем опускаться в глубины веков, к истокам. Сейчас мат — ругань, по своей сути нецензурная брань. Она уместна в критических ситуациях. А в нормальном разговоре? Заменяя нормальную речь, сильно сокращает её возможности, сокращает лексикон и количество понятий у своих носителей. Та же логическая цепочка, что и при использовании сленга, только быстрей и короче.

Павел Николаевич растерялся. Контрдоводов сразу найти не сумел. Галина Ивановна воспользовалась моментом. Вздёрнув наконец подбородок, величаво выплыла из учительской. Оставила за собой последнее слово. Присутствовавшие при столь кратком, но жёстком обмене мнениями, зашумели. Дубов с позиций словесника пустился доказывать, что сленг и матерщина не одно и то же, принялся раскрывать механизмы исторической лингвистики. Светлана сидела в уголке, молча слушала. Не смотрела на Дубова, так как он постоянно поглядывал на неё и говорил, скорее всего, для неё. Она смотрела в окно. Иногда мысленно соглашалась с его доводами. Всё так, всё правильно. Теоретически. Умом Светлана с ним соглашалась. Умом. Не сердцем, не душой. Душа восставала против мата, сленга, арго, фени и что там ещё выделяют филологи. Душе не хотелось бедности, грубости. Ведь слова, которыми мы изъясняемся, являются лишь отражением наших чувств, нашей сущности. Начнём прятаться за грубым словом и не заметим, как постепенно вслед за ним огрубеют и чувства, обеднеет сущность. Чем упорней Павел Николаевич старался доказать свою правоту, тем всё большее отчуждение нарастало в Светлане. Почему-то вспомнилось: сам Павел Николаевич сленгом пользовался мало, предпочитал литературный язык. С учениками, некоторыми учителями — с использованием сленга, да. С остальными… И для чего? Быть в любом обществе своим? Не казаться смешным собеседнику? По каким-то другим причинам? Не так уж и важно. Любая из этих причин, с точки зрения Светланы, говорила не в его пользу. И отдаляла от него Светлану, отдаляла. Может, потому неприятно было слышать от Люли “…влюблён, влюблён и влюблён…”.

Какова же была её растерянность, когда в один прекрасный день Дубов заглянул к ней в кабинет после уроков. Удостоверился, что Люли в окрестностях не наблюдается, и, немного смущаясь, заявил:

— Мне надо поговорить с вами, Светлана Аркадьевна.

— Со мной? — удивилась Светлана. Она сидела за столом над раскрытым журналом. Пыталась сосредоточиться — не получалось. Мысли бродили где-то, ну, очень далеко. Повернулась к Дубову. Смотрела в его зеркальные глаза, видя в них отражение своего лица, медленно соображала. О чём он хочет с ней говорить? О работе, скорее всего. Больше, вроде, не о чем. Нет у них точек пересечения. И точек соприкосновения в последнее время не находится.

— Именно с вами, — развеял её сомнения Дубов.

— Раз надо, значит, надо, — в настроении Светланы не только энтузиазма, но и просто охоты разговаривать не прослеживалось. — Ну, что же вы? Говорите.

— Не здесь, Светлана Аркадьевна, — Павел Николаевич взял с её стола карандаш, катал его между пальцами. — В более удобном месте.

— В более удобном? — Светлана недоумённо подняла брови. Более удобное место? Для чего, спрашивается? Видно, серьёзный разговор, не на пять минут. Тогда действительно её кабинет не подходит. В любой момент могут заявиться ученики: дежурить по классу, чайку попить, поболтать, угостить новостями приятными и не очень. Люля, опять же.

— Я приглашаю вас в ресторан, — решился вдруг Дубов.

— Куда? — обомлела Светлана.

— Вы неправильно ставите вопрос, — поправил Дубов, постепенно набираясь уверенности. — Нужно спросить не куда, а когда.

— И когда? — Светлана была столь огорошена, что не могла осмыслить происходящее.

— В субботу, если не возражаете. Надеюсь, суббота у вас свободна?

— Свободна.

— Вот и хорошо. Значит, в субботу. Я не смогу зайти за вами. У меня с утра… важное дело, точно не знаю, когда освобожусь. Поэтому вы приезжайте прямо туда. Я буду вас ждать. К семи часам. Столик заранее закажу, не беспокойтесь.

— А куда всё-таки? — Светлана стряхнула оцепенение. — В смысле, в какой ресторан?

- “Ностальжи” знаете? Неужели не слышали? Ну, рекламу помните? — удивился Дубов. — Это на Чистых прудах. Очень приличное и популярное заведение.

Светлана отвернулась к окну. Молчала, кусала губу. Так и подмывало отказаться от приглашения. В ресторан на серьёзный разговор Павел Николаевич мог пригласить только для одного — обсудить сложившиеся между ними непростые отношения. Разговор муторный, по всей видимости. А Светлана устала от неясности, зыбкости, возникающей при контакте с Дубовым. Устала подлаживаться к его настроениям, коих не понимала. Не понимала причин, заставляющих его то самому подходить совсем близко к ней, то без видимых оснований отталкивать её от себя словом или делом. Но ресторан… Настоящий ресторан. Популярное, как сказал Павел Николаевич, и приличное заведение. В ресторан Светлане хотелось. Её никогда не приглашали в такие места. Почему бы не сходить? Убудет от неё разве? Да и не помешает наконец разобраться меж собой, расставить точки над “и”. Она опять прямо посмотрела ему в лицо.

— Хорошо, Павел Николаевич, я приду.

— Вот и отлично, — обрадовался Дубов. — Вот и молодец. Значит, договорились?

— Договорились, — кивнула Светлана. Ждала, когда же он повернётся и уйдёт. Ей нетерпелось остаться одной. Обдумать его приглашение, рассмотреть со всех сторон.

Дубов не уходил. Зачем-то выровнял стопку книг, лежащую на краю стола. Карандаш, который вертел в пальцах, поставил в держатель для ручек. Провёл ладонью по оргстеклу, прикрывавшему столешницу. Не то погладил, не то пыль смахнул, аккуратист эдакий. Пыли не было. Зря беспокоился. Ему, кажется, хотелось что-то добавить, но он не решался. Уйти просто так, без дополнительных фраз тоже не решался. Светлана пожалела его.

— Идите уж, Павел Николаевич. Честное слово, приду. Обещаю. А сейчас мне работать надо. Журнал вот, диктантов три стопки. Ребята мои в любой момент заявиться могут. Идите.

— Да… Да, хорошо… До свидания, Светлана Аркадьевна, — круто развернулся и не пошёл, почти побежал из кабинета.

Светлана пошла за ним и закрыла дверь на ключ. Вдруг вернётся? Разговаривать с Павлом Николаевичем о чём бы то ни было сил не осталось. С учениками общаться желание пропало начисто. Встречаться с Люлей не улыбалось и подавно. Произошло странное событие, которое сперва надо было хорошенько обдумать.

***

Обдумывала странное событие Светлана добросовестно. Аж до момента выхода из дома в субботу. Ни о чём другом размышлять не могла. В голове, как рефрен незатейливой прилипчивой песенки, вертелся вопрос: для чего позвал, для чего ему это свидание, зачем?

Люля заметила рассеянность подруги, тормошила, допытывалась. Галина Ивановна сделала несколько замечаний, по смыслу сводящихся к небрежности Светланы в работе. Родители задавали вопросы. Светлана вяло отбрыкивалась. Мол, не сейчас, потом как-нибудь, после Так отмахиваются от двух-трёх несчастных, не желающих самостоятельно дохнуть мух, летающих по квартире до середины зимы. В самом деле, ну чего пристали? Видят же, не до них человеку. Человеку вообще ни до чего дела нет.

Суббота, по мнению замученного размышлениями человека, наступила слишком быстро. А Светлана ни к каким определённым выводам так и не пришла. Маялась неизвестностью. На душе кошки скребли. Чем ближе подступал час свидания, тем меньше оставалось желания на эту встречу идти. Она неохотно собиралась. Неохотно красилась, неохотно, с тяжёлым сердцем шла к автобусной остановке. Вышла не на той станции метро. Добиралась до ресторана пешком и долго. Времени, в принципе, хватало. Можно позволить себе прогуляться. Всласть подышать перед решающим моментом в жизни. Дурное предчувствие томило, не отпускало. Будто перед смертельной неизбежностью. Перед смертью не надышишься? Разумеется. Но можно морально подготовиться, укрепить дух и волю.

Москва смотрела на Светлану разноцветными окнами, слепила блеском витрин, рябила в глазах рекламными щитами, толкала прохожими, била по ушам автомобильными сигналами, разговорами спешащих вокруг людей, резким хохотом и выкриками молодёжных компаний. Здесь, в центре, кипели неведомые Светлане страсти: покупали, продавали, работали, боролись за выживание и за место парковки, встречали и расставались, шли в рестораны и кино, топили конкурентов, искали удобную пристань, туссовались, мчались по делам, на ходу распивая пиво и заглатывая шаурму. Тысячи Д,Артаньянов с тремя экю в кармане, притворяясь истыми парижанами, кусались, лягались, карабкались вверх за осуществлением своих надежд от крохотных до грандиозных. Или оплакивали их крушенье, бессильно сжимая кулаки, стискивая зубы. Светлана ощущала себя чужой в этом бурлящем “котле”, неуместной. И город казался ей чужим, равнодушно перемалывающим пёстрые толпы жителей и гостей столицы, формирующим из смолотого нечто невообразимое по духу, менталитету, замашкам, поведению и внешнему виду. Вместо того, чтобы укрепиться, она стремительно скатывалась к унынию. Уговаривала себя: просто день такой — вечер субботы, просто отвыкла гулять по центру, просто город наращивает скорости, быстро меняется и обывателю за его изменениями не поспеть. Уговоры помогали слабо. В результате, к ресторану она подошла в весьма мрачном настроении, не ожидая от предстоящего свидания ничего хорошего.

Он ждал её за столиком. В костюме и при галстуке. Вспомнилось, как в первый день знакомства мысли занимал вопрос, есть ли у него костюм? Есть, оказывается. Действительно, это его форма одежды. Элегантней выглядеть невозможно.

Элегантный мужчина со знакомыми зеркальными глазами и незнакомой смущённой улыбкой поднялся из-за дальнего, в углу столика, сделал несколько шагов навстречу. Метрдотель, провожавший Светлану в зал, тут же ретировался. Правильно сделал. Облегчил её положение. Пока этот дядька в парадной униформе находился рядом, путь к отступлению мерещился Светлане отрезанным. Ещё ей казалось, будто провожатый посматривает на неё с вежливым, но жалостливым снисхождением. Она сразу начала краснеть, стыдясь своей небогатой одежды, отсутствия приличной косметики и бижутерии, своей, данной природой-матушкой, неброской внешности. Лишившись критически настроенного эскорта, она сей же час перестала стыдиться. Всё внимание сосредоточилось на Дубове.

Павел Николаевич, хоть и смущался отчего-то, тем не менее, держался уверенно. Отодвинул стул, предложил карту вин, меню, жестом подозвал официанта. Сделал заказ. Действия свои сопровождал необременительным, ни к чему не обязывающим разговором. Умело создавал атмосферу искажённой реальности. Когда подали закуски, наполнили бокалы вином, Светлана чувствовала себя погружённой в зыбкий туман. Реальностью происходящее уж точно не было. За ней ещё никогда так грамотно не ухаживали. Туман начал быстро рассеиваться от его слов:

— Светлана Аркадьевна, разрешите мне начистоту?

Она с удивлением кивнула и опустила глаза к изрядному ломтю лосося, утонувшему в соусе на её тарелке. Приготовилась выслушивать нелицеприятное для себя. На несколько мгновений повисла неловкая пауза. Сердце Светланы ёкнуло, пропустило целый такт, потом быстро-быстро застучало.

— Выходите за меня замуж, Светлана Аркадьевна.

Вилка с ножом чуть не выпали из её рук. Нечто подобное она предполагала до самого порога ресторана. Но уже возле дверей, когда она не увидела его встречающим, самонадеянное предположение оставило её, закрались разные подозрения, которые всё усиливались. А вот, пожалуйста. Последние два дня готовилась. И всё же… Светлана была не готова к прямому и действенному решению проблемы их запутанных отношений.

— Вы молчите, — Дубов не спрашивал, утверждал. — Вам нечего мне сказать, вы не определились окончательно.

Его слова походили на небольшие круглые камушки, с тихим плеском падающие в воду. По воде расходились геометрически правильные круги. Светлана предпочла отмалчиваться, боялась взглянуть в красивое, спокойное лицо Дубова и заметить в его глазах… Что заметить? Страсть? Вряд ли. Любовь? Тоже маловероятно. Скорее всего, непонятный ей расчёт.

— Экое вы молчаливое существо. Ну, давайте рассуждать здраво, — продолжил терпеливо и почти ласково Павел Николаевич. — Мне — за сорок, вам — за тридцать. В нашем с вами возрасте ждать очумелой любви по меньшей мере неразумно. Можно надеяться на возникновение настоящей привязанности, уважения к партнёру, дружбы, допускаю, и нежности тоже.

На слове “партнёр” в Светлане начало умирать то, что со временем, по утверждению Дубова, вполне могло превратиться в настоящие привязанность и нежность. Она воспринимала его доводы. Она понимала смысл его доводов. Но это говорилось не о ней, о какой-то другой женщине. Логично, упорядоченно, доказательно и, с одной стороны, наверное, справедливо. Действительно, им обоим пора обустроить и благоустроить личную жизнь. Почему не вместе? Практика показывает, что браки по расчёту зачастую много крепче, чем по “очумелой”, опять же употребляя язык Дубова, любви. От добра добра не ищут. Лучшее — враг хорошего. Можно всю жизнь проискать пресловутую настоящую любовь, да так и не найти, остаться одиноким, без стакана воды в старости, без физической и моральной поддержки. У них во многом совпадают интересы, вкусы, пристрастия. Они близки по воспитанию, образованию. Их объединяет дело. В будущем они несомненно притрутся, найдут общий язык. Не будет ярких чувств, эмоциональных всплесков, полётов души? Зато возникнет спокойное, ровное тепло. Оно гораздо важнее в преклонных годах. Светлана и сама долгое время сочиняла похожие сентенции, обдумывала их. Ум с сердцем при этом вступали в конфликт. У сердца всегда находились контраргументы. Но не сегодня. Сегодня оно молчало, ум соглашался. Всё так, всё правильно. Почему бы и нет? Что она теряет? И потом, если станет невмоготу, она всегда сможет развестись.

— …и я, и, наверное, вы уже пережили свою большую любовь. Сомнительно, что судьба окажется к нам благосклонной по второму разу. Мы с вами, как два обломка в море. Поодиночке потонем. А сцепимся вместе и легче будет держаться на поверхности, легче переносить житейские шторы. К тому же, пока не поздно завести ребёнка.

Павел Николаевич закончил развивать мысль. Схватился за бокал с вином., сделал изрядный глоток. Видно, во рту пересохло. Ещё бы. Такая длинная речь. Волновался, похоже, человек. Светлана не торопилась. Тоже глотнула вина, затянула паузу, внимательно созерцая своё предполагаемое будущее, сидевшее напротив. Ответила тихо, как в холодную воду бросившись:

— Хорошо, Павел Николаевич. Вы во многом правы и… и… я согласна.

Дубов шумно перевёл дух. Обрадовался? Или в своём предложении тоже исходил из практических соображений?

— Давайте, выпьем? И перейдём наконец на “ты”.

— Давайте.

Они выпили. Светлана принялась за свою давно остывшую рыбу, стараясь запоминать рассуждения Дубова о совместной жизни. Пригодится на будущее. Легче потом подстроиться под мужа, не имея в отношении него никаких иллюзий. Им уже подали десерт, когда Павел Николаевич, до того бойко рисовавший перспективы, замялся, покашлял и негромко оповестил:

— Света, мне не хотелось бы неясности между нами. Есть одно обстоятельство, о котором я должен предупредить заранее.

Она вскинула на него глаза. Ни о чём не спросила. Ждала.

— Если вдруг она… Я имею в виду Олю, свою первую жену… Ты ведь знаешь о моих поисках. Рано или поздно найду, я упёртый. Так вот, если вдруг она позовёт меня, не обижайся, я тебя брошу и уйду к ней.

Хлоп. С тихим, ею одной слышимым звуком, лопнули расчеты Светланы на пусть неяркое, зато надёжное будущее, на возможность появления со временем настоящих отношений между ней и Дубовым. Терпение тоже лопнуло. До каких пределов неуважения к ней способен дойти этот человек? Мало она вытерпела за сегодняшний вечер? Не вышел встретить, не на улицу, нет, но пусть бы к дверям. Не додумался цветы подарить. Предложение руки и сердца превратил в торговую сделку, попутно объяснив, что в этой жизни рассчитывать на лучшее Светлане не стоит, нет у ней данных для лучшего. Мелочи, скапливаясь, превратились в унизительный фарс. Она терпела, смиряла гордыню, настраиваясь и в дальнейшем не замечать душевную глухоту Павла Николаевича. Что делать, если природа его таким создала? Но последние фразы… Они перечеркнули благие намерения Светланы. Обойдётся она без упомянутого стакана воды в старости, одной приятней, чем с жестоким… партнёром, походя топчущим и не замечающим этого.

— Зачем же искать, тратить время, силы?

Павел Николаевич онемел. Несомненно, он принял её реплику за издевательство. Ну, всё равно. Ей было плевать на его реакцию. Как говаривал Дрон, с вышки жёваной морковкой.

— Отчество у вашей бывшей жены — Александровна? — уточнила Светлана, страхуясь на “всякий пожарный”.

— Откуда ты знаешь? — распахнул глаза Дубов. — Я не помню, чтобы говорил…

Он не обратил внимания на то, как легко она вернулась к обращению на “вы”, тогда как “ты” давалось ей с немалым трудом. Он на многое не обращал внимания. Не хотел. Или не умел.

Светлана насколько возможно быстро писала на бумажной салфетке адрес. Перо цеплялось, морщило, рвало тонкую гофрированную бумагу. Ах, как права была Люля. В каждой детали права.

Павел Николаевич настороженно следил за ней, не в силах осознать, понять смысла происходящего.

— Вот, — она протянула ему салфетку.

— Что это? — осторожно спросил он, не решаясь взять салфетку в руки.

— Адрес Ольги Александровны, — холодно проинформировала Светлана. — Вы можете прямо сегодня увидеться с ней. Лучше, конечно, завтра. К вечеру она смертельно устаёт. Ещё лучше сделать предварительный звонок. Я записала телефон. Давайте, вы сначала решите свои проблемы, а уж потом поговорим о нашем с вами будущем.

Она не дождалась, когда Дубов возьмёт салфетку. Положила её на стол, возле бокала с недопитым вином. Не стала дожидаться, пока Дубов придёт в себя. Легко поднялась, прихватила сумочку. Подошла к официанту, обслуживавшему их столик, рассчиталась за свой заказ. Слава богу, деньги в кошельке были, расплатиться хватило. И хватило выдержки спокойно подойти к гардеробу, взять пальто и шарф, одеться, выйти. Он не сделал попытки её задержать, окликнуть. Сидел ошеломлённый, приходил в себя.

Она вышла на улицу с чувством освобождения из клетки. Клетки, давившей на психику. С наслаждением вдохнула полной грудью сырой воздух позднего марта. Хотелось плакать, выть на луну, кричать, биться головой о стену. Слёз, однако, не было. Губы спеклись, склеились — не закричать, только стонать сквозь сцепленные намертво губы.

Мимо промчалась машина, окатила веером брызг из попавшей под колёса лужи и неожиданно затормозила где-то совсем близко, за спиной, с громким скрежетом, нестерпимо взвизгнув шинами. Светлана инстинктивно шарахнулась в сторону. Чёртова машина, чёртов город. И чёртова жизнь, раз она поступает бессовестно с обычным человеком, не сделавшим никому ничего плохого. А, собственно, на обычных людях эта жизнь и держится. Сколько моральных сил надо иметь, принимая и принимая бесконечные удары судьбы — мелкие и не очень. В себе Светлана нужного запаса не находила. Шла сейчас, как в старой русской сказке: туда, не знаю, куда, и за тем, не знаю, за чем. Город вокруг неё слился в разноцветные полосы — широкие, средние, тонкие. Светлана перестала ощущать на себе стальные челюсти мегаполисного монстра. Она и себя-то перестала ощущать. Поток машин, поток лиц, тяжёлые двери входа в метро, эскалатор, вагон — оставались за рамками сознания. Автопилот вёл её к дому. Она и этого не замечала. Её, после слов Павла Николаевича, последних его слов, просто не было. Как легко можно уничтожить человека, растереть в пыль. Достаточно одной-двух фраз. И всё. Гордость? Наверное, она есть, глубоко, где-то на самом донышке сердца. Наверное, она проснётся. Через несколько часов. Или завтра. Пока есть только пространство без координат. Ни тебе времени, ни расстояний, ни обстоятельств.

СТУПЕНЬ 4. Ищите и обрящете… и дастся вам…

Автопилот действительно вёл к дому. Выходя из автобуса на своей остановке, Светлана убедилась в этом. И слегка испугалась. Домой сейчас никак нельзя. Увидев её смятое стыдом и перенесённым унижением лицо, любящие родители переполошатся, засыплют вопросами, истерзают участием. Ей не хотелось раскрывать перед ними душу. Так бывает иногда. Ты искренне любишь родителей, они любят тебя изо всех сил, но нет между вами истинного понимания. Есть лишь желание понять, неловкие попытки к душевному сближению. В обычный день оно вполне терпимо. Только не сегодня, не сейчас. Походить часок по улицам, подышать воздухом, привести в порядок чувства и мысли? Она сделала несколько шагов в противоположную от дома сторону, когда знакомый голос окликнул её:

— Светка, солнце моё, это ты?

Дрон. Боже, до чего не вовремя. Она повернулась. Дрон, косолапя и прихрамывая, неторопливо шёл к ней.

— А я тебя ждал, ждал.

— Где ты меня ждал? — слабо улыбнулась Светлана. Юрка иногда выглядел совершенно очаровательно в своей недавно приобретённой неуклюжести. После травмы. Раньше он был ловким, гибким, стремительным. Что-то коснулось её сердца. Коснулось легко, едва ощутимо. На мгновение вспыхнул внутренний свет, озарил Дрона, показал его иначе. И уже иначе она восприняла его появление из вечерней темноты.

— Дома у тебя ждал, — Юрка дошкандыбал до неё, протянул руку — поздороваться. Она вцепилась в дроновскую лапищу, как в спасательный круг.

— У меня дома? — поразилась новости. Странно, родители предполагали, что дочь может не вернуться домой на ночь.

Дрон хмыкнул. Он терпеть не мог отвечать на риторические вопросы.

— Долго ждал?

— Часа два. После того, как Лёха уехал.

— Ещё и Лёха приезжал? Зачем?

— Ну, ты компьютер какой-нибудь старенький и паршивенький просила?

— Просила, — Светлана вспомнила сцену выклянчивания у Дрона с Лёхой компьютера. Именно старенького, паршивенького, какого не жалко.

— Для кого цыганила-то? Сдаётся мне, не для себя. Так?

Она помотала головой. Нет, разумеется. Её к компьютеру без группы поддержки подпускать рано. Нажмёт случайно не на ту кнопочку и — прощай, современная техника.

— Не помню, я тебе говорила про Ольгу Александровну? Нет? Чудно. Мне казалось, говорила. Это та женщина, которая нам Валерия Петровича сосватала. Забыл? Специалиста по травмам позвоночника.

— А он Петрович разве? Мы с ним в три минуты скорешились, сразу на “ты” перешли.

— Ты со всеми на “ты”. Всеобщий друг, — нахмурилась Светлана, не одобрявшая стремление Дрона к панибратству. — И не перебивай, пожалуйста. О чём это я? Ах, да, про Ольгу Александровну… нет, всё же что-то говорила. Точно! Вспомнила. Когда пиво у тебя в последний раз пили все вместе. Обещала привести к ней и показать, где настоящая беда прописалась.

— Это когда у тебя безобразная истерика случилась? Помню. Про Ольгу Александровну не помню, забыл напрочь, — Дрон специально дразнил её, строил придурковатые рожицы.

Светлана прыснула, взяла Дрона под руку, повлекла прочь от остановки, опять же, в противоположную дому сторону.

— Ты будешь слушать, нет? У этой Ольги Александровны и муж инвалид, и сын. Представляешь? Кошмар какой-то. Я её сыну уроки английского даю. Бесплатно. Вообще, семья чудная. И мальчик очень хороший. Но… практически прикован к дому. На улице бывает по полчасика. Сидит на скамеечке у подъезда. И то не каждый день. Вот Рябцев мне и посоветовал достать Павлику компьютер. Мол, пригодится в жизни. Мало, мне посоветовал, так и Павлика идеей заразил.

— Это какой Рябцев? — перебил Дрон, притормаживая. — Знаменитый Витька безбашенный?

— Ага.

— А он здесь с какого боку?

— А я его к Ольге Александровне привела. Очень надо было. У меня ведь в классе, бог знает, что творилось. Наркотики разные… Потом как-нибудь расскажу, после. Вот, а Витька… В общем, Рябцев теперь над Павликом нечто вроде шефства взял. Так представляешь, Люля обиделась на меня. Рябцева туда отвели, а её нет. Сто лет на меня дулась. Пришлось и её туда вести.

— Люля — это Панкратова? — на всякий случай уточнил Дрон, раздумчиво проговорил: — Хм… мне что ли обидеться?

— Здрасьте! — возмутилась Светла. — Чем же я перед тобой-то провинилась?

Дрон лукаво усмехнулся.

— Ну, как же? Обещала меня к этой, как её… Ольге Александровне отвести, жизни поучить, уму-разуму. И не отвела. Рябцева отвела. Даже Панкратову свою ненормальную. А бедненький Дрон, выходит, не заслужил пока. Рылом не вышел. Компьютер просила? Просила. Для каких целей — не уточняла. Мы с Лёхой его тебе уже подключили и отладили. Я чего тебя целый вечер дожидался? Самому всё показать, объяснить. А его, получается, надо к какому-то Павлику перетаскивать и там устанавливать. И Лёхе сказать нельзя. На весь свет разорётся.

Юрка шутил. Но была, была в его словах неприятная для Светланы правда. Компьютер они наверняка на машине привезли. Вот и надо бы сразу не к ней, а к Павлику. Теперь же ломай мозги, как электронное хозяйство к Ольге Александровне переволакивать. Дрона с Лёхой опять просить? Лёха на дыбы встанет. Он только для своих такой добрый. Дрону сказать? Язык не повернётся. Нельзя ему пока никакие тяжести поднимать. Значит, Рябцева с компанией подключать. Тоже не получится. Витя взбесится. Не хочет, чтоб о Павлике дружки пронюхали. По разным причинам не хочет. Значит, втроём. Люля, Рябцев и она. Да какая-нибудь сумка-тележка. Её у соседки можно одолжить. А Дрона потом позвать, чтобы заново подключил, отладил. Нет, что у этих парней в голове делается? Почему предварительно в известность не поставили?

— Юр, отчего вы меня заранее о компьютере не предупредили?

— Да мы сюрприз хотели сделать. И потом, кто же знал, что в субботу тебя можно дома не застать? Где ты, кстати, разгуливала в цивильном платье, с наштукатуренной физиономией?

Один неосторожный вопрос. Всего один. А настроение, начавшее было подниматься, вернулось в исходную точку. Напомнил о себе вечер в ресторане. Так сильно — в носу защипало и захотелось плакать. Светлана удержалась. Прикинулась, будто не заметила вопроса, не расслышала. Постаралась сменить тему.

— Мои родители тебя вопросами не замучили? А то они любят.

— Представь себе, мы очень мило провели время. Чай, варенье, курабье, светская беседа о погоде, о литературе, о видах на урожай, о тебе, солнце моё.

— Обо мне? Интересно, что?

Дрон остро, внимательно взглянул на её хмурое лицо, на ссутулившуюся, скукоженную фигуру подруги.

— Э, нет, солнце моё, так не пойдёт, — повертел пальцем перед её носом. — Сначала ответь мне, где была, и что там с тобой нехорошее приключилось?

У Светланы опять подозрительно защипало в носу, заломило глаза, стиснуло горло. Она хрипло выдохнула:

— Не могу.

— Ну, да? — не поверил Дрон.

— Честно, Юр. Не могу. И хотела бы… Не даёт что-то, не пускает.

— Не пускает? — вслух размыслил Дрон, снова остановился. — Тогда тебе выпить надо, подруга. Опрокинешь пару стопок, и отпустит. Гарантирую. На себе проверял.

— Выпить? — переспросила Светлана, прикидывая, стоит ли. — Может, и выпить.

— Где у вас здесь трактир поприличней? — Дрон всё же был человеком действия. И впрямь, чего тянуть, коли решение принято?

— Нет, — Светлана и сама была не рада своей реакции, резкой, категоричной. — Не сейчас. Ни в какой трактир не пойду. Хватит с меня трактиров.

Дрон искоса кинул на неё нежно-жалостливый взгляд, что-то покумекал, совещаясь с самим собой, и почти безразлично предложил:

— Можно ко мне поехать. Выпивка у меня в баре найдётся. И никаких тебе жующих рож по соседству.

Светлана не долго обдумывала. Согласилась почти сразу. Домой сейчас нельзя. Родителей предупредила, что вернётся очень поздно, вероятно, на следующий день. А теперь возьми и явись раньше некуда. Всё сразу поймут. Задушат сочувствием. Водить Юрку по улицам? Он устаёт быстро. Она не садист какой-нибудь. И не алкаш, чтобы потреблять с ним спиртное на одной из лавочек, детских площадок или в подъезде. На учеников, кстати, нарваться можно. Ученики — они вездесущи. Поди потом, отмойся от грязи, от нелепых слухов и предположений.

Дрон обрадовался её согласию, оживился. Быстро, насколько мог, отправился к проезжей части, машину ловить. После больницы общественный транспорт был для него утомителен. Он бодрился, прикидывался автоснобом, но ввести в заблуждение Светлану с Лёхой ему не удавалось. Особенно тяжело переносил метро, где начинал задыхаться уже на эскалаторе. Бледнел, пыхтел паровозом, утирал со лба крупные капли пота и заявлял об отсутствии в его роду кротов.

Пока Дрон “голосовал”, Светлана думала о нём, стараясь отвлечься от Дубова и нанесённого им оскорбления. Удивительно, но получалось это легко. О Дроне думать было приятно. Вон стоит, руку протянул, оглядывается на Светлану с улыбкой. Радуется. Совершенно ясно, чему радуется. И вечер получился не одинокий. И нужен оказался, не вовсе бесполезен. Пригодилась-таки его потребность оберегать, защищать. Светлане чудилось, будто она видит Юрку насквозь. Пока ехали в машине к нему домой, лишний раз утвердилась в своих предположениях. Дрон веселился, рассказывал о Лёхе с Юлей, о некоторых смешных случаях, подсмотренных им в окружающей действительности, о вредной соседке, непонятно с какого бодуна вдруг разжившейся огромной собачищей по кличке Дуся:

— Прикинь, теперь эти две, извини за выражение, суки весь подъезд терроризируют.

Шофёр несколько раз оборачивался к ним, увлечённый водоворотом дроновских разглагольствований, вставлял свои “пять копеек”. И у него забавно получалось. Светлана оглянуться не успела, а уже приехали. Поднялись по лестнице, вошли в квартиру.

Дрон сразу полез в бар, то есть в сервант, где на одной из полок стояли у него разномастные бутылки и не менее разнообразные сосуды вроде рюмок, стаканов, бокалов. Лёха называл эту полку в плохом настроении бардаком, в хорошем — уменьшал до ласкового “бардачок”. Светлана долго думала, что такое смешное название соответствовало содержимому полки. Оказалось, возникло оно по аналогии с неким отсеком в автомобиле. Прямого сходства Светлана так и не заметила, перестала удивляться причудам скворцовской фантазии, сама иногда употребляла смешное название.

Из “бардачка” на божий свет явились пузатый графин с водкой и две вместительные рюмки. Ого! — удивилась про себя Светлана. Раньше графин под горячительные напитки в небогатом хозяйстве Дрона обнаружить не удавалось. И склонности к некоторому барству за Юркой так же не числилось. Что-то изменилось в друге, а она, бестолковая, прозевала. Как иногда невнимательны мы бываем к ближнему своему, сосредотачиваясь на себе, драгоценном. Теряем способность хорошо видеть окружающих. Взять, к примеру, графин. Казалось бы, мелочь. Но ведь порой незначительные мелочи — самый яркий показатель внутренних перемен в человеке. Сколько эти мелочи могут поведать!

Светлана обдумывала увиденное. Дрон же тем временем надолго застрял перед раскрытым холодильником. Энергично трепал лохматый затылок. Холодильник демонстрировал ему почти пустые полки. В небольших полиэтиленовых пакетиках лежали кусок отдававшей в зелень варёной колбасы, несколько ломтиков подсохшего сыра, сморщенный огурец. И более ничего. Светлана имела удовольствие обозреть нерадостную картину, когда подошла к Юрке, поднялась на цыпочки и заглянула в нутро холодильника через дроновское плечо. Жаль, свистеть не умела. Страшно захотелось присвистнуть.

— Я сбегаю в магазин. Где у вас тут круглосуточный? — она не собиралась сейчас по давно установившейся привычке читать занудливую лекцию, воспитывать Дрона. Бесполезно. И всё же Дрон струхнул. Начал жалко оправдываться:

— Чёрт, Светка, я думал, что успел закупиться. Мне казалось. Да не смотри ты на меня так. Правда, ей-богу. Собирался ведь в магазин, точно помню. Список составил, что взять. Вот, вот видишь? Помялся немного, но живой списочек-то. Обычно я на работе питаюсь. Заказов пошло много, бумажной работы навалом. Одни банковские документы чего стоят, бухгалтерия всякая. Налоговая, опять же…

Светлана иронично разглядывала постепенно краснеющую Юркину физиономию. Он, голубчик, думает, её отвлечь можно, переключить внимание на другие темы. Ха! Фантазёр. Сие даже у Рушанки не получается. Хотя вот уж кто настоящий ас в деле забалтывания учителя на уроке.

— Ну… — уже лепетал окончательно смутившийся от её сочувствующего взора Дрон. — В принципе… яйца ещё должны быть. Несколько… О, полпачки пельменей в морозилке. В прошлые выходные не доел. Постное масло где-то было.

Полупустая пачка пельменей, покрытая серебристой изморозью, сиротливо стояла посреди морозилки. Яйца в количестве четырёх штук жались в уголке самой нижней полки. Додуматься надо было туда их приткнуть. Ни одной женщине не изобрести. Постное масло потребовало более длительных поисков. Но и оно вскоре обнаружилось. При взгляде на бутылку Светлана озадачилась: плакать или смеяться? Масло едва прикрывало пластиковое дно.

Жарить яичницу на постном масле и с позеленевшей колбасой Светлане раньше не доводилось. Вкушать подобную экзотику не доводилось тем более. У неё возникли недобрые предчувствия по поводу пищевого отравления с довеском в виде диареи. Дрон уговаривал провести эксперимент. Перспективы эксперимента Светлану прельщали мало, зато отвлекали от душевных терзаний. И она поддалась на уговоры. Когда сковорода с яичницей и блюдо с дымящимися пельменями водворились в центр обеденного столика, рюмки наполнились и опустошились, а Дрон, подцепив вилкой кусок экспериментального блюда, буркнул “ну, рассказывай”, она не сразу сообразила, о чём должна рассказать Юрке.

Что Дрон умел делать лучше других, так это слушать. Внимательно и с пониманием. От Светланы потребовал лишь рассказа с самого начала, от печки, обо всём и с подробностями. Сам, незаметно подливая ей в рюмку водочки, безмолвствовал. Иногда хмурился или скептически хмыкал. Вопросов почти не задавал. Светлана намеревалась изложить историю своих отношений с Дубовым конспективно, но, умело спровоцированная поведением Дрона, поведала лишнее. Она постепенно пьянела, мрачнела, под воздействием собственного рассказа всё больше проникаясь осознанием личного краха. Никчёмность пополам с обделённостью вырастали перед внутренним взором и заслоняли то хорошее, что появилось в её жизни за последние два года. Совсем немного и пьяные слёзы, подступившие к глазам, проложили бы по щекам первые дорожки.

— Ну, скажи, за что мне это? — восклицала она периодически. В какой-то момент даже поднялась рывком из-за стола. Передавая Дрону последние слова Павла Николаевича, отвернулась, сделала пару шагов, собираясь покинуть кухню, уйти в ванную комнату, где можно спокойно выплакаться. Абсолютная тишина за спиной остановила её, заставила сделать пол-оборота на пятках, дабы увидеть реакцию Дрона. Юрка опустил глаза и методично “раздевал” последние в его тарелке пельмешки, ловко орудовал вилкой, отделяя тесто от фарша. И он туда же…

— Чем я не такая? А? Чем хуже других? За что меня так? Неужели обыкновенной бабской доли мне не положено? Вот столечко?

Вообще-то, она не у Дрона объяснений требовала. Она к судьбе обращалась. На Юрку смотрела только. И Юрка поднял глаза, смотрел на неё, не мигая. Непонятное происходило с ним. Зрачки расширились, выражение взгляда поменялось. Вилка звякнула о тарелку. Кусочек теста, сорвавшись с зубчиков, описав параболу, шлёпнулся на пол. Дрон не заметил. Он медленно встал с табуретки, медленно обошёл столик. Она вдруг оторопела, увидев своё отражение в его нестерпимо заблестевших глазах. В красивых, будто нарисованных очах Дубова она порой тоже видела своё отражение. Такое, зеркальное — искажённых пропорций лицо. У Дрона же в заполнивших радужку зрачках поместилась вся, от пяток до макушки. Он словно всю её вобрал взглядом.

— Что-то не так, Юр? — пробормотала она, вмиг забывая о своих претензиях к жизни, теряя способность нормально дышать. Горло перехватило. Сердце подпрыгнуло, больно ударило о грудную клетку и оборвалось, ухнуло куда-то вниз, замерло. Мысли рассыпались, рассеялись невесомой пылью. Собственных слов Светлана не услышала, оглохла. К ней медленно приближалась судьба. Очень медленно. Неотвратимо. Не закричать, не спрятаться. Вот оно как бывает, когда судьба! Замри, не бунтуй, принимай. Твоё, ничьё больше.

***

Как он её целовал! Боже! Она умерла и воскресла. Перестала быть собой прежней и родилась, как Афродита из пены, совершенно новой, лёгкой и… неизвестно какой. И вновь умерла. И вновь воскресла. И не было ничего, кроме его губ, его рук, кроме ощущения необратимого распада сознания, тела, души на атомы. Распада, превращения в ничто, и возникновения из небытия. Всё равно, что, сорвавшись в головокружительную пропасть, стремительно падать, теряя сознание, а, очнувшись от обморока, понимать — не только жива, паришь легко под ослепительным солнцем.

До чего мучителен был процесс перерождения. Мучителен и прекрасен. Хотелось стоять так вечность, не размыкая рук, не убирая губ, иссушая себя и его. Вселенная, запредельно расширившись, тем не менее, состояла всего из двух маленьких точек — её и Дрона. Ещё эта вселенная двигалась: из кухни в коридорчик, из коридорчика в комнату. И предметы теряла вселенная. Далеко вниз летели и там оставались рубашка, шарфик, футболка, ремень, пуговицы от блузки, затем сама блузка, юбка, брюки — ненужные, мешающие детали. Вселенная должна быть в первозданном виде. Нет времени. Нет пространства. Нулевая точка. Момент взрыва. А затем рождение новой вселенной.

— Что это было, Юр? — тихо, очень тихо, почти шёпотом спросила Светлана. Она тяжело дышала, была вся в поту. Тело горело, исходило жаром, медленно остывало, обретая прежние формы. Дрон вскинул голову, приподнялся немного на локтях, отклеивая себя от неё. Странно, всего пару минут назад она не чувствовала его тяжести, а сейчас ей казалось, будто не телом её к софе придавил, многотонной каменной глыбой. Сквозь спутанные, влажные волосы он осматривал её лицо, и глаза его опять блестели странным, возбуждающим блеском, отчётливо заметным в темноте.

— Что это было, Юр? — повторила Светлана.

— Катарсис, Свет.

— Что, что? — поразилась она.

Катарсис. Надо же. Ну и сравнение подобрал. Очищение. Чего от чего, хотелось бы знать? Спросить, может? Не стала. Опасная, зыбкая, как болото, тема. Вдруг он чего похлеще закрутит? Мозги тогда сломаешь. Мозги ломать не хотелось. Не нужно напрягаться вообще. Так хорошо просто лежать рядом с Дроном. Слушать, как тикают механические часы, стоящие на компьютерном столе, как глубоко, спокойно дышит Дрон, как гулко стучит его сердце. Гулко стучит и редко, реже, чем у неё. Если повернуть голову и уткнуться носом ему в плечо, то можно снова вбирать в себя Юркин запах. Его запах, только ему присущий. Странно и удивительно. Непонятно. Естественно. Словно так и должно быть. Ведь никто не обещал Светлане тихой гавани, а получается, место у Юрки под боком — точно обещанная судьбой тихая гавань. Её законное место в этом мире. Хм, хорошо и спокойно. Спа-а-а-ать! Сладко, сладко спать. Глаза слипаются.

— Эй, солнце моё! — позвал Дрон. — Ты там заснуть что ли надумала?!

Светлана приподняла отяжелевшие веки:

— Я половину жизни проспала. Лишь сегодня проснулась, — сонно бормотнула, пытаясь повернуться на бок и свернуться калачиком.

— А родителям позвонить, чтоб не волновались? — не то ехидство прозвучало в голосе у Дрона, не то забота. С полтыка не понять.

В принципе, вариант ночного отсутствия Светланы дома учитывался изначально, родители предупреждены. Но почему бы не поставить их в известность дополнительно и окончательно? Кстати, сколько там на часах натикало? Отчего так спать хочется?

Светлана произвела над собой немалое усилие и села. Зевота раздирала рот. Совсем не хотелось слезать с софы, шлёпать на кухню к телефону. Юрка провёл рукой по её спине, прямо по линии позвоночника. Рука у него была тёплая, сильная и нежная одновременно. По спине побежали приятные мурашки.

— Ты чего отвернулась? Стесняешься, что ли? Зря.

— Я где-то читала, что не стесняется только женщина, равнодушная к мужчине, которому… с которым… — необходимая концовка фразы никак не подбиралась. Либо грубо получится, либо патетично, а должно быть точно, просто, красиво, как красиво было случившееся между ней и Дроном.

— А-а-а… — зевнул Дрон. — Это у Лазаря Карелина пассажик был. Надо же, каких писателей ты предпочитаешь. Хороший писатель. Но в этом соврал. А может, не знал просто. Стесняется лишь неуверенная в себе женщина, комплексующая. Чего тебе-то комплексовать? Посмотри, какая ты красивая. Да не в зеркало…

Светлана, уже бочком слезшая с софы и потянувшаяся рукой к валявшейся на полу безразмерной рубахе Дрона, — укутаться поскорей, — замерла.

— Ты на меня посмотри, — тихо продолжил запнувшийся на мгновение Дрон. — И увидишь, какая ты на деле красивая.

Она последовала совету Юрки. Недоверчиво, тревожно заглянула ему в лицо, ища подтверждения только что произнесённым словам.

— Чёрт! — охнул Дрон. Перегнулся, поймал своей рукой её руку, потянул к себе властно, уверенно. — Потом правду шукать будешь. Иди сюда. И родителям потом…

Потом ей стало уже не до правды, не до звонка родителям. Беспокойной искрой выстрелила из, казалось бы, забытого навек прошлого фраза Натки Мальковой о Дроне: “…трахается, как бог…”. Выстрелила и растаяла. Светлана успела ещё подумать о причудах памяти, о несправедливости для них с Дроном мальковского утверждения. Трахаются самки с самцами, удовлетворяя физические потребности. А у них с Юрой совсем иначе получается. Вдруг это… Всё померкло. Опять остались только его губы, его руки, его запах, его приятно тяжёлое тело и дивное ощущение сначала распада, потом нового рождения.

Часы на компьютерном столике продолжали тикать, как ни в чём ни бывало. Отсчитывали секунды, минуты. Два мира существовали рядом, пересекались, не смешиваясь. В одном с тихим постукиванием, пощёлкиванием время шло, управляя жизнью. В другом мире времени не было. А что было? Жизнь была, спрессованная тысячекратно. Были Светлана с Юркой, их свободное парение на волшебном облаке. Никого и ничего больше.

Облако вдруг показалось неудобным. Пружины, или металлический каркас, непонятно, мяли уставшую спину. “Надо бы заставить Юрку поменять подушки у софы” — мелькнула равнодушная мысль. Мелькнула и растворилась в ночной тьме. Губы, набухшие, одеревеневшие, гудели. Светлана даже шевелить ими не пыталась, как не пыталась изменить положение в усмерть намаявшегося тела. Лежала на спине, смотрела на смутно различимый потолок.

— Ты не жалеешь? — осторожно полюбопытствовал Дрон. Старался придать голосу безразличную интонацию. Однако шумное его дыхание стихло.

О чём она должна жалеть? О дружбе, которой больше нет, которой теперь не может быть? О новых сложностях впереди? Всё так запуталось. И нет сил что-то в своей жизни решать сейчас, немедленно. Желания тоже нет. Пусть всё идёт, как идёт. Со временем, наверное, само расставится по нужным местам

— Не жалей, солнце моё, — Юрка выговаривал слова ровно, успокаивающе. — Не о чем. Что бог ни делает, всё к лучшему. Слушай, а давай чаю попьём?

— Что сделаем?

— Чаю попьём.

— Прямо сейчас?

***

Что бог ни делает, всё — к лучшему. Эту Юркину установку Светлана обдумывала несколько дней. Вертела и так, и сяк. Вопросы скапливались, ответы на них не находились. Интересно, почему жизнь непрестанно бомбардирует человека вопросами? Дескать, ну-ка, отгадай. Словно человеку и заняться-то больше нечем, как только ответы на каверзные вопросы отыскивать.

Заняться Светлане было чем. Для начала перетащить компьютер к Ольге Александровне. Возвратившись домой, отмахнувшись от родителей, кинувшихся к ней с взволнованными лицами, с нетерпеливым “ну, что?”, она неспешно позавтракала, позвонила Рябцеву, вызвала его к себе.

Витька пришёл быстро. Правильней сказать, примчался. Осмотрел монитор, процессор. Снисходительно растолковал Светлане порядок необходимых действий. Сам отправился по ближайшим магазинам добывать нужные по размеру коробки. Светлана, спасаясь от нетерпеливого интереса родителей, до возвращения Рябцева спряталась в ванной, затеяла мелкую постирушку. И пока жамкала в тазике нижнее бельишко, против воли вспоминала прошедшую ночь.

Они пили с Дроном чай, обмениваясь короткими, нейтральными фразами. Оба сильно устали. Оба были тихо-радостны. После чая отправились спать. Заснули в мгновение ока. А рано утром, прямо-таки неприлично рано, Светлана проснулась. Отдохнувшая, сразу вспомнившая о своём грехопадении накануне. Надо было остаться на месте, дождаться пробуждения Юры. Но она не смогла. Ночная эйфория под действием яркого утреннего света растаяла без следа. В голову лезли сплошь трезвые мысли. Трезвее некуда. Светлана осторожно выбралась из-под тяжёлой руки Дрона, обхватившей её поверх мягкого пледа. Постояла под душем, надев на голову полиэтиленовый пакет, в котором раньше лежал увядший огурец. Не хотелось мочить волосы. Затем, порывшись в кухонных полках, сварила кофе и овсяную кашу — единственное, что умела прилично готовить. Кофе выпила сама, кашу оставила человеку, внезапно ставшему самым близким и дорогим. Столько лет были рядом, а она, глупая, не видела, не замечала в себе ростков любви к нему. Не к другу, к мужчине. Ольга Александровна несколько раз объясняла ей аккуратно, намекала тонко. Нет, надо было, вперив взгляд в далёкие горизонты, отыскивать, не появится ли у дальней черты настоящий рыцарь. Да он близко был совсем, только руку протяни. Настоящий. Без страха и упрёка. Ну, что, что мешало ей разглядеть Юрку? Сколько времени потрачено напрасно, сколько душевных сил! Давно могла стать счастливой. Пусть невзаимная получится любовь. Пусть Юра пожалел её вчера, приласкал, как бездомного щенка. Но до какой высоты вознёс! Дубов ему в подмётки не годится. К чёрту всяких Дубовых!

Светлана помыла посуду, прибралась на кухне. Всю квартиру прибирать надо. Берлога натуральная. Раньше не замечалось, теперь больно било по глазам. Она оделась. Было желание оставить Юрке записку, удержалась-таки. Заглянула в комнату, подкралась к софе. Он спал. Бледный. С тёмными кругами подглазий. И такой родной! Роднее не придумаешь. Еле слышно постанывал, морщил лоб. Поцеловать бы, погладить щёку. Нет, пусть спит. Ему обязательно нужен отдых.

Она на цыпочках добралась до входной двери. И ушла. С тяжёлым сердцем, но с чистой совестью. Противоречивые чувства владели ею. Тоска от невзаимности. Счастье от собственной обретённой любви. Интересный парадокс — тоскливое счастье. К нему прилагалось спокойствие. Уверенность в правильности происходящего тоже прилагалась. Откуда взялась уверенность? Кто ж её знает. Снизошла на Светлану незаметно. Расправила ей плечи, выпрямила спину, подняла голову, дала ощущение свободы и видение прямой дороги вперёд на долгие годы. На Светлану заглядывались, оборачивались вслед некоторые представители сильного пола. Никогда раньше такого не было. Никогда раньше отдельные особи не делали попыток познакомиться. Смешные. Разве не видно: не до них? Как, однако, любовь женщину красит. Из лягушки прямиком в царевны.

Рябцев объявился, прервал размышления. Заставил искать скотч, длинную верёвку, идти к соседке за сумкой-тележкой. В два приёма они перетащили компьютер к Ольге Александровне. Та всплёскивала руками, хваталась за сердце и не знала, как благодарить. Павлик сиял глазами. Синие отсверки его очей согревали Светлану. Она с энтузиазмом ползала по полу в комнате Павлика, помогала правильно располагать длинные шнуры. Витька на неё командирски порыкивал. Он чувствовал себя очень важным и нужным сейчас. Веснушки на его лице горели победным золотом.

— Потерпи, — строго осаждал он своего подшефного, так и норовившего сунуться под руку.

Заглянула Ольга Александровна, деликатно покашляла, поманила за собой Светлану:

— Пойдёмте на кухню. Я вас с мужем наконец познакомлю. А то раньше всё не было подходящего случая.

Светлана с сожалением оставила мальчиков. Конечно, с легендарным Константином Алексеевичем желательно познакомиться. Давно пора. Любопытство, распалённое за три года, будет удовлетворено. Только… в данный момент ей хотелось остаться с Витей и Павликом, участвовать в торжественном первом включении компьютера. Кроме того, она давно заметила, ученики благотворно воздействуют на неё. В общении с ними беды забываются, болезни начинают отступать. А ей необходимо на время забыть о Дроне, не думать, не вспоминать, переключить внимание. Неохотно покинула она маленькую комнату, поплелась за Ольгой Александровной на кухню.

Обыкновенный на первый взгляд мужчина сидел за обеденным столом, обнимал правой рукой костыль. Перед ним на столешнице стояла большая чашка кофе, лежал нетронутый пока коржик. Мужчина тяжело, неловко поднялся с табуретки. Оказалось, что он высок. Как Дрон, — невольно сравнила Светлана. Ростом сходство заканчивалось. Дрон смахивал на гранитный монумент. Муж Ольги Александровны вызывал в памяти стебель репейника. Да-да, обыкновенного репейника, ощипанного детворой. Высокий, излишне худощавый. Копна русых встрёпанных волос. Лицо простое, немного топорной работы. Лёгкая небритость. Колючая настороженность в позе. Всё это заслонили собой синие смешливые глаза. Пронзительные. Вот в кого у Павлика лазурный взгляд.

— Познакомься, Костя, это и есть Светлана Аркадьевна, — новым, незнакомым раньше Светлане голосом произнесла Ольга Александровна. Не произнесла, почти пропела.

— Здравствуйте, — улыбнулся “репейник”. — Очень приятно увидеть человека, о котором столько наслышан. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Спасибо, — промямлила Светлана, испытывая определённого рода неловкость. — Мне тоже приятно. И я о вас много слышала.

— Да? — поднял брови “репейник”, перевёл удивлённый взгляд на жену. Та переадресовала взгляд Светлане. Оба супруга смотрели на неё ожидающе. Рассчитывали получить объяснение.

Кто, спрашивается, дёрнул Светлану за язык? Теперь надо или выкручиваться, или выкладывать начистоту. А вдруг это всё же не они? Неудобно получится. Молчание затягивалось, и Светлана, вздохнув, поспешила оправдаться:

— От Дубова слышала, от Павла Николаевича.

— От кого? — переспросила потрясённая Ольга Александровна. — от Паши? Нет, в самом деле?

Светлана энергично кивнула. Супруги Вишневецкие, теперь в этом уже не оставалось сомнений, снова переглянулись. Константин Алексеевич на глазах помрачнел и стал ещё больше походить на репейник. Ольга Александровна потускнела разом.

— Это вас Павел подослал? — Вишневецкий с опасливой неприязнью разглядывал Светлану.

— Нет, что вы, — испуганно открестилась она. — Мы с ним работаем в одной школе…

Избегая вдаваться в подробности своих отношений с Дубовым, упоминать об осведомлённости и теоретических изысканиях Люли, очень коротко она поведала про знакомство с Павлом Николаевичем, про постепенный рост его доверия к ней и о его не такой уж давней откровенности.

— Вы сложили два и два, это просто, и поняли, — задумалась Ольга Александровна.

— Не сразу, — созналась Светлана. — До самого последнего дня не была уверена.

— Что ему от нас нужно? — неприязнь продолжала окрашивать интонации Константина Алексеевича.

— Ничего, — Светлана загрустила. — Он вас увидеть хотел.

— Что же Павел сам не пришёл?

— Он только вчера узнал ваш адрес.

— Чушь, — поправил Вишневецкий. — Он испугался. Впрочем, я его понимаю.

Теперь Вишневецкий больше смахивал на великовозрастного ребёнка, удачно поколотившего соперника и готового простить побеждённому его грехи. Ольга Александровна, покусывая нижнюю губу, коротко посматривала то на мужа, то на Светлану. Обдумывала что-то. Несомненно, она заподозрила многое. Женщины лучше мужчин умеют читать между строк, а уж слышать между слов тем более.

— Костя, — предложила она, — у мальчиков в комнате давно подозрительно тихо. Сходи к ним, проверь, а? Мы со Светланой Аркадьевной пока чай для всех приготовим. И потом вас позовём.

Не очень ловко она выпроваживала мужа с кухни. Но он понял не выраженную ею вслух просьбу, её желание пообщаться с учительницей Павлика наедине. Улыбнулся супруге нежно и снисходительно. Несколько дней назад Светлана абсолютно точно бы обзавидовалась. Но не теперь. Дрон порой умел улыбаться ей так же, ну, или очень похоже.

Ольга Александровна дождалась, пока скрипнет дверь в маленькой комнате. Встала, притворила дверь на кухню, открыла форточку. Вытащила из неведомых глубин хозяйственного стола пачку сигарет, предложила Светлане.

— Вы курите? — поразилась Светлана, одновременно жестами отказываясь от “угощения”.

— Да, — сокрушённо созналась Ольга Александровна. — Мало и редко, но курю. Балуюсь. В тайне от своих, разумеется. Начала, когда Костя на тот свет собирался. Это пустяки. Вы лучше о Павле расскажите. Я так поняла, у вас с ним…

Она правильно поняла. Не всё, не до конца, однако же правильно. Светлана честно, кратко и точно обрисовала то, чем не посмела делиться при Константине Алексеевиче.

— Ах, Паша, Паша… Неисправим, — резюмировала Ольга Александровна со вздохом. — И что вы?

— Я тогда предложила ему сначала сходить к вам, а уж потом решать окончательно. И дала ему ваш адрес. Вы не сердитесь? По-хорошему, мне сначала надо было у вас разрешения спросить. Но я так растерялась, так оскорбилась. У меня руки тряслись. Ничего лучше не придумала.

— Очень хорошо я вас понимаю. Не волнуйтесь вы так. Вряд ли он к нам заявится. Если годы его не сильно изменили, то он предпочтёт возле дома караулить, со стороны на нас смотреть. Лицом к лицу с Костей встретиться у него духу не хватит. Со мной — ещё куда ни шло, только не с Костей. Но вы-то, вы! Как же вы теперь?

— А мне не надо уже, — Светлана густо покраснела, смутилась. — Вы правы были. Моя любовь совсем в другом месте нашлась. И рядом.

— Юра, кажется? — припомнила Ольга Александровна. Деликатно помолчала. Занялась приготовлением чая, одновременно ликвидируя следы своего никотинного преступления.

— Ольга Александровна, — осмелела Светлана. — А вы не могли бы мне объяснить кое-что?

— Что, например? — отозвалась та, не поворачиваясь, колдуя над заварочным чайником.

— Так случилось, ну… я оказалась посвящена в вашу историю… Очень много о ней думала. Вам мой интерес может показаться нездоровым любопытством… Поверьте, это не так. Хотелось бы понять вас, Павла Николаевича, разобраться… Самой не наделать глупостей.

Светлана ждала, вот сейчас Ольга Александровна рассердится, холодно поинтересуется, для чего необходимо лезть в чужую жизнь, укажет на дверь. И будет права. Со стороны Светланы подобная назойливость бестактна. Тем не менее, удержаться не получилось, как Светлана ни старалась. Ольга Александровна повернулась к гостье.

— Хорошо. Я постараюсь объяснить вам, что смогу. Спрашивайте. Да не извиняйтесь вы, не краснейте. Мне, как и Паше, тоже надо с кем-нибудь хоть чуточку поделиться. В себе носить тяжко. Ну, что же, что вам непонятно?

— Скажите, вы действительно с самого начала любили…

— Костю? Да, — она затуманилась на секунду. — Я только его и любила.

— Почему же вы тогда пошли за Павла Николаевича?

— О! Тут целый букет причин. Ну, во-первых, Костя от меня бегал, как ошпаренный. Интересная ситуация. Я ему нравлюсь, но он меня избегает.

— Вы знали, что нравитесь ему?

— Конечно, знала. Уверена не была. Обижалась на него, злилась. От обиды и с Павлом встречалась. Потом… время подошло замуж выходить. Кроме всего, Паша меня замучил. Он меня, Светлана Аркадьева, выходил.

— Как это: выходил?

— Очень просто. Три года упорно осаждал. Я чувствовала себя средневековой крепостью. Он ходил за мной, точно приклеенный. Всех кавалеров отвадил. Я сдалась, устала обороняться.

— Но в день вашей свадьбы всё могло измениться!

— А что могло измениться? Вы думаете, Костя был способен увести меня у Паши из-под носа? Чёрта-с-два. Это он позже осмелел. А тогда он бы попросту удрал в очередной раз. Да и я была настроена решительно. Я строила свою жизнь. Сама строила. Хотела, что б она зависела только от меня. Ещё Пашу жалела. Он так надо мной трясся. К тому же, я слово ему дала. Не в моих правилах свои слова назад брать.

— Неужели вы могли быть счастливы с Павлом Николаевичем?

— По-своему, может, и да, но недолго.

— Отчего?

— Как вам сказать? Человек-то он неплохой. Но… не любила я его. Он этого, правда, не понимал. Если бы не Костя, то мог не понять до скончания дней. Ведь я очень старалась быть хорошей женой. Родись ребёнок, возможно, привязанность моя к Паше окрепла бы, а так… нас, в принципе, ничего не связывало. Это, разумеется, моя вина.

— Вы наговариваете на себя. Насильно мил не будешь.

— Нет, нет, я точно знаю, что виновата перед ним. Дал слово — держи его.

— Скажите, почему, когда Константин Алексеевич приехал за вами, вы с ним не поехали?

— Потому и не поехала. Слово своё держала. Видите ли, Костя — сильный человек. Он мог без меня обойтись, а Павел… И я считала, раз вышла замуж за Пашу без любви, сама на себя хомут повесила, его обманула, то и должна сама расплачиваться. Некоторые понятия вроде порядочности, чести покоя не давали. Целый букет заблуждений.

— Наказали, получается, сами себя.

— Да, наказала. Но мне и сейчас кажется, что это было только справедливо по отношению ко всем троим..

— Но сейчас вы с Константином Алексеевичем.

— Я не могла не поехать. Ехала и не знала, успею застать его в живых или нет. Перед лицом смерти, знаете ли, начинаешь по-другому видеть, по-другому оценивать людей и поступки.

— Он жив. Благодаря вам. Скоро совсем поправится.

— Да, жив, — Ольга Александровна счастливо улыбнулась. — Совсем не поправится. Невозможно. Бродяжничать, как раньше, ему нельзя будет. Но кое-какую работу по специальности ему обещают.

Вопросы у Светланы иссякли. Она обдумывала услышанное, не глядя на собеседницу. Ольга Александровна так же размышляла. Верно, о прошлом. Потому обе вздрогнули от звука отворившейся на кухне двери. В щель между дверью и косяком просунулась голова Павлика. Мальчик похлопал пушистыми ресницами. Кашлянул, робко сообщил:

— Ма, папа спрашивает, когда нас чай позовут пить? Они с Витей уже разобрались, что там к чему, теперь у них перерыв. На этот, как его, на рабочий полдник.

— На рабочий полдень, — поправила Ольга Александровна, стряхивая с себя некстати накатившую задумчивость. — Ладно, зови папу с Витей. Вчера Людмила Семёновна приходила, торт-творожник принесла. Сейчас пировать будем.

Она захлопотала, собирая на стол. Светлана помогала ей, невольно любуясь точными, ловкими, рассчитано-скупыми движениями хозяйки. Какая судьба! Какая женщина! И с каким достоинством идёт она по своей колдобистой дороге. Не каждому дано, хотя каждому достаётся своя ноша, свой крест. И она, Светлана, попробует с достоинством выпавший крест нести.

От Вишневецких они с Рябцевым выбрались лишь к обеду, удачно отклонив все попытки задержать их, заставить отобедать с гостеприимными хозяевами. Светлана была переполнена впечатлениями, погружена в них настолько, что почти не слушала разглагольствования Рябцева. Недалеко от того места, где им следовало попрощаться и разойтись, Витька сбросил скорость. Выпалил:

— А он ничего.

— Кто? — не поняла Светлана.

— Константин Алексеевич, отец Павлика. Конкретный мужик. Не то, что мой. На костылях, а туда же, всё сам. Вы видели, какие у них камни на полках лежат? Со всей страны.

— Это образцы пород, Витя.

— Ну я и говорю: камни. У моего папашки в его конуре одни пустые бутылки копятся.

— Ты бываешь у своего отца, Витя? — Светлана, не умевшая прежде щуриться, щурилась, всматриваясь в Рябцева. Он выглядел сейчас тоскливым, немного жалким, совсем не таким уверенным, как некоторое время назад, когда важничал и командовал ею и Павликом. Нахохлился, сунул руки в карманы, сплюнул сквозь зубы длинно.

— Мать иногда посылает… хавку ему отнести. А то не жрёт ничего, “синяк” долбанный, пьёт только. Мне бы такого отца, как у Павлика. Ну и что, что на костылях? Зато человек.

Человек. Хм. Распростившись с Рябцевым, Светлана домой не торопилась. В голове крутились слова Витьки “… человек… конкретный мужик…”. Раньше ей всё хотелось посмотреть на мужа Ольги Александровны, на того, кто сумел внушить беспредельную любовь супруге, сыну, друзьям. Посмотрела. Конкретный, по выражению Витьки, мужик. И всё. Дрон тоже мужик конкретный. Конкретней некуда. А вот любовь великая обошла его стороной. Друзей немного — она да Лёха Скворцов. Нет, не Константин Алексеевич внушил сильное чувство Ольге Александровне. Она сама любила так, что “заразила” всех вокруг себя: сына, друзей, знакомых. Вон и Рябцев заразился. Она создавала тот свет, то тепло необыкновенное, которые притягивали окружающих, заставляли стремиться в дом Вишневецких. Интересно, Ольга Александровна научилась любви или же ей от природы дано? А если кому-то не дано, то может этот кто-то научиться? При условии искреннего желания, естественно. Взять, к примеру, Витькину маму, Нину Фёдоровну, за которой Светлана давно наблюдала и от которой успела выслушать десяток разнообразных откровений. Нина Фёдоровна таким манером любила своего суженого-ряженого, что он пить начал. Может, не любила вовсе. Сошлись, как Светлана с Овсянниковым, по острому зову плоти, по обману чувств, по стремлению к иному социальному статусу. Да мало ли по каким ещё причинам могут сойтись мужчина с женщиной. А дальше началось…Что? Наверное, перетягивание одеяла на себя. Наверное, глупые обиды, нежелание понять, стремление оставить последнее слово за собой, барышничанье по принципу “ты мне — я тебе”. Много, много способов проявления есть у человеческого эгоизма. В результате, один запил, другая мучается, Витька страдает. Витьке вообще хуже, чем его матери с отцом. А идти по жизни рядом с другими людьми он у матери учится. Незаметно, изо дня в день. Чему она научить его сможет? Разве, что из жалости порой “хавку” носить. Правильно Светлана сделала, притащив в своё время Витьку к Вишневецким. Пусть на чужом примере любви учится. Любовь — не эгоизм. Она, конечно, берёт, когда предлагают. Но и сама даёт, и отказаться способна. И уж, конечно, не требует “дай! дай!”. К слову, Светлане, только обретшей любовь, надо сразу же отказаться от претензий на Дрона, не смущать его душу, не обременять своим чувством. Не то поставишь его в глупое, нелепое положение. Всегда испытываешь неловкость, находясь с неравнодушным к тебе, не пользующимся взаимностью человеком. Неловко и тягостно. Нет, она не будет обременять Дрона, постарается вести себя по-прежнему, словно ничего между ними не произошло.

Вести себя по-прежнему оказалось невероятно трудно. Едва она добралась до дома, как мать с порога сообщила:

— Тебе Юра звонил. Очень удивился, что не застал. Просил перезвонить чем раньше, тем лучше.

Радость полыхнула в груди и растворилась, исчезла от мысли, что Дрон звонил неспроста. Наверное, хотел объясниться, осторожно дать понять бессмысленность каких-либо видов на него. Светлана удержалась от рывка к телефону. Пообедала, села к урокам готовиться, тетради проверять. Время от времени посматривала на плоскую коробку телефонного аппарата. Руки зудели взять трубку, пробежать пальцами по его кнопкам, набирая привычную комбинацию цифр. Нетерпелось услышать голос Дрона, самой сказать ему… О чём? Вот именно, сказать желаемое права не имеет, а на притворство моральные силы копить надо. И она осаживала себя, давила естественные порывы. Когда решила — пора, тогда страшно почему-то стало. Но она справилась, победила страх.

Дрон говорил с ней сухо, почти враждебно. За его сдержанностью явственно маячила обида.

— А, это ты, солнце моё?

— Юр, я хотела… — Светлану переполнило чувство немалой вины перед ним, беспричинное, вроде бы, чувство.

— Да ладно, не парься, — перебил Дрон. — Пришла в себя и хорошо, и славненько.

— Спасибо тебе.

— Спасибо? — переспросил он. Подозрительно эдак переспросил, с неясным для неё намёком.

— Я не то хотела сказать, — заторопилась Светлана, понимая непоправимую дурость происходящего.

— А что?

— Ну, видишь ли… — она замялась, пытаясь как можно лучше сформулировать и выразить в словах свои чувства. Чувства выражаться не хотели, не умещались в слова.

— Я много чего вижу, радость моя, — подождав, хмыкнул Юрка. — Лучше бы уж не видел.

Они помолчали. Ужасно трудно объясняться исключительно при помощи намёков. Что, если собеседник тебя неправильно понимает? Вдруг ты не замечаешь очевидного?

— Можно, я к тебе завтра приеду? Вечером? — набравшись смелости, прервала молчание Светлана.

— Зачем? — равнодушно удивился Дрон. — Меня утешать? Меня утешать не надо. Я в порядке. Сам кого хочешь утешу.

— Но я же вижу, ты обиделся!

— А ты бы на моём месте не обиделась? Просыпаюсь весь из себя радостный, тянусь к девушке, а её нет. Даже место давно остыло. Ну, думаю, на кухне солнце моё, завтрак нам готовит. А её и на кухне нет. Следы простыли, запах выветрился. Вместо девушки холодный кофе и засыхающая овсянка. Может, где записочку мне оставила? Ага, сейчас. Тебя и на три слова не хватило. Нельзя же так растворяться в воздусях после сумасшедшей ночи. Наверное, думаю, у Светика случилось нечто непредвиденное, раз она сбежала без объяснений. Дай-ка звякну ей, не понадобится ли моя помощь? — Дрон сделал многозначительную паузу.

Телефонная трубка обжигала ухо, щёку и руку. Светлана отчаянно краснела. Стыдно было до умопомрачения. Желание оправдаться перед Юркой росло и ширилось.

— Юр, понимаешь, надо было компьютер к Ольге Александровне перетащить. Мне не хотелось тебя напрягать. Нельзя тебе пока тяжести поднимать. Я Рябцева попросила.

— Знаю, — со скукой в голосе оповестил Дрон. — Твоя матушка меня полностью просветила. Только это было когда? И который теперь час? Сколько по-твоему нужно времени компьютер перетащить?

— Мы с Витей там задержались, — промямлила Светлана. Отговорка выглядела жалко.

— До ночи? — скептически осведомился Дрон. — Ты сама-то себе веришь?

— Я не могла… я… понимаешь… — Светлана вмиг возненавидела себя за неспособность высказаться прямо и честно, за боязнь показаться плохой или глупой, за панический страх новой сердечной боли.

— Ладно, солнце моё, не парься, — снисходительно заметил Дрон. — Ничего не случилось. Ты вовсе не обязана передо мной отчитываться. Забудь прошедшую ночь. И я забуду. Не было её. Ничего не случилось. Всё, как прежде.

— Да? — с робкой надеждой спросила она. — Может, тогда в субботу сходим в кино или в бар какой-нибудь, пива попьём?

— В субботу… Откуда я знаю на счёт субботы? До неё дожить надо. Мало ли кому могу понадобиться. Не всё тебе одной помощь оказывать.

Какой состоялся тяжёлый, безнадёжный разговор, Светлана осознала, лишь повесив трубку. Не поняли друг друга. Не сумели понять. Или не захотели? Без особой разницы, в общем. Прежней открытой дружбы больше не будет. Сплошные недомолвки, нечаянное столкновение с опасными темами и осторожный их обход. Боязнь причинить боль себе и другому. До чего порой неудачно, нескладно мы себя ведём, стараясь скрыть истинные чувства, боясь непонимания, боясь показаться глупыми и смешными. Получаем, в результате, не меньшую порцию боли. Как бы там ни было, боль надо терпеть. Сжать зубы и перемогаться. Жизнь впереди длинная.

С твёрдым решением превозмочь новую невзгоду самостоятельно, без привычной помощи Дрона, Светлана отправилась спать. Уснула сном праведника, крепко, не погружаясь в ночные сумбурные видения. Встала неожиданно отдохнувшая. Не радостная, нет. Но спокойная. Словно за ночь кто-то простирал душу, почистил, высушил. Повзрослела душа за одну ночь.

***

Рябцев излучал гордость. На переменах важно шествовал мимо одноклассников, исполненный достоинства и недоступных простым смертным высоких дум. Взор его блуждал поверх голов. Он улыбался а ля Мона Лиза. Хищно и таинственно. Совсем не замечал косых взглядов сверх всякой меры заинтригованного Шурика Ковалёва. Ковалёв шушукался с Мироновым, с другими мальчишками. На глазах рождалась антирябцевская коалиция. Ох, нехорошо получилось, неправильно. Нельзя позволить Витьке отделиться от друзей, от класса, оказаться в сторонке в гордой позе лорда Байрона. Надо срочно мирить их с Шуриком. Не формально, как это Витька произвёл, по-настоящему. Они должны понять… Светлана не завершила мысль. Хорошо понимала все нюансы ситуации, а вот оформить в слова не могла. Не хватало сосредоточенности. Задумывалась, делая попытку фиксировать, затем формулировать мысль, та ускользала, трансформировалась незаметно, высвечивая совсем другую, запретную тему. Например, о глазах Юрки. Серых, как и у Дубова. Однако, не зеркальных, а тёплых, глубоких, в которых можно поместиться полностью — от пяток до макушки. Омут засасывающий.

Целый месяц Светлана на ходу спала и видела один и тот же повторяющийся сон: расширившиеся зрачки; изменившийся, потемневший до черноты взгляд; звякнувшая о тарелку вилка; медленно встающий с табуретки, медленно приближающийся Дрон; она сама, отразившаяся в его глазах; уверенные горячие руки, сжавшие её лицо; нетерпеливые мужские губы, диктующие новые нормы существования; помрачение рассудка. Маетный, дурманный сон преследовал её повсюду. Настигал в любом месте, в любое время. Окутывал на планёрке, во время урока, у магазинного прилавка, дома за уборкой квартиры. И тогда падала на неё оглушающая тишина, прерывалось дыхание, бешено колотилось сердце и хотелось одного — заново наяву пережить сводящее с ума воспоминание, видеть рядом Юрку, тонуть в его глазах, ощущать тяжесть его тела. Как правило, наваждение исчезало быстро, успевая, тем не менее, вымотать душу, физически обессилить, оставляя за собой липкий пот и трясущиеся колени.

Между приступами морока Светлана пыталась работать, общаться с людьми. Она всерьёз занялась Игнатовой, пыталась установить контроль за компанией Рушанны, начала готовиться к предстоящему в мае педсовету, на коем хотела дать настоящий грамотный бой Галине Ивановне по вопросам методики воспитания подростков. Консультировалась со всеми подряд об интересующих пацанов занятиях, искала способ отвлечь своих мальчиков от бессмысленного болтания по улицам. Затеяла помирить Рябцева с Ковалёвым. Но за всеми важными, срочными, необходимыми делами стоял Дрон, Дрон и ещё раз Дрон. Она, когда оставалась одна, вела с ним долгие мысленные беседы, улыбалась его шуткам, советовалась с ним, спорила, соглашалась, извинялась, объяснялась в своих запоздавших и, вероятно, не нужных ему чувствах. Бывая у Вишневецких, Светлана усилием воли подавляла нестерпимое желание просить совета у Константина Алексеевича. Вот пусть бы поделился опытом безответной любви на расстоянии в тысячи километров в течение десяти, ошибочка, одиннадцати лет. За счёт чего не свихнулся?

Дубова Светлана почти не замечала. Он и сам держался поодаль, страдальчески морщась при встречах. Да, он страдал, страдал искренно. Светлана же ничем не могла облегчить его муки. Гоняясь за призраком любви, он хотел брать, ни грана не давая взамен. У них состоялся повторный разговор. Словно в насмешку над первой попыткой вторая случилась в спортивном зале, куда Светлана заглянула в поисках Николая Николаевича, физрука. Ей нетерпелось обсудить с ним идею создания футбольной команды на базе своего класса. Лёха Скворцов надоумил ненароком. Николая Николаевича она не нашла. Зато в безлюдной по случаю весенних каникул тренерской обнаружился Дубов, просматривавший журнал. Он воспользовался удобным случаем.

Люля после вынудила Светлану поделиться, рассказать о беседе с Павлом Николаевичем, случившейся в тренерской. Панкратову мучило тщеславие непризнанного гения наблюдательности и логических построений. Она специально залучила подругу к себе в кабинет после уроков. Сама приготовила крепкий кофе, не пролив его. Порывшись в объёмистой сумке, добыла из её недр два классических эклера. Оба положила перед Светланой в качестве мелкой подмазки. Подготовившись таким образом, уселась напротив, закурила сигарету и бесцеремонно потребовала:

— Ну?!

— Как понимать твоё “ну”?! — улыбнулась Светлана, с удовольствием озирая любимые эклеры.

— Не притворяйся, Аркадьевна, не прокатит. Я слышала, ты имела интересную беседе с Пэ Эн?

— Откуда ты знаешь? Везде твои глаза и уши, да?

— Угу, — Люля хрюкнула от удовольствия. — Так о чём вы говорили?

— О чём, о чём… — Светлана вздохнула. — Ещё раз сделал мне предложение.

— А разве ты не отправила его к Ольге Александровне?

— Он там был.

— Да ты что? — всплеснула руками Люля, уронив пепел с сигареты на парту и не заметив. — Решился, значит. И Кости этого не испугался.

— Кости дома не было. Ольга одна его принимала. Она мне сразу сказала, мол, Паша с Костей встретиться не решится, не посмеет. Натура не та.

— А к ней поскакал, голубчик, — Люля подвинула поближе к Светлане стакан с остывающим кофе, эклеры на салфетке. Светлана не заставила себя упрашивать. Сперва решила отдать дань пирожным. Кроме того, Люля не станет терзать вопросами жующего человека.

Панкратова, ухватив двумя пальцами свой стакан с кофе, шумно отхлёбывая из него, принялась разгуливать вдоль доски. Усиленно дымя сигаретой, рассуждала вслух:

— Значит, так. Он помчался к ней, как тот самый Гарун лермонтовский. Ты не отвечай, подавишься. Просто кивай, если я правильно излагаю. Помчался быстрее лани… В надежде вернуть прошлое. Ага, так и думала. Дальше пойдём. Примчался, увидел старую измождённую женщину. Облом номер один. Она, безусловно, поила его чаем или кофе, расспрашивала, отвечала на вопросы, с Павликом познакомила. Он постепенно снова подпал под её дьявольское обаяние. Нет? Конечно, я права. Здесь не ошибёшься. Устоять перед нашей Ольгой абсолютно невозможно. На полном серьёзе говорю. Да и старая любовь обычно не ржавеет. На чём я остановилась? Угу. Наш пень в апрельский день размечтался вернуться к состоянию берёзки, то есть дубка младого. Не гогочи, подавишься. Реально первого апреля? Ну, даёт стране угля… Наверное, в ногах валялся, руки целовал, умолял. Помнишь, у Окуджавы? “И целовал натруженные руки, и старенькие туфельки её”. Прямо в “яблочко” Булат написал. Оля наша спасалась от Дубова, забравшись на свой древний холодильник. Облом номер два. С высот холодильника-недомерка она безжалостно напомнила ему о своё м знакомстве с некой молодой училкой английского, отличной кандидатурой в невесты и любимые женщины. Облом номер три. Напомнила о скором возвращении по-прежнему безумно любимого и почти здорового Кости. Облом номер четыре. Интересно, почему в песне поётся “… некому берёзку обломати…”? Очень даже есть кому.

— Заломати, Люля. Заломати, не обломати, — спешно дожёвывая пирожное, поправила Светлана. Она давилась перемешанным с эклером смехом. Едва сдерживалась. И не переставала удивляться подруге.

— Один чёрт! — отмахнулась Панкратова. — Тебе не всё равно? Ну и мне пофиг. Так я продолжу? Спасибо, дорогая. Где мы застряли? Ах, да, оставила наша Оля от Дубова рожки да ножки. Пошёл он, солнцем палимый, не солоно хлебавши, восвояси. Добрёл до школы, глянь, а на пороге сидит его старуха, ты то есть, а перед ней разбитое корыто. Дрон твой расколошматил. Вот и сказочке конец, кто проникся — молодец. В деталях я могу ошибиться. На счёт холодильника, к примеру. Но суть, полагаю, изложила верно.

— Люля, признайся, ты у Ольги Александровны на кухне за обоями пряталась, пока Дубов ей визит наносил? Подглядывала?

— Делать мне больше нечего! — притворно возмутилась Панкратова. — Слово “реконструкция” слышать доводилось? Палеонтологи по одной единственной ископаемой косточке облик целого динозавра восстанавливать умудряются, реконструируют то бишь. У меня на руках достоверной информации значительно больше. Сознавайся, я права?

— В общем и целом, — Светлана стала серьёзной. — Сама понимаешь, Ольга могла со мной совсем не делиться, не откровенничать.

— Не тот она человек, чтобы тебя не предупредить.

— Верно. Она и предупредила. Но про визит Дубова гораздо короче тебя рассказала. И уж, конечно, без холодильных подробностей.

— С холодильником, возможно, я погорячилась. Признаю. Но руки он ей стопудово целовал. И в ногах валялся. Так и вижу эту картинку. А раз отчётливо вижу, значит, она реально была. Ладно, проехали. Колись, с чем он к тебе прибежал?

— Да всё с тем же, — досадливо поморщилась Светлана. — Надо срочно пожениться, срочно парочку детей родить, со временем непременно полюбим друг друга. Он уже готов полюбить меня. Ему кажется, будто мы физически друг другу идеально подойдём. Опыт, полученный в походе, забыть не может. Хочет он меня, видите ли.

— А ты ему?

— Сказала: любви хочу. Не потом, сейчас. Физических отношений мало.

— А он?

— Уговаривал, обещал любовь неземную. Как будто можно по трезвому выбору любить или по заказу.

— А ты?

— Изложила свою точку зрения на его проблему.

— Какую проблему?

— Он любить не может, не умеет. У него даже отдалённого представления о любви нет. Душевно глух и слеп человек.

— А он? Обиделся?

— Не знаю. Наверное.

— А дальше?

— Дальше он закрыл тренерскую на ключ и перешёл к делу.

— Свихнулся мужик. Мозговой трест прогорел. Кто же на работе такими вещами занимается? Только полные идиоты. Вас кто угодно застукать мог. Отчаянный мужчинка… Так он тебя трахнул?

— Не успел, — Светлана покраснела, отвернулась к окну, невольно вспомнив тот день, тренерскую, несчастное лицо Павла Николаевича.

Со словами “я вам докажу”, “сейчас сами убедитесь, насколько мы подходим друг другу” он надвигался на Светлану, тесня её в единственный свободный угол. Первоначально она запаниковала, опасаясь прямого насилия. Пятилась, ошеломлённая преображением Дубова в примитивного мужика, ведомого голым инстинктом. Но потом… Упершись спиной в холодную бетонную стену, решила сопротивляться до последнего. Не станет он её силой брать. Натура не позволит, воспитание. Ведь он на что рассчитывает? Поломается женщина для виду, гордость потешит и уступит при серьёзном нажиме, подчинится, потом сама вьюном обовьётся, не оторвёшь. Не она ли в походе мягкой глиной в его руках была, податливой, страстно отвечающей? Ошибка в расчётах вышла. Бывает иногда. Сама она ему не уступит.

И тут всплыло в памяти: расширенные зрачки, потемневший взгляд, звякнувшая о тарелку вилка, медленное приближение Дрона, сбившееся дыхание, рванувшееся из груди и затем стремительно летящее в неведомую пропасть сердце, глухота, немота, распад на молекулы… Сразу пришло спокойствие. Сотой доли чувств, вызванных тогда Дроном, не всколыхнуло в ней агрессивное наступление Павла Николаевича. Юрка был сама неотвратимость. Павел Николаевич представлялся досадной и нелепой случайностью. Хорошо, пусть Дубов использует свой шанс. Вряд ли он получит ожидаемую им ответную пылкость. Опомнится тогда сам, охолонётся, по выражению Скворцова. Сладко лишь, когда женщина сама обнимает.

Прижатые к груди руки Светлана опустила, расслабилась, отстранённо разглядывала Павла Николаевича. Аура безразличия обволокла её, растеклась в стороны, остановила Дубова. Он понял — сейчас Светлана ему всё разрешит, всё позволит, но безучастно, превратясь в бревно, в куклу. Не того ему хотелось, не равнодушия. Взаимности жаждалось. Сердитый и сконфуженный, медленно гаснущий, он с немалым трудом выпутался из им же созданного патового положения. Светлана, воспользовавшись недавним опытом, великодушно предложила:

— Забудем, Павел Николаевич. Давайте всё забудем. И сегодняшний день, и ресторан, и поход, и вообще наши старые отношения. У нас с вами разные дороги. Они скрестились ненадолго и разошлись в разные стороны. Я на вас не в обиде. И вы на меня зла не держите.

Улыбнулась грустно, покидая тренерскую. Через несколько минут порадовалась. Рецепт Дрона действенным оказался. Смягчил конфликтную остроту.

— Ладно, Аркадьевна, не журись, — Люля хлопнула её по плечу, возвращая к дню сегодняшнему. — Перемелется — мука будет.

— А я разве журюсь? — удивилась Светлана. — У меня теперь другие заботы. Мне вон к родительскому собранию готовиться надо, к педсовету, Рябцева с Ковалёвым срочно мирить. На майские праздники на дачу с отцом сгонять, порядок там навести.

— А мать дома оставите?

— Мама, Люль, на глазах угасает. У неё сил доехать нет. И на даче… Там ведь вкалывать надо. Куда ей вкалывать? Она с нового года не помнит, как картошку варить. Веник больше трёх минут в руках удержать не может.

— Значит, пылесос купи, сама готовить учись.

— Есть пылесос. Про веник я так… для иллюстрации. А готовить учусь. Мне деваться некуда.

***

— Светлана Аркадьевна! Я вас искал на праздники. Где вы пропадали?

— Уезжала из Москвы, Витя.

— Далеко? — Рябцев пытливо всматривался в лицо Светланы, сорока любопытная.

— Пять часов езды на перекладных, — не желая уточнять детали, сказала она.

— Далеко, — констатировал Витька. Руки по устоявшейся дурной привычке держал в карманах. Морщил нос, отчего веснушки казались живыми, смешно шевелящимися золотыми букашками.

— Вы мне во как были нужны. А вас не было.

— Для чего нужна? — заинтересовалась Светлана.

— Ольга Александровна разрешила Павлику на улице дольше гулять. На горку разрешила ходить, за дом. Если со мной. А я беспокоюсь. Конечно, нормальному пацану стыдно возле подъезда на лавочке на лавочке зависать. Надо местность… это… осваивать. Во. Но вдруг у Павлика обморок случится или ещё чего? Я ж его обратно один не дотащу. Помощники нужны.

— Видишь ли, друг мой, Витя, у меня далеко не каждый день есть возможность…

— Да я не про вас говорю, — нетерпеливо перебил Рябцев. — Хотя с вами тоже ничего. Конкретно… Мне бы ещё какого пацана типа Ковалёва.

— Ковалёв отказал тебе в помощи? — сделала недоверчивое лицо Светлана.

— Не… Я его пока не просил.

— Ну так попроси. Когда он тебе отказывал?

— Там… это… — Витька отвернул свой курносый нос в сторону, сдвинул белёсые короткие бровки. — Короче… не могу я…

— Почему? — продолжала разыгрывать притворное недоумение Светлана.

— Мы это… не разговариваем, — дёрнул головой Витька

— Ты же мне сказал, вы помирились.

Рябцев виновато моргал, пыхтел потихоньку. Догадаться, в чём дело, было не трудно. Павлик Павликом, но существовал один крайне весомый фактор. Витька и не подозревал о полной осведомлённости Светланы Аркадьевны в некоторых вопросах. В частности, касающихся лично Витьки. Футбольная команда на базе восьмого “Б” стала свершившимся фактом. Увы, Рябцева, отличного футболиста, в ней пока не наблюдалось. Не окажись он в стороне от Ковалёва, от других мальчишек, тогда о-го-го! Гордость мешала Витьке пойти на поклон, попроситься в команду. Если бы только одному Николаю Николаевичу, а то ведь надо прежде всего команде кланяться. Кланяться Витька не собирался ни за какие коврижки. Унижаться, ещё чего! Ему особое приглашение требовалось. Вот и придумал сначала Ковалёва вернуть, потом спокойно дождаться от него приглашения. Для возвращения Ковалёва он решил поделиться с Шуриком своим секретом, припахать его к шефству над Павликом. Эту хитрую пацанскую комбинацию совсем недавно Люля расписала Светлане до тонкости. Сейчас Светлана получала истинное эстетическое наслаждение от точно выверенных педагогической стратегии и тактики.

— Так, я поняла, ты меня тогда обманул, с Шуриком не мирился. Чего ж ты хочешь теперь?

Великий комбинатор тяжко вздохнул:

— Поговорите с Шуркой.

— Поговорить с хануриком? — ехидно напомнила Светлана давний разговор. — Я должна вас помирить? Правильно понимаю?

— Ну, да… — теперь нос Витьки поехал к низу, стал виден упрямый хохолок на макушке. — Вы, конечно, не должны. Но ведь можете? Чего вам стоит?

— Могу. Но хочу ли? Вот в чём вопрос.

Рябцев встрепенулся, вытаращил глаза. Главное сейчас — не переиграть. Люля особо предупреждала.

— Вот вы как! — начал ощетиниваться Витька. — В доверие втирались, другом прикидывались, а сами…

Светлана не дала ему высказаться до конца и убежать с чувством несправедливости мира к конкретному пацану Витьку Рябцеву, перебила:

— Во-первых, ты торопишься с выводами. Торопливость ведёт к ошибкам. Во-вторых, не очень хорошо разбираешься в дружбе. В-третьих… — и замолчала.

— Что “в-третьих”? — зло поторопил Витька.

— У меня несколько иной подход к проблеме. Я могу помирить тебя с Ковалёвым. Мне не сложно. Но моё уважение ты при этом потеряешь, Витя.

— Это почему? — растерялся Рябцев. Не ждал резкого поворота в разборке, переноса акцента с личности Светланы Аркадьевны на собственную персону.

— Мужчина должен уметь большинство проблем решать сам. Если он мужчина, не тряпка. Поверь, гораздо больше настоящего мужества требуется для того, чтобы сказать Ковалёву “извини, был неправ”, чем спрыгнуть со второго этажа на школьный двор.

— Откуда вы знаете? Кто настучал?

— Никто. Сама видела, Витя. Скажи спасибо, до Галины Ивановны пока не дошли слухи о твоём прыжке. Знаешь, почему ты не стал мириться с Шуриком, никому ничего не сказал о Павлике? Боялся, все увидят твои хорошие качества, твою доброту, отзывчивость, перестанут считать крутым, безбашенным, перестанут уважать, изведут насмешками. Вот эта боязнь и есть настоящая трусость, Витя. Далеко не каждый представитель сильного пола способен её преодолеть и, следовательно, быть настоящим мужчиной. Подумай на досуге о моих словах. С Шуриком я тебя помирю, не проблема. Зайди сегодня ко мне в кабинет часам к четырём. А сейчас давай, топай на алгебру. Через минуту звонок будет.

Слегка обалдевший Рябцев остался на месте, диким взором провожая спокойно удалявшуюся Светлану. Она посмеивалась про себя, довольная результатом. Последний её пассаж, — о настоящей трусости, — был чистой воды импровизацией, которая, кажется, удалась. Только бы Люле не проболтаться. Шею намылит за самодеятельность. С другой стороны, надо опыта набираться, не всё на панкратовских помочах ходить.

Она ждала Рябцева к условленному времени. Не дождалась. Не пришёл, струсил, поросёнок. И Ковалёв, коему назначила явиться чуть позже, не явился. Вместо “сладкой парочки” в дверь постучал Миронов.

— Светлана Аркадьевна, дело есть.

— Какое?

— Посоветоваться бы надо.

— Проходи, Серёжа, не перекрывай доступ воздуха в кабинет.

— А? Чего?

— Входи, говорю, посоветуемся.

— Ага.

Она разбиралась с его проблемами два часа, после чего сама отправилась за советом к Люле. И у Панкратовой минут сорок просидела. По мнению той, пришла пора переходить к разработке секретной операции по спасению девочек, начиная не с Игнатовой или с Кахаевой, а с заводилы Галиуллиной.

После работы прямой наводкой Светлана устремилась к Вишневецким на занятия с Павликом. Нос к носу столкнулась с выходящими из подъезда Ковалёвым и Рябцевым. Поболтала с ними пять минут о Павлике. Делая вид не удивлённого ничем человека. Проводила мальчишек взглядом.

Витька догнал её на втором этаже, шумно выдохнул, с вызовом заявил:

— Видели, Светлана Аркадьевна? Вот так. Я не трус. Я сам всё сделал, без вашей помощи.

Недобро поблёскивая глазами, набычившись, ждал её реакции. Она спокойно ответила:

— Видела. Ты не трус. Я всегда это знала.

— А чё тогда сегодня в школе наехали?

— Не наехала. Просто напомнила тебе, что ты не трус. Нельзя, Витя, себе в серьёзных делах поблажки делать. Один раз сделаешь, второй и… пиши — пропало. Кстати, как Александр Ильич воспринял твоё шефство над больным мальчиком?

— Нормально. Без выпендрёжа.

— А просьбу о помощи?

— Удивился сначала. Чё спрашивать? Сами видели. Куда он теперь с подводной лодки денется?

— Вот и хорошо.

— Ну, я пошёл. Нам с Шуркой ещё в одно место слетать надо.

Витька умчался. Светлана покрутила головой, усмехнувшись очередному рябцевскому фортелю. Не стал при Ковалёве с ней говорить, не захотел показать Шурику свои неформальные и честные отношения со Светланой. Не захотел раскрыться перед другом до конца, свин эдакий. Остерегается, в пятнадцать лет жизнью битый и тёртый, нечаянной боли боится.

Через неделю она увидела Рябцева на тренировке. Специально завернула к школьному стадиону, полюбоваться своими пацанами. Вид делала, будто случайно мимо проходила. Ей, как и Рябцеву, не хотелось открыто показывать свои истинные чувства. Витька бегал по полю с азартным выражением лица. Ладный, стремительный, ловкий. Мяч казался приклеенным к его бутсам. Выходило, неказистый Рябцев может выглядеть удивительно красивым, невероятно привлекательным, когда он на своём собственном месте, только ему предназначенном.

Мальчишки, разумеется, сразу заметили Светлану. Но тоже притворились. Мол, ничего не видим, важным делом заняты. Пусть, пусть классная посмотрит на настоящих парней. Классная догадалась, стояла, смотрела, никуда не уходя. Они первые не выдержали. В перерыве пошли к ней. Почти все пошли. Двигались неторопливо, вразвалочку. Потные, тяжело дышащие, перебрасывающиеся короткими фразами. Демонстрировали ей свою взрослость, самостоятельность, независимость. По лицам Светлана легко читала, как хочется им сорваться с места, подбежать, восторженно выплеснуть впечатления. Сами себе не позволили. Приближались с достоинством. Дескать, не малышня идёт, взрослые парни. И ей ничего не осталось, только поддержать игру, уважая их стремление казаться старше, значительнее.

Розалия Борисовна, бессменный завуч начальной школы, обратилась к Светлане с просьбой. Пусть её мальчики возьмут шефство над малышами и создадут футбольную команду для третьих классов. Светлана ничего обещать не могла. Вряд ли её пацаны захотят возиться, сами пока не сильно выросли. Но обещала сделать всё возможное.

Лев Яковлевич огорошил. Вызвал в кабинет и официально объявил: команду он записал на участие в районном первенстве. Мальчишки прыгали до потолка. Светлана паниковала. Команда только сформирована, не сыграна. Пацаны её пока ничего не умеют. Проигрыш или, того хуже, вылет из турнира могут отбить мальчишкам руки. Или ноги? Короче, отбить желание заниматься футболом всерьёз. Задумывая команду, она, прежде всего, рассчитывала на воспитательный эффект, на возможность слегка подтянуть мальчиков, привести в божий вид. Для чего Лев Яковлевич поторопился?

Незадолго до педсовета к ней в кабинет заявилась Хмура. Поблёскивая стёклами очков, тяжело уронила:

— Нам нужно поговорить.

Светлана готовно кивнула. Нужно, так нужно. Жестом пригласила сесть. Первой рта не раскрывала, ждала. Помолчав, Галина Ивановна пошла в атаку:

— Скажите, для чего вы создали эту дурацкую футбольную команду? Дешёвую популярность решили заработать? Дутый авторитет?

Светлана оскорбилась до глубины души.

— Я хотела использовать возможность через команду влиять на мальчиков, проводить среди них воспитательную работу. Мой авторитет меня не волнует.

— А зря, — быстро парировала Галина Ивановна. — Не имея авторитета, вы не сможете влиять на них в нужном нам направлении. Только настоящий авторитет должно зарабатывать по-другому. Нельзя опускаться до уровня учеников, следует их подтягивать до своего уровня.

Теоретически её заявление выглядело абсолютно верным, неоспоримым. Вот практически… Похоже, завуч путала божий дар с яичницей, видела не звёзды — их отражение в пруду.

— У вас есть конкретные предложения, Галина Ивановна, есть проверенные рецепты? Так поделитесь, — встала в оборонительную позицию Светлана.

— Рецепты? — брови Хмуры высоко взлетели над золочёной оправой. — Сколько угодно. Возьмите соответствующую литературу, почитайте. Вы уже не маленькая, сами можете справиться, без моих подсказок.

— В том-то и дело. Читала, много читала. Ничего лучше найти не смогла, — Светлана ощутила, как начинает заводиться в предчувствии острой, ожесточённой полемики. Галина Ивановна тоже почуяла её настрой, углубляться в дебри педагогических методик не решилась. Слишком зыбкая почва. Применила давление, проверенный временем административно-командный метод.

— Я вижу, мы с вами не договоримся, — она неловко поднялась, обеими руками опираясь на парту. — Вы не хотите по-хорошему. Значит, поступим иначе. Вы распустите команду по приказу. Дети должны прежде всего учиться. Они для этого в школу ходят. Учиться, слышите, не мяч пинать.

— Во-первых, они и без футбола учиться не хотели. Вам ли не знать? Распустить команду — они вообще прогуливать начнут, глупые демонстрации устраивать, — вспылила Светлана. — Во-вторых, Лев Яковлевич им разрешил. Даже сам на соревнования записал. Знаете, почему? Он умный человек. Прекрасно понимает: футбольная команда дисциплину в классе подтянет, вообще пользу принесёт не только моим мальчикам, но и школе. Школу по-другому в районе начнут оценивать. Внеурочную воспитательную работу у нас пока никто не отменял.

Аргументы выглядели железно. Домашняя заготовка. Не без помощи Люли, само собой. Галина Ивановна замолчала, обдумывая услышанное. Интересно, как теперь выкручиваться будет? Выкрутилась красиво.

— Ну, что же… Если Лев Яковлевич разрешил… Только для чего обязательно футбольная команда? Вы бы лучше театральную студию организовали. В помощь урокам литературы.

— Галина Ивановна, — смягчилась Светлана, — у моего класса направленность другая, спортивная. У меня самой к режиссуре нет ни склонности, ни способностей. Это надо к Дубову обращаться. Попросите Павла Николаевича театральную студию вести. В школе хватает неорганизованных классов, педагогически запущенных детей.

— Павел Николаевич от нас уходит, — вертикальная складочка пролегла у Галины Ивановны меж бровей, придав выражению лица оттенок горечи. — Заявление вчера подал.

— Как? — поразилась Светлана. — Куда уходит? Почему?

— По семейным обстоятельствам уходит. А куда — не говорил. Доработает год, отгуляет отпуск и всё.

***

Громкий гул голосов раздражал. Табачный дым, пластами плавающий в зале, ел глаза, забивался в нос, в горло, не давал дышать. Всего одно преимущество удерживало Светлану за столиком. Мощный вентилятор гонял пласты табачного дыма и горячий воздух, создавая иллюзию слабого ветерка. На улице и того не наблюдалось. Там господствовала африканская жара. Вот и вечер уже, а прохлады не предвидится. Прогревшиеся за день, раскалённые кирпичи, бетон, асфальт отдавали назад тепло, повышая общую температуру. Над тротуарами маревом колыхался видимый глазу горячий воздух. Некоторые деятели голубого экрана громко возмущались в эфире согражданами, не имеющими представления об утренней процедуре принятия душа. Телевизионная реклама предлагала пользоваться дезодорантами ведущих фирм. Дезодоранты не помогали. Светлана возмущалась рекламой, экранными деятелями. Принимаешь душ, обливаешься с ног до головы дорогими дезодорирующими средствами. Одеваешь всё чистенькое, выглаженное до хруста. И на работу. Сначала автобус, потом метро. У некоторых после метро опять автобус. Или троллейбус, трамвай. В вагонах — теснота, давка, скотоперевозки — не вагоны. Дышать нечем, смешение запахов от дезодорантов пресловутых, от духов, разнообразной туалетной воды. Лица у людей лоснятся от пота, волосы постепенно становятся влажными. Пропадают причёски, растекается макияж. Сам очень быстро начинаешь ощущать липкость подмышками, медленно ползущие по позвоночнику горячие струйки. Вываливаешься из вагона через несколько остановок в том состоянии, в коем следует не путь на работу продолжать, а немедленно отправляться под душ, к свежему белью, чистой одежде.

— Светка, ау! Кравцова, мать твою! Замечталась, корова? — Лёха не умел разговаривать с ней другим языком. — Ещё по пиву?

— Я — пас. Передышку сделаю. У меня и так внутри всё плещется.

— Плещется? — растянул до ушей тонкие губы Лёха. — не беда, рыбок запустим. Зеркальных карпов разводить станем. Ква-ква-квариуме. Ты вот салатик, шаурму сожри, картошечку. Пиво в желудке бутить надо.

— Чего делать?

— Бутить. Жратвой засыпать и утрамбовывать, утрамбовывать.

Светлану смех разобрал. Она ярко представила себе процесс утрамбовки жратвы. Взялась за вику и… отложила её.

— Не могу, Лёш. Из-за жары наверное. Есть совершенно не хочется. От одного запаха мутит.

— Тогда давай ещё по пиву, — Лёха, не дожидаясь согласия, выбрался из-за стола и пошёл к бару. Торопился налиться пивом под завязку. В спокойной обстановке. Пока не появилась Юля, не взяла процесс под жёсткий контроль. Она запаздывала к некоторому удовольствию своего супруга.

Лёха нашёл Светлане работу в одном из плодящихся, как грибы после дождя, турбюро. Работа не бог весть. Но хорошо оплачиваемая, с периодическими зарубежными поездками. Для обсуждения вопроса Скворцов пригласил Светлану в забегаловку под грубоватой вывеской “Кружка”. Интерьер, обстановка, публика — всё было грубоватым. Зато большие порции и очень доступные цены. В принципе, необходимую информацию Лёха мог скинуть подруге по телефону. Не захотел. Не интересно. Возник замечательный повод нарушить спокойное течение будней, встретиться на нейтральной территории, хлебнуть лишек пивка по столь выдающемуся поводу. Иначе прихоть Лёхи расценить Светлана не могла. Дрону надыбанный Лёхой для боевой подруги вариант работы категорически не нравился. Участвовать в обсуждении вопроса он отказался наотрез, в “Кружку” не поехал. Скорее всего, не вакансия в турфирме была виной. По всему, он не хотел видеть Светлану, до сих пор обижался.

— О чём задумалась, Кравцова? — Лёха с грохотом опустил полные кружки на стол.

— О Дроне, — Светлана смотрела на приятеля наичестнейшими глазами. Могла позволить себе завести разговор о Юрке легко и свободно. Скворцов ничего не знал о случившимся с ними грехопадении. Поговорить же на волнующую тему хотелось смертельно.

— О Дроне? — Лёха прищурился. Глаза стали колючими, лицо — жёстким. И жёстко зазвучали интонации. — Ну, коли уж ты сама начала, тогда послушай меня, голуба. И не перебивать, ясно?!

— Как скажешь, — немного перепугалась Светлана. — Ты на меня наехать вздумал? За какие провинности?

— За такие! — Лёха в буквальном смысле слова окрысился. — Давно хотел с тобой поговорить, да жалел.

— Чего жалел?

— Не чего, а кого. Тебя, дуру. Дрона жалел. Ты, Кравцова, хоть и свой в доску мужик, но баба из тебя получилась поганая. Вот сколько лет мы знакомы?

— Не знаю, не считала…

— А ты посчитай. Не сейчас, овца лагерная. На досуге. Сейчас сиди тихо, нишкни, меня слушай. О Дроне она думает! А не поздно ли спохватилась? Молчи, сказал. Тебе о Дроне с самого начала думать надо было. Нет, ей замуж за Овсянникова понадобилось. Хорошо сходила, понравилось? Не понравилось, ясен пень. Тебе бы тогда к Дрону пойти. Стыдно ей, видите ли, стало. Слышал я, слышал, что ты ему на мальчишнике плела. Упустила мужика, кукла безмозглая. Судьба пожалела, второй шанс дала. Дрон развёлся. Вот он, бери и пользуй. Опять — не хочу. Как же, как же, мужика в нём не видно, одна бесплатная скорая помощь. Ей литератора подавай, в костюмчике, при галстуке, с галантерейными манерами. По театрам и выставкам с ним шастать, высокие материи обсуждать.

— Он не литератор, он словесник, — недовольно поправила Светлана. Не ждала от Лёхи суровой отповеди.

— Без разницы, кто он там. Лично мне пофиг. И вообще, было сказано — не перебивать. Без твоей помощи собьюсь. Когда Дрона с того света вытаскивали, ты за ним ходила, как иная жена за мужем ходить не будет. Ну, думаю, порядок, вот сейчас наладится у ребят, переедет Светка к Дрону. Свадьба, салатики, хорошо-о-о… где уж там. У тебя опять мозги на сторону свернулись. Отвечай, как на духу: у тебя совесть есть? Хоть босяцкая? Сколько можно из Дрона жилы тянуть? Не любишь мужика — отвали в сторону. А издеваться над ним больше не смей!

— Я издеваюсь? Я? — вытаращилась Светлана. — Он сам меня видеть не хочет.

— А ты как думала? — Лёха с наслаждением отхлебнул из кружки, перевёл дух. — Сколько, по-твоему, мужик за бабой ходить может без всякой надежды на взаимность?

— Лёш, ты что городишь? Дрон за мной ходит?

— Нет, Кравцова, я за тобой хожу, банным листом пришпандоренный. Разуй глаза-то, мышь слепошарая!

— Лёш, подожди… Ты на что намекаешь?

— Намекаю? — окончательно вызверился Скворцов. — Ни хрена себе, намекаю! Ну, ты даёшь, Кравцова. Ей открытым текстом говорят, прямее некуда, а до неё не доходит. Как до утки на третьи сутки, чесс слово. Ты где последние мозги растеряла, не у себя в школе, случайно?

— Скворцов! — Светлана насупилась. — Ты ошибаешься. И ругаешься на меня зря. Ничего не понимаешь, так и помалкивай в тряпочку. К твоему сведению, всё как раз наоборот. Просто Дрон меня жалеет, обижать не хочет. Ему мои чувства не нужны.

Скворцов скептически ухмыльнулся, потряс головой, присосался к пиву. Молчал недовольно. Всем видом демонстрировал, насколько тяжело ему общаться с недотыкомкой. Допив содержимое кружки, крякнул, проворчал:

— Не зря в народе говорят, что у бабы волос долог, ум короток. Не хотят оба по-человечески. Ладно, мы пойдём другим путём. Как Ульянов-Ленин. Слепых котят насильно в блюдце с молоком мордой тычут. Собирайся, Кравцова, едем.

— Куда? — не поняла Светлана.

— Ты тут базарила о чувствах к Дрону или к литератору этому? Ну, к словеснику, не фырчи. К Дрону? Вот и едем к нему. Сама мои слова проверь.

— А если он меня погонит?

— Если бы да кабы… Со мной не погонит. А погонит, переживёшь. Раньше надо было колыхаться. В больнице сколько он тебя гнал, я со счёта сбился. Не в первый раз.

— Зато в последний. Я, Лёш, честно предупреждаю. Погонит — уйду и никогда не вернусь. Унижаться и бегать за ним не буду.

— Ого! Сильна. Характер начала вырабатывать? Уважаю. Э, Алёша Птицын, ты собралась? Потопали.

— Почему Алёша Птицын?

— Всё-то тебе расскажи. Фильм был такой. “Алёша Птицын вырабатывает характер”. Потопали, говорю.

— Подожди, а Юля?

— Юльке по дороге отзвонюсь.

Он болтал с женой по мобильнику треть пути, в разговоре с ней стелился ковриком, называл Юльчонком, смешно оправдывался за неведомые посторонним грехи. Лицо его смягчилось, посветлело. Светлана диву давалась. Лёха, боли, которую могут причинить люди, боявшийся сильнее всего, рискнул однажды довериться Юле. Рискнул и выиграл. Может, Светлане стоит попробовать? Не зря же Скворцов неуклюже намекал на некие особые обстоятельства.

С особыми обстоятельствами они столкнулись на подходе к дроновскому дому. Юрка стоял под развесистым тополем с бутылкой водки в руках, задумчиво рассматривая этикетку.

— Ты мне не сказал, что Дрон опять пьёт, — тихо произнесла Светлана, вложив в слова максимальное количество обиды. Она непроизвольно замедлила шаг. Лёха машинально подстроился.

— Зачем говорить? Само собой разумелось, — так же тихо ответил он. — Могла бы заметить за столько лет, в каких случаях Дрон пить начинает.

— Когда с какой-нибудь женщиной сходится, — процедила Светлана. — Вот тебе дополнительный аргумент в мою защиту. Он бы и со мной спиваться начал. А сейчас, как видишь, у него новая женщина появилась. Ты зря за него хлопотал, зря меня сюда поволок.

Лёха, после телефонного разговора с Юлей помягчевший и подобревший до безобразия, снисходительно пояснил:

— Он стопудово не пьёт, если ты какое-то время рядом отсвечиваешь. Усекла? Это я тебе как его лучший друг говорю. Делай выводы, Светка.

Светлана собралась объявить ему о своём нежелании сейчас навязываться Дрону, конкурировать с его очередной пассией. В сердечных делах нельзя навязываться, преступно. Но тут Юрка поднял голову, случайно оглянулся и заметил их. На лице сполохом промелькнула радость. Тут же исчезла. Лицо стало скучным Он неторопливо направился к друзьям. Светлана по походке Дрона старалась определить, пил он сегодня или только собирался приступить к водочной церемонии. По всему выходило, что пока Юрка трезв. Разве холодным пивком разогнался по случаю несусветной жары. Пиво ладно, пусть. Но водку у него надо бы осторожненько реквизировать. Только как?

— Лёш, ты у него водку отбери потихоньку.

— Самая умная, да? Как? — скептически осведомился Скворцов.

— Не знаю. Придумай что-нибудь. Ты же мужчина, значит, волом короток, ум долог, — Светлана не отказала себе в маленьком удовольствии. Подпустила шпильку в бок самоуверенному Скворцову.

— Ладно, уговорила. Попробуем, — проворчал несколько уязвлённый Лёха. — А ты давай, внимание отвлеки, бери огонь на себя. Здорово, Дрон. Давно не виделись. Что пьём?

— Давно, — усмехнулся подошедший Дрон. — Полдня сегодня друг другу глаза мозолили. Здравствуй, солнце моё. Какими судьбами в наших палестинах?

Он внимательно рассматривал Светлану, словно они виделись в последний раз не три месяца назад, а по меньшей мере три года. И опять она вся поместилась в его зрачках. Забыла о присутствии рядом Лёхи. Куда-то начал пропадать жаркий и пыльный летний вечер, старушки на скамейках возле подъездов, то и дело проезжающие по двору автомобили. Удалялись, глохли звуки моторов, шагов прохожих, гвалта ребятни на детской площадке. Наваждение, морок. Дрон очнулся первым.

— Лёха, ты куда?

Светлана повернула голову. Скворцова рядом не было. Растворился в воздусях? Она оглянулась. Лёха стоял шагах в двадцати от них, вполоборота. Пытался, чудак, бутылку водки затолкать в барсетку так, чтобы она не вываливалась. Когда успел облегчить от ноши Дрона, отплыть в сторону?

— Я к метро. Юльку встречать. Мы с ней договорились, — слова Лёхи Светлана услышала, как сквозь вату. Опять взглянула на Дрона. Опять поплыла, перетекая в серую хмарь его глаз. С трудом удержалась на грани, промолвила:

— Ладно, Юр, я тоже пойду.

— Куда? — не понял Дрон.

— Домой, — она пожала плечами. — Знаешь, который час? Пока до дома доберусь, стемнеет. Родители будут волноваться.

— А зачем приезжала?

— На тебя посмотреть, в порядке ли? Вижу, в порядке.

— Нет, так не пойдёт, солнце моё. Ты ко мне приехала? — получив утвердительный кивок, он положил тяжёлую ручищу ей на плечо, ограничив свободу маневра. — Вот и пойдём ко мне. Лёху с Юлей дождёмся. Родителям от меня позвонишь, если твой мобильник случайно “сел”. Подумаешь, десять вечера! Тебе же не пятнадцать, взрослая тётенька.

— Сам ты тётенька, — поджала губы Светлана. Влекомая сильной рукой Дрона, не сопротивляясь, шла послушно к его берлоге.

Возле двери Юрка остановился. Достал из кармана ключ, вставил в замок, но открывать не стал. Развернулся всем телом к Светлане. Темнота в подъезде скрывала выражение его лица и глаз. Голос прозвучал нейтрально:

— Ты как приехала? На пару часов, по-дружески? Или…

— А можно?

— Что можно?

— Или?

Пауза длилась несколько секунд. Затем дроновские ручищи обхватили её, облапили, стиснули

— Ох, солнце моё, как я соскучился…

Через тысячу лет, выныривая из километровой толщи забытья, она вздохнула:

— Я уже взрослая тётенька, мне в подъезде не по возрасту.

Дрон наконец распахнул дверь. Широко. Настежь.

— Входи, Свет мой!

Она вошла. Новым взглядом окинув хоромы любимого, ужаснулась, охнула и помчалась искать веник, совок, тряпку. Вместо фартука повязав грязное посудное полотенце, спешным образом старалась навести косметический порядок. Неудобно Лёху с Юлей в свинарнике принимать. Юрка всячески мешал, отрывал от дела. Потом отрывисто делился наболевшим:

— Думал, убью при встрече. Раздумал. Сначала видеть тебя не хотел.

— Соскучился через день. Представляешь? К школе твоей ездил, на тебя посмотреть. Знаешь, где увидел? Обалдеть На футбольном поле.

— Рассмотрел твоего хорошего человека. Красавец. Гусар. Решил его на дуэль вызвать. Наломать бока, чтобы он тебя не мурыжил напрасно.

— Стыдно навязываться. Приеду, а ты мне: другого люблю. И куда тогда деться? Утопиться, повеситься? Посчитал, перетерплю, справлюсь.

— Та ночь, солнце моё, чумовой была. После таких ночей детьми обзаводятся. Чтоб мой ребёнок в неполной семье рос, без отца? Не дождёшься.

— Не приди ты сегодня, сам бы к тебе на днях отправился. Чего проще, взять за руку и привести сюда? Никуда бы ты не сбежала. Не любишь меня? Полюбишь со временем. Что значит “уже”? Не понял…

С минуты на минуту должны были появиться Скворцовы, а Дрон продолжал мешать, то и дело прерывая бег времени руками, губами, всем собой. Остановить его могло лишь одно средство. Светлана решительно направилась к холодильнику. Юрка сник, затосковал, попытался спрятаться в туалете. Подозрения Светланы оправдались с избытком. На полках холодильника не нашлось ничего. Даже осклизлого куска колбасы с увядшим огурцом. В морозильной камере — бескрайняя пустыня Арктики. Надо бы разморозить. Светлана сильно постучала в дверь санузла и, пародируя дроновскую манеру, потребовала:

— Хватит прятаться, солнце моё. Вылезай. Считаю до трёх.

— Зачем? — опасливо спросил Юрка.

— Возьмёшь деньги, список продуктов. Список я составила. Пойдёшь сейчас в магазин, в круглосуточный. Надо же чем-то Скворцовых кормить. А то они больше к нам приезжать не будут.

— Знай я, что ты такая командирша, — пробубнил Дрон, осторожно выглядывая из-за двери, — не влюбился бы.

Светлана в ответ улыбнулась легкомысленно. Как там Рябцев про Ковалёва говорил? Хорошее выражение. Ей подходит. Куда теперь Дрону деваться с подводной лодки?

И был вечер. С проверенными друзьями. Со скромным, но фактически свадебным застольем. С душевными разговорами. Со звонком родителям.

И была ночь. Бессонная, сумасшедшая. С распадом на атомы и возникновением из небытия. С осознанием неизбежности и правильности происходящего.

И было утро. Ясное, чистое, не развеивающее ночной дурман, но утверждающее правоту ночи.

Светлана тихо пила кофе. Любовалась поднимающимся над серыми крышами домов пока незлым солнцем. Сквозь распахнутую форточку доносилось бодрое чириканье целого хора воробьёв. Перед ней на столе, под случайно найденной расшитой крестиком льняной салфеткой остывали в щербатой тарелке неказистые сырники. Жизнь была хороша и удивительна.

— Светка! — донеслось из комнаты. — Опять сбежала, чёрт её дери! Вот и верь после этого бабам!

Послышалось шлёпанье босых ног. Всклокоченный Дрон нарисовался в дверях.

— Ой, ё! Чисто как, аж тошнит. Ты, оказывается, здесь, солнце моё? Мне не приснилось? А я просыпаюсь, смотрю — тебя рядом нет. На пол глянул — шмоток нет. Ну, думаю, это мы уже проходили…

— Ты не там шмотки искал, — Светлана допила кофе, поднялась снять с плиты джезву, налить себе ещё бодрящей жидкости.

— А где надо было? — Юрка с интересом уставился на неё

— Часть вещей я в шкаф повесила. Кое-что на стуле сложила. Кофе будешь?

— Буду. Потом.

— Потом — это когда?

И было утро. Потрясающее. Великолепное. Первое утро их новой жизни.

POST SCRIPTUM.

Малькова переменилась до неузнаваемости. Лицо, одежда, манеры — всё было нерусским, чужим. И эта улыбка, сдержанная, вежливая, за которой пустота. Неужели не рада встрече? Тогда зачем нашла? Позвонила, вытащила сюда, в Нескучный сад? Светлана от самого метро с внутренним напряжением вглядывалась в Наталью. Не до золотой красоты сентябрьского Нескучного. Ей и хотелось прийти на встречу, и не хотелось одновременно. Не знала, чего ждать от бывшей подруги. Чувствовала неловкость из-за кражи у Мальковой Дрона. Вроде бы, столько лет прошло, Натка сама от него отказалась, бросила. И всё же, и всё же… Дорожки, деревья, старики с собачками, весело галопирующая, шумная молодёжь расплывались в тумане. Ясно виделась, слышалась одна Малькова. У неё с Дроном ведь любовь была, не игры в песочнице. Перед любовью Светлана пасовала. Исходя из того, что успела понять про неё, склонялась в безмолвном почтении.

— Ну, как ты?

— Ничего. А ты?

— Тоже слава богу.

Обменялись, называется, любезностями. И опять замолчали, внимательно разглядывая друг друга. Люля советовала не ходить, отговориться неотложными делами, коих на деле хватало выше носа. Дрон вместо совета поинтересовался равнодушно: “А тебя убудет?” Она ждала, что он напросится с нею. Частенько напрашивался в сопровождающие, желая лично контролировать происходящие вокруг жены события, возникающих рядом людей. В данном случае устранился, выслушивал жену с досадливой скукой. Лёха Скворцов, узнав, бушевал раненым слоном неделю, не меньше. Как пламенный трибун, произносил обвинительные речи со всем доступным его натуре пылом. Дрон предлагал найти солидную пивную бочку, поместить на неё Лёху и пусть митингует с бочки, периодически смачивая горло обожаемой жидкостью. Во-первых, так положено — трибунить с возвышения. Устоявшаяся мировая традиция. Во-вторых, с верхотуры гневные вопли разносятся много дальше, авось, и до Мальковой долетят. Юля рекомендовала не обращать на мужиков никакого внимания, съездить на встречу с Натальей, узнать, чего она хочет. Чего? Странный вопрос. Человек не был на родине больше десяти лет. Приехал погостить ненадолго, родителей повидать. Естественно, человеку хочется со старыми друзьями встретиться, молодость вспомнить. Светлана пыталась держаться спокойно, рассуждать логично. У самой всё внутри дрожало от страха. Никакие самоуговоры не помогали. Вдруг Наталья начнёт Дрона разыскивать? Вдруг встретится с ним где-нибудь наедине? Люля когда-то сказала: “…обычно старая любовь не ржавеет…”. Юрка, конечно, детей не бросит. Но может дрогнуть душой, не устоять перед Наткой. Натка укатит в свою Германию, а Юра затоскует. Жизнь Светланы при таком раскладе в сущий кошмар превратится. Гораздо хуже, если Натка придумает периодически к Юре на свидания прилетать. Некоторые иностранцы эдаким манером живут. Неделю здесь, неделю у себя на родине. И наши знаменитости некоторые. Шляются туда-сюда, болтаются как цветы в проруби, граждане мира.

— Ты хорошо выглядишь. Пополнела, расцвела.

— Пополнеешь тут. Двоих родила. Ты, Натка, выглядишь ещё лучше. Очень молодо. Пластику делала?

— Так, пустяки, пару подтяжек.

Пара подтяжек, пустяки за неслабые деньги сделали лицо Мальковой гладким. В юности больше неровностей и морщинок наблюдалось. Холёное лицо, гламурное. Для обложки глянцевого журнала. Никакой тебе гаммы чувств. Спокойствие, безмятежность. Скажет внутренний режиссёр: “Радость”, - и растянутся губы в корректной улыбке. Скомандует: “Горе”, - сдвинутся брови, опустятся вниз уголки рта. Без полноты жизни в мимике. Красивая целлулоидная маска, не лицо. Вся российская натура Мальковой напоказ. Стать, как они. Светлана слыхала, мол, большинство немок естественность предпочитают, от декоративной косметики отказываются. В отличие от наших женщин, использующих блага западной цивилизации на полную катушку. Стоит ли таким образом молодость продлевать, красоту увеличивать? Индивидуальность служит основой для шарма. Шарм притягивает сильней красоты.

— Себе не хочешь подтяжку сделать? Самое время.

— Заняться мне больше нечем? Других забот полно.

— Вот она, российская женщина. Муж есть, детей настрогали. Чего ещё нужно? Остальное гори синим пламенем.

— Неправда ваша, тётенька. Мне многое нужно, устану перечислять. Натка, остальное — это что?

— Карьера, личная жизнь.

— Карьера — ладно. А личная жизнь — это как?

— Личная жизнь — это отдельная от семьи область. Твои собственные увлечения, друзья, внешний вид, здоровье.

— А если у нас с мужем увлечения общие, друзья общие и так далее?

— Старуха Шапокляк говорила: “Темнота-а-а!”

— Ты ещё деревней обзови.

— Точно. Деревня и есть. Хочешь дольше прожить, дольше оставаться активной, дееспособной — разграничь пространство семьи между собой и партнёром. Здесь твоё танцевальное пространство, там его, между вами нейтральная зона для детей и постели.

— Извини, Нат, у меня не партнёр. У меня нормальный российский муж. Любит детей, меня. Он не согласится ни на какие разграничения. Я сама не соглашусь. Мы с ним вроде сообщающихся сосудов.

— Да-а-а… Далеко вам пока до Европы.

— Оно и хорошо. Вы там в своих Европах совсем на индивидуализме помешались.

Как, однако, Малькова перестроилась. Говорила, что сумеет. И сумела. Удивительно. Была человеком умным, в меру добрым, в меру отзывчивым. Стала куклой на европейский манер. И ведь невдомёк ей, что эгоцентризм, пропагандируемый Европой, рядом не лежит с умеренностью и аккуратностью, с правами личности. Скорее, махровым эгоизмом отдаёт. Эгоизм ведёт к одиночеству. Не сама ли Натка когда-то пыталась эту азбучную истину Светлане втолковать? Жизнь чудно распорядилась. Светлана с тех давних пор в “плюс” пошла, Натка к “минусу” стремится. Не так разве? Может, просто рисуется Малькова? Может, хочет показать, как у неё всё хорошо, у Светланы плохо? Сама себе доказывает правильность побега в Германию. Побег от бессилия, отсутствия видимых перспектив, от российского хаоса девяностых годов, от тягостной любви с её неустроенностью. Побег из страха перед трудностями к стабильности, контролируемости, сытости. Зачем тогда вернулась? Убедиться в правильности выбора?

— В Европе, Свет, хорошо. В Европе человека уважают. Не суди о том, о чём понятия не имеешь.

— Хорошо, не буду. Но и ты о нас не суди. И ты о нас понятия не имеешь.

— Да-а-а? Что ты говоришь? Да я эту страну и этих людей получше тебя знаю.

— Ошибаешься, Нат. Это другая страна. Не та, из которой ты уезжала. И люди другие. Мы за десять лет пережили столько, сколько некоторые за двести. Ничего ты про нас не знаешь. У вас там газеты, телевидение кособоко про Россию информацию подают, узконаправленно. Создают превратное впечатление.

— Я не заметила особых перемен. Нет, вообще, перемен много. Но они чисто внешние. Содержание прежним осталось. Как мы бежали за Европой, так и бежим. По-обезьяньи.

— Мы? Ты себя всё ещё русской числишь? Поразительно.

— Что тебе поразительно? Из эмигрантов мало кто полностью от России отрекается. Обычно стараются общаться меж собой. Не то, чтобы ностальгируют, диаспоры создают, просто тянутся друг к другу. Русскому человеку на Западе трудно. Иначе воспитан, менталитет подводит. Некоторые вещи с молоком всосаны или вообще генетически обусловлены. От них не откажешься. От некоторых и отказываться не хочется. Тебе не понять.

— Не понять, согласна. И вам нас не понять. Потому и говорю, не суди. Лучше о себе расскажи, о своей жизни, о муже. Дети у вас есть?

Вряд ли у Мальковой есть дети. Не верится. Слишком уж выглядит одиноко, держится одиноко. Вопрос случайно с языка соскочил. Для поддержания разговора. Неудобно молчать. Хотя, кто знает? Вдруг есть дети? У них там в Европах всё иначе устроено.

— У меня третий муж. Дело своё. Бизнес.

— Дело? Какое?

— Украшение… нет, оформление помещений, не помню, как это по-русски…

— Дизайн.

— Да. Дизайн квартир, вилл, офисов. Маленький бизнес, но мне хватает. Мужу не нравится дармоедство. И самой скучно дома сидеть.

— Детей, значит, нет?

— Детей? Нет. Рано пока. Сначала надо для себя пожить, базу на старость подготовить. Вот к сорока подберусь и буду о ребёнке думать. С Вальтером мы этот вопрос обсудили. У нас теперь не принято рано детей заводить.

— У нас? Ах, да, в Европах. Или вообще на Западе? А Вальтер — муж? О чём он думает, на врачей надеется? Ничего себе уха. Ты знаешь, что в сорок лет первый раз рожать опасно? У нас такие старородящими называются, месяцами на сохранении лежат. И, между прочим, нам с тобой не так много до сорока осталось. Не кажется, что для себя ты уже пожила достаточно? Извини за категоричность. Не хотела. За тебя переживаю. Дети, Натка, — это чудо, подарок судьбы. Ты себя обкрадываешь, честное слово.

Господи, какие ей дети? Она же любить не умеет. Или наоборот, ей скорее надо ребёнком обзавестись. Это, как с Дубовым, беднягой. Он, помнится, сначала тоже детей не хотел. Потом будто с цепи сорвался. Скорее ему надо ребёнка родить. Светлана тогда ужасалась про себя. Эгоисту — детей? С Ольгой Александровной поделилась недоумением. Вишневецкая с неожиданной стороны к вопросу подошла. Очень хорошо, просветлился наконец Паша. Ребёнка ему непременно надо. Благодаря ребёнку любви научится, пониманию. Так и Дубову высказала. Павел Николаевич оторопел. Любви учиться? Учиться, — подтвердила Ольга Александровна. Не только к одной, отдельно взятой женщине, к людям вообще. Постичь любовь в самом широком смысле. Иначе собственному детищу душу искалечишь, жизнь поломаешь. И Дубов неожиданно к новой задаче подошёл Ошеломившее всех решение принял. Священником стал. Исходил из знаменитого христианского постулата “Бог есть любовь”. Пошёл Дубов в попы — учиться любви в широком её смысле. Спустя пару лет Светлана неожиданно столкнулась с ним у метро. Он двигался ей навстречу. В чёрной, развевающейся от ветра долгополой рясе. Большой серебряный крест подпрыгивал в такт шагам где-то между грудной клеткой и впалым животом. На голове нечто вроде бархатной скуфейки. Павел Николаевич побледнел, осунулся. Кожа лица напоминала восковую плёнку. Подбородок украшала козлиного достоинства бородка. Прежде холёные, подкрученные на концах старорежимные усы отросли, оплели рот, слились с бородкой. Увидев Светлану, Дубов споткнулся, замер на секунду. Ничего не говоря, не кивнув в знак приветствия, круто развернулся и решительно удалился в противоположном направлении. Длинные с проседью волосы, на затылке схваченные в хвост аптечной резинкой, мелькнули и затерялись в толпе… Светлана жалостливо вздохнула вслед. Учиться ему ещё и учиться. Не только любить, но и прощать. Других людей прощать, себя прощать, себя — прежде всего. Светлане повезло. Значительно раньше Дубова спохватилась. Если отсчёт вести от встреченных ею однажды на платформе бомжей. Для начала следует гордыню, один из смертных грехов, отринуть.

— Теперь о себе расскажи. Ты-то как? Клуша клушей?

— Смотря с какой стороны к вопросу подходить, Нат. Несушкино счастье, думаешь? Вероятно, со стороны так и кажется.

— Изнутри по-другому?

— Изнутри оно значительно, глубоким содержанием наполнено. Со стороны: дом, работа, магазины, дети. Тоска болотная. Изнутри… Дома тепло, любовь, нежность, стремление повкуснее накормить, получше одеть, защитить, утешить. Дети — радость, продолжение наше, новая жизнь, которую ты создаёшь. Как господь создавал человека. Здесь женщина с богом равняется. Работа? И там дело наиважнейшее. Ты думаешь, у учителя одна забота — энное количество информации ученикам в головы вколотить? Многие так думают. Зря. Представляешь, сколько в жизни каждого человека от попавшихся ему учителей зависит? Отношение к миру, к людям, выбор пути, комплексы, нацеленность на успех, на удачу. Ответственность на нас громадная. Знания дай, пользоваться ими научи, не покорёжь ученику душу при этом, воспитай, поддержи, на ноги поставь, укрепи сердце. Высокая цель, не находишь?

— А для себя самой?

— Всё, о чём толкую, и есть для себя самой. И любовь. К мужчине, к родителям, к детям, к людям. Ты сама меня этому учила.

— Я тебя не этому учила. Интересу, как средству адаптации.

— Значит, я тебя тогда неправильно поняла. Далеко в своих поисках ушагала.

— За “так” мир любить предлагаешь? Он того не стоит.

— Я тебе ничего не предлагаю. Я о себе говорю.

— Допустим, ты мир любишь. А он тебя?

— Кто, мир? А ему не обязательно. У него множество более достойных объектов имеется. Мне учеников хватает, друзей, детей, мужа.

— Угу… И родителей. Где на них всех любви напастись?

Хороший вопрос. Помнится, и она когда-то давно об этом у Ольги Александровны спрашивала. Получила ответ, который в силу имевшегося опыта понять не могла. Либо прими на веру, либо постигай собственной шкурой. Если повезёт, конечно. Светлане повезло. Но что Мальковой ответить? Ликбез проводить? Всё равно на своей позиции останется. Она ведь не истину для себя ищет, спорит от нечего делать. Смысла нет душу распахивать. Без того уже открылась достаточно.

— Из воздуха, Нат, из воздуха.

— Кстати, о родителях. Как они поживают?

— Мама умерла год назад. Папа молодцом держится, спасибо.

— Да ты что? Извини, не знала. Жаль. Ангелина Петровна хорошей женщиной была. Сколько раз меня выручала. Отчего она? Ладно, не буду. Не отвечай. Тяжело, вижу… Отец один живёт?

— Смеёшься? Со мной, с нами. У нас двухкомнатная была. У мужа однокомнатная. Мы обе квартиры продали и с доплатой на трёхкомнатную разорились. Знаешь, где? Недалеко от метро “Спортивная”. В старом доме. Повезло колоссально.

— Повезло?

— Конечно. Район старый, престижный, относительно тихий. Потолки — во, санузел раздельный, комнаты изолированные, прихожая и кухня — танцзалы натуральные. Метро рядом. За телефон много не взяли. С квартирой, с деньгами не кинули. Оформили быстро. Барствуй на здоровье. Ремонт, правда, мы пока сделать не успели. Считай, на чемоданах живём. Потому я тебя к себе не позвала. Посадить некуда. Но в общем, я довольна.

Не очень, на самом деле, довольна. Юра в спешке всё делал: продажа, покупка, переезд. Пока у фирмы деньги свободные были, пока период благополучный. Съехаться с тестем ему в голову пришло. Он заразил идеей Светлану, Аркадия Сергеевича. Он же отбивался от кудахтанья Скворцова. Подыскал Светлане работу в районе новой дислокации. Когда у жены декрет закончится. Светлана горевала. Оказывается, срослась со своей школой, сроднилась со многими коллегами, многих детей близко к сердцу принимала. И Люля… Если бы ещё Ольга Александровна… Но Вишневецкие тоже уезжали.

— Надо же. У нас с Вальтером собственный дом, не чета московской квартире. Вилла за городом. И считается, что мы — средней обеспеченности люди.

— Московские квартиры, ой, какие разные бывают. Не финти, Натка. Я как-то разговаривала с одной журналисткой из Франкфурта. Она мне квартирный вопрос в Германии по-другому описывала.

— Врёшь поди, на счёт журналистки?

— Ничего подобного. Фамилию её не помню. Звали Габи, Габриэлла. Точно. Её к нам в гости привели неожиданно. А у нас как раз тяжёлый период был. В холодильнике шаром покати. Я быстренько дежурную шарлотку сочинила. Старого сыра нарезала и тёртую с сахаром клубнику на стол поставила. Муж бутылку сухого вина из заначки достал. Позор сплошной, стыдобища. Так она объявила, что с двух кусков шарлотки, ломтика сыра и розетки варенья объелась до невозможности. Мы переживали, мол, встретить, угостить, как полагается, не можем. А она считала, что объела нас, вынудила сильно потратиться, русское гостеприимство нахваливала, за приём благодарила. Представляешь наши физиономии?

— Очень хорошо представляю. Ситуация знакомая. Я первые годы там страшно конфузилась. Никак привыкнуть не могла. От Акселя постоянно по башке получала. Теперь сама такая.

Понятно, почему Малькова предложила в Нескучном саду встретиться. Отвыкла с друзьями по кабакам ходить, деньги впустую транжирить. Интересно, любит ли она, как раньше, “кровавую Мэри” или полностью на пиво перешла? С сосисками и тушёной капустой. Спросить надо бы.

— Наташ, неужели возможно? Всего каких-то десять-пятнадцать лет, и ты больше немка, чем… Назад возвращаться не думаешь? Насовсем?

— Для чего? Я там привыкла, мне нравится. Здесь с нуля начинать придётся. Если только… К слову, о птичках. Ты мне здесь о любви пела, о дружеской привязанности. Наших кого-нибудь видишь? Про Ленку Корнееву можешь не говорить. Я у неё твой новый телефон узнала.

Ага. Если только… Понятно, к чему Малькова подбирается. Ох, чуяло сердце. Однокурсники ей интересны? Фигушки. Знаем, в чём истинный мальковский интерес заключается. С дальних подходов начала. Дальних подходов Светлана не любила. Обычно сразу расставляла всё по местам в любой беседе, с любым человеком. Но не сейчас. Сейчас духу не хватало. Замерла, заледенела. Оживление, вызванное встречей, начало гаснуть. Зачем, Натка, зачем возвращать прошлое, бередить зажившие раны?

— Кого-нибудь вижу. Ну, вот Лену с Ларисой раз в год. Двух Дим редко, но вижу. Гордеев пропал с концами. Ни слуху, ни духу. Катин раньше часто позванивал, потом перестал. Королёв с Овсянниковым по телевизору часто мелькают. Алиса, — Алису помнишь? — свой салон красоты имеет. Я к ней перед праздниками хожу голову, руки, лицо в порядок приводить. Своим она существенную скидку делает. Петю Шаламова помнишь? На Востоке завис. Не то в Эмиратах, не то в Египте. По слухам, у него там бизнес крутой. Игорь Стулов в военные переводчики подался. Вера Костылева китайский язык освоила, теперь в Китае проживает. Скворцова часто вижу.

— Скворцова? Лёху? Как он?

— Нормально. Занимается компьютерами, Интернетом. Женат удачно. Дочку имеет. Жену и дочку любит до безумия. Остальных, как всегда, с трудом терпит.

Ещё друзей бесконечно учит. Противным менторским тоном. Когда заводит обычную “шарманку”, то долго потом остановиться не может. На своего батюшку стал похож. Дрон долго терпел, ласково отбрыкивался. Но и у Дрона предел терпению имеется. Сказал Лёхе однажды: “Начиная лечить ближнего своего, помни: ты становишься очень похож на собственного отца”. Лёха перепугался насмерть, с тех пор осторожничает, меру знает. Совсем от зудёжки ему отказаться трудно. Практически невозможно. Дрон считает, у Лёхи занудство генами обусловлено, физическая реакция организма на внешние раздражители.

— Сколько ты о нём знаешь.

— Мы с ним все эти годы дружили, практически не расставались. За исключением тех двух лет, когда я замуж за Овсянникова сходила.

— За Овсянникова? Ты?

— Я. Чему ты удивляешься?

— Есть чему. Для начала, за каким хреном ты замуж за него пошла? Сразу было видно — дерьмо, не человек. И кроме всего прочего, как ты его словить умудрилась? Он ведь о себе офигенного мнения был. Ему самое лучшее подавай, суперэлиту.

— Спасибо за лестное мнение о лучшей подруге. Я тебя тоже очень люблю. Честно, не обижаюсь. Не смущайся. С Овсянниковым ошибка вышла. Ирония судьбы.

Стоила ирония судьбы Светлане дорого. За ошибки она долго расплачивалась, новые ошибки совершая. Если бы не Люля… Люля по жизни ревнивой оказалась. Не нравилось ей Светлану с кем-то ещё делить. С учениками, с Вишневецкими куда ни шло. А Дрон, Скворцовы вызывали у неё ничем неостановимое скептическое брюзжание. Со стороны могло показаться, Люля их не терпит, и они отвечают ей взаимностью. Одна видимость. Посвящённые в личные дела Светланы знали истинное положение дел. Люля из-за друзей способна была в лепёшку расшибиться. Причём расшибалась она в лепёшку с омерзительными по вредности и точности комментариями. Дрон находил удивительное сходство между Люлей и Скворцовым по ряду позиций. И когда кто-либо из них начинал возмущаться, Юрка, морщась, ворчал: “Опять воняет. Фу-у-у… Не надоедает же человеку воздух портить”.

— Значит, со Скворцовым дружишь. Чудно. А… Дрон?

— А что Дрон?

— Дрона ты видишь?

— Ежедневно.

— Как он?

— Нормально. Женат. Двое детей. Своя фирма пополам с Лёхой. Доволен жизнью. Вроде бы доволен. А там, кто его знает? Чужая душа — потёмки.

Она действительно не знала, доволен ли жизнью Дрон. Ей казалось, доволен. Иногда казалось, что даже счастлив. Особенно, когда Юрка возился с детьми или забирался к ней под одеяло. Он почти не разговаривал с ней серьёзно, постоянно шутил. И она не всегда могла понять, стоит ли воспринимать его слова чистой шуткой, не прячется ли в них правда? Первое время манера Юрки отшучиваться сердила её, потом стала привычной, потом любимой, как всё в супруге. Она любила его до головокружения. Отчаянно боялась показать ему силу своих чувств. Опять ведь глупо пошутит. А есть вещи, над которыми нельзя посмеиваться, грешно. Счастье Светланы было столь велико, столь полно, что приводило к скрытому перманентному страху — вдруг всё затрещит, рухнет в одночасье? Не даёт судьба человеку счастья так много и так надолго. Обязательно подстроит пакость, отнимет, отберёт, оставив мучиться, выть по-волчьи, кусать локти.

— Ты не могла бы нам встречу организовать? Не молчи, Ветка корявая!

— Могла бы.

— Когда?

— Сегодня устроит? Завтра у него дел много, одна важная деловая встреча. Да, лучше сегодня.

— Только без тебя. Я с ним один на один хочу.

— Договорились, без меня. Садик Мандельштама не забыла? Дрон через… где-то через час там с детьми гулять будет.

— У-у-у, садик не самый маленький. Я что, должна буду по дорожкам бегать, искать Дрона?

— Нет, быстро найдёшь. Иди к пруду сразу, не ошибёшься. Юра всегда возле пруда детей выгуливает.

— Откуда ты столько про него знаешь? Он твой сосед по лестничной клетке? Или тоже друг, как Лёха Скворцов?

— Бери выше. Он мой муж.

Ого, как у Натки лицо вытянулось! Не ожидала. Может, не стоило ей говорить? До чего не хватает Ольги Александровны, сил нет. Не к кому пойти за советом, послушать мудрые рассуждения. Дрон организовал им переписку по е-мейлу. Не то, не то. Куцые электронные письма никогда не заменят живого общения. Тем более, с Ольгой Александровной. Скорей бы уж она долечила своих инвалидов и они вернулись. Правда, что им делать в Японии после лечения? Страну смотреть? Сомнительно, чтобы щедрые дяденьки, оплатившие операцию Павлику и курс лечения Константину Алексеевичу, ещё и за осмотр страны платили. Хотелось бы знать, сколько месяцев Вишневецких не будет в России. Ориентировочно они на полгода убыли. Однако, человек предполагает, а судьба располагает. Мало ли какие обстоятельства приключиться могут.

— Так, значит? Муж?

— Тебя что-то не устраивает?

— Представь себе, не устраивает. Я понимаю, ему нужно было семью заводить. Но почему обязательно надо на моей подруге жениться? И ты хороша. Молодец, ничего не скажешь. Как тебе только в голову пришло?

— Ты стала злой, Натка.

— Разозлишься тут. Стоило мне за порог шагнуть, вы меня моментально забыли.

— Не передёргивай. Мы по тебе очень долго скучали. Мы с Дроном всего пять лет как поженились.

— Скучали они. Что-то не заметно.

— Ну, знаешь, голубушка, не тебе претензии предъявлять. Ты хоть раз за эти годы появилась? Ты хоть одно письмо Юре или мне написала? С концами уехала, о нас не думала.

— Тебе я открытки посылала.

— На каждую твою открытку я вот такенное письмо отправляла. И ни разу ты не ответила. Ни разу не позвонила. Ни ему, ни мне. Какие теперь претензии? Ты там хорошо жила? Сытно? Спокойно?

— Смотря с какой стороны подходить. Если с психологической…

— К нам тоже можно с психологической. У него после института нормальной работы не было. Он тучу профессий поменял. Ты его морально поддерживала? Когда они с Лёхой свою фирму организовали, сами по крышам ползали, провода тянули, тебя от страха за его жизнь колотило? Когда он с очередной бабой сходился, ты его от пьянок спасти пыталась? Был один случай, умирал Юра, не чаяли его с того света вытащить. Ты холодным потом возле реанимации обливалась? Может это ты ему врачей-специалистов добывала, у кровати с Лёхой попеременно дежурила? Тебя он гнал из палаты, а потом звал обратно, прощения просил? Ты где тогда была, а? Ты вообще до сей минуты ни о чём понятия не имела, мужей меняла, устраивалась получше. Не тебе сейчас в позу становиться.

— …Извини, не знала. Но и ты меня пойми… Он — единственный, кого я в жизни любила.

— Меня не любила, да?

— Тебя любила, сама знаешь. Только любовь к мужчине — совсем иное. Тебе этого не понять.

— Почему же? Как раз мне и понять.

— Да? Ты можешь себе представить, когда лежишь в постели с одним, а мерещится другой? Когда ежедневно по утрам настроение дурное, потому что он опять снился? Когда каждый час о нём думаешь, из года в год?

Мелькнули в памяти тускло освещённая тренерская, искажённое лицо Павла Николаевича, морок, преследовавший по пятам. Не годами, нет, но сколько-то она на своей шкуре попробовала.

— Кое-что вполне могу себе представить. И, между прочим, ты сама такую жизнь выбрала.

— Если бы Дрон тогда мог обеспечить нам достаток, не уехала…

— Любовь с предоплатой, Нат? Ну, ты и завернула…

— Выражаешься, как Дрон. Зачем с предоплатой? Я на пятом курсе предложила ему пожениться. Он не захотел. Ты забыла?

— Нет, отчего же, помню. И помню, что ты сама потом передумала. Хоть себе-то не ври. Передумала и Мюллера себе нашла.

— Ты стала нетерпимой?

— Жизнь кое-чему научила. Немного совсем, не переживай.

Не кое-чему, жизнь многому научила. Например, сдачи агрессору давать. Чуть-чуть, не наотмашь. Рушанка, которая сразу после окончания школы побежала замуж, и с удовольствием тут же начала командовать мужем, своей новой семьёй, до сих пор ругала Светлану за мягкотелость, за неумение дать по мозгам обидчику. Рябцев с Ковалёвым её поддерживали. В письмах, правда. Оба поступили в военное училище и добросовестно писали Светлане, Павлику Вишневецкому, некоторым бывшим одноклассникам. На каникулах заявлялись в гости. Оба красивые, в форме. Витька приходил и с Шуриком, и один. У него с бывшей классной сложились особые отношения. И он не собирался полностью посвящать в них Ковалёва. Рушанка иногда в своих полуграмотных цидульках, — русский письменный так и не осилила, — кляузничала им на Светлану Аркадьевну с целью воспитательного воздействия. Воспитывала Светлану, считая своим долгом учить её правильно вести себя в этой жизни с людьми. “Жизнь вам не школа, нечего с каждым, как с учениками, валандаться” — говаривала она.

— Хорошо, я поняла. Я виновата. Бросила его. Но могу я всё-таки с ним увидеться? Ты не возражаешь?

— Встречайся, не возражаю.

— Ошиблась я в оценке. Ты как была размазнёй, так размазнёй и осталась. А если я его у тебя уведу?

— Если… хм. Если он тебя всё ещё любит и решит меня бросить, значит, так тому и быть. Кричать “Юра, не бросай меня!”, волосы на голове рвать — не буду, не жди.

— Ветка корявая! Ну нельзя же настолько амёбой быть!

— Я не амёба. Просто кое-что с недавних пор про любовь понимаю. Нельзя человеку без любви жить. Если ты нужна Юре, то пусть ему будет хорошо.

— Но тебе же тогда будет плохо?

Да, ей будет плохо. Ей будет невозможно плохо. Нестерпимо больно и обидно. Далеко Юрка не ускачет. Начнёт появляться ради детей, усугубляя боль, горечь, обиду. Она вытерпит. Ради тех же детей. И это лучше, чем жить с человеком, постоянно думающим о другой женщине, сравнивающим вас, раздражающимся от твоей неспособности стать хоть немного похожей на соперницу. Но… Бабушка ведь надвое сказала. Неизвестно, получится ли у Мальковой воздействовать на Дрона. Он же не всколыхнулся, не помчался к ней на встречу. Он вообще её видеть не захотел, говорить о ней, скучливо морщился. Скворцову посоветовал митинговать подальше, не утомлять воспоминаниями о давно прошедшем. Приезд Мальковой не стал для него событием вселенского масштаба. Он мог притвориться равнодушным, не желая обижать Светлану. Мог. Светлана его хорошо знала. Слишком хорошо. Потому видела — не притворяется. Досадует немного, раздражён слегка. Чем раздражён? Она бы решила: переполохом, произведённым явлением Мальковой. Ну, приехала, ну, свидеться хочет. Подумаешь, чудо из чудес. С какого перепуга раскудахтались все? Радующий сердце Светланы вариант. Однако, торопиться с выводами не стоило. Жизнь отучила её думать и решать за других. Попытайся другая женщина претендовать на Юрку, Светлана не колыхнулась бы, не столь в себе уверенная, сколь в нём, в его любви. Малькова же… Это Малькова. Нержавеющее первое чувство. Откуда она свалилась? Для чего? Испытание на прочность? Светлану лихорадило целую неделю, руки не слушались, ноги подгибались, лоб горел. Сейчас снизошло спокойствие. Что должно случиться, того не миновать. Оставалось потерпеть несколько часов.

— Да, мне будет плохо. Но тебя, кажется, моё состояние мало заботит. И хорошо. Намного поганей исподтишка сознательно уничтожать, одновременно громко выражая сочувствие. Ты решила встретиться с Дроном? Решила. Так вставай и иди, не теряй времени.

— Пожелание клиента — закон. Ты очень на меня обиделась?

— Совсем не обиделась.

— Как так?

— Нельзя обижаться на человека, не ведающего, что он творит. На обиженных богом не обижаются.

— Это я богом обижена?

— Ты, Натка, ты. Ни родины у тебя, ни друзей, ни любви. Полнейшее одиночество, бесприютность.

— Про любовь помолчала бы… Не знаешь ведь ничего.

— Это ты, Натка, про любовь ничего не знаешь. Не понимаешь элементарного.

— Чего же?

— Настоящая любовь прежде всего даёт, не берёт.

— Жертвует, да?

— Разве доставить любимому человеку радость, сделать полезное для него, хорошее — это жертва? Это счастьем должно быть.

— Должно, но не обязано.

— Согласна. Но чувство, которое говорит “хочу, дай!” — это, скорее, эгоизм, собственничество, не любовь. Впрочем, вряд ли мы с тобой сумеем договориться. Ты меня всё равно не поймёшь.

— Как и ты меня.

— Возможно.

Разговор наконец завершился. Наталья ушла, нет, убежала, забыв о достоинстве европейского человека. Торопилась к Дрону. Светлана тяжело перевела дух. Аж вспотела от разговора. Кто бы знал, чего ей стоило казаться спокойной, уверенной, держаться с достоинством. Решалась судьба стольких людей разом. А она ощущала себя выжатым лимоном, треской мороженой, по выражению Люли. Панкратова потом ругаться будет, настаивать, что Светлана должна была активно действовать, бороться. За своё надо бороться. Вот только никто не знает, как это правильно делать. Обычно активно борющиеся за свою любовь персоны получают предмет борьбы и одновременно теряют его. Достаточно вспомнить Дубова. Оно Светлане надо? Оставить возле себя Юру, лишив любви его? Во взаимности счастье, не в факте обладания. Во всём, во всём была права Ольга Александровна.

Светлане нужно было отправиться домой и там ожидать возвращения Дрона с детьми. Не смогла. Не сумела. Побрела по неостывшим следам Мальковой к метро, собираясь честно ехать до “Спортивной”. На “Фрунзенской” вдруг, не размышляя, вышла из вагона, словно неведомый кукольник дёргал за верёвочки, прикреплённые к её рукам, ногам, голове. Поднялась наверх, прошла мимо дворца молодёжи, застыла перед входом в садик Мандельштама. Спасая от унижения, нахлынули студенческие воспоминания.

Почему они раньше не тревожили её? В этом садике, где теперь Юра любит гулять с детьми, он же раскручивал свою компанию на оголтелое весёлое пьянство, на шальные студенческие выходки. Вдруг вспомнилось, как Гордеев, всегда с трудом переносивший алкоголь, один раз вылил почти полную бутылку вина. Бутылка дешёвого, по определению Дрона, “мурмулина” по-цыгански гуляла в компании, совершая круговое путешествие. Делаешь глоток и передаёшь товарищу. Даже Светлана глотнула, сколько могла. Гордеев же, не успев нормально отпить, выплюнул жидкость. Со словами “фу, какую гадость мы пьём” перевернул бутылку и вылил её содержимое на снег. Точно, тогда зима была. Рубиновые пятна на снегу красиво смотрелись. Никто не помешал Гордееву, растерялись сперва. Дрон молчал, бледнея, не веря своим глазам. На этот “мурмулин” все свои последние деньжата скинули. Все, кроме Гордеева. Он, по обыкновению, халявно “на хвоста сел”. Скворцов, придя в себя, орал. Малькова крутила пальцем у виска. Сёстры Корнеевы истерически хихикали. Два Димы и Петя Шаламов взяли Гордеева за ворот куртки и за штаны, отнесли подальше, сунули головой в сугроб. Сугроб оказался глубоким. Из него торчала лишь нижняя часть Гордеева — обтянутый голубой джинсой тощий зад и дрыгающиеся ноги. Поглядывая на барахтающегося преступника, компания подвергла его настоящему остракизму. Вместо острак использовали крепкие снежки. Изгнали его тогда из своих рядов и закидали снежками. Изгнание длилось месяца два, не больше. Надо бы Юрке напомнить ту историю, посмеяться добро, взгрустнуть светло. Сейчас разные воспоминания не ко времени. Светлана зашагала по дорожке.

Она предпочла не слышать их разговора, как когда-то давно, при прощании Мальковой с Дроном. Подошла с другой стороны пруда, прислонилась к стволу дерева, смотрела немое кино. Малькова говорила. Говорила много и оживлённо. Помогала себе жестами, растягивала губы в своей выхолощенной европейской улыбке. Дрон больше отмалчивался, посмеивался нерадостно, крутил лохматой головой. Они неплохо смотрелись вместе. Светлане показалось, некое неясное обстоятельство объединяет их. До чего-то ведь договорятся сейчас. До чего? Чего ей ждать, к чему готовиться? На душе становилось всё тоскливей Та же Натка на втором курсе утверждала одну занятную вещь — если очень ждать неприятностей, они непременно появятся. По вызову, так сказать. Выходит, она права была. Светлана в глубине души ждала пакости от судьбы. Вот вам пакость, как заказывали. Получите и распишитесь.

Дрон с Мальковой медленно пошли в сторону “Фрунзенской”. Провожает её, — догадалась Светлана. Ревниво следила, ещё медленней идя по другому берегу. Боялась, Юрка из-за Мальковой про детей забудет. Но нет, старшего сына держал на одной руке, другой толкал прогулочную коляску с дочкой. Наталья сунулась было к детям, Дрон незаметно отстранился, на полметра оттянув детей вбок, устанавливая незримую границу. Правильно поступил. Нечего Мальковой своим дыханием их детей отравлять.

Сладкая парочка покинула садик, более достойный звания небольшого парка. Светлана осталась. Пошла бродить по дорожкам, усыпанным отдающей золотом листвой, бередить душу грустными мыслями, тосковать от нехороших предчувствий. Мимо бодро шагали молодые люди, неспешно прогуливались пожилые. Она автоматически уступала дорогу и тем, и другим. Вечер был редкостно хорош. Небо, едва украшенное клочками облаков, по-осеннему накрывало садик высокой синью. Тёплый ветерок ласково выхватывал из берёзовых и липовых крон готовые к полёту листья, медленно кружа, опускал их на серый, в трещинах, асфальт дорожек. Будто выкладывая мозаику, прикрывал поверхность от будущих дождей. За спиной Светланы, издалека, неслись детские звонкие крики. Вокруг мир и покой, безвременье, затягивающее в себя.

Через полчаса она столкнулась со своей семьёй.

— Мама! — радостно крикнул сын, нетерпеливо заелозил у Дрона на руках, намереваясь спуститься, кинуться к матери. Юрка смотрел насмешливо, сына не отпускал.

— Ой, ты вернулся?

— А ты хотела, чтоб я с Натахой уехал?

— Нет, думала, ты другой дорогой домой пойдёшь. Детей кормить пора.

— Свет мой, кормить детей — прерогатива матери. Я за тобой вернулся.

— Так ты знал, что я здесь?

— Знал.

— Откуда?

— Где я с детьми гуляю, Натаха только от тебя узнать могла. Лёха бы ей не сказал. Вычислить не сложно. Глазами пошарил и тебя увидел. Ты прятаться не умеешь.

— Я не пряталась. И… и Натка меня видела?

— Натаха? Вряд ли. Я её внимание отвлекал. Зачем перед ней так унижаться?

— Я не могла, Юр, понимаешь…

— Пойдём детей кормить. Дома поговорим. А то устал я от разговоров. Помолчать хочется.

Они неторопливо прошли парк. Светлана общалась с детьми, словно вечность их не видела. Юрка отмалчивался. Глаза его были устремлены вдаль. Интересно, что ему виделось внутренним оком? О чём он молчал? Светлана не решилась лезть с какими-то ни было вопросами. Захочет, сам расскажет. Наверное, определяется с дальнейшими поступками. Она затихла, ссутулилась, постаралась стать незаметной. Не помешать бы. Вдруг он что-то не то, неправильное надумает?

Вечер прошёл тихо, буднично. Кормили детей, играли с ними, купали их. Юра укладывал их спать, Светлана мыла посуду, убиралась. Аркадий Сергеевич шелестел в своей комнате газетой, телевизор не включал, пока внуки не уснут крепко. И сам быстро на покой отправился. В квартире воцарилась сонная тишина. Дрон пришёл на кухню. Глянул шально, почти шёпотом скомандовал:

— Брось ты это грязное дело. Пошли спать. Я постелил.

— Так рано? — удивилась Светлана. Она планировала постирать детские вещи, кое-что погладить.

— Никогда не рано побыть вдвоём.

Она отложила на стол кухонное полотенце. Сделала шаг к мужу и замерла, увидев: глаза его потемнели до черноты, зрачки расширились, в них возникло её отражение — всё, от пяток до макушки. Сейчас вилка звякнет, — всплыло воспоминание. Всплыло, промелькнуло, растаяло. Способность нормально дышать исчезла, перехватило горло. Подпрыгнуло сердце, больно ударившись о грудину, оборвалось, ухнуло вниз. Мысли рассыпались, рассеялись невесомой пылью. Исчезли звуки. К ней медленно приближалась её судьба. Только её и ничья больше.

Она умирала и воскресала. И не было ничего, кроме его губ, его рук, кроме ощущения необратимого распада сознания, тела и души на атомы. Распада, превращения в ничто и возникновения из небытия. Запредельно расширившаяся вселенная, состоящая всего из двух переплетённых тел, из двух, сливающихся в одну, душ. Нет времени, нет пространства. Нулевая точка. Момент взрыва. И рождение новой вселенной.

— После такого дети рождаются, — тихо, очень тихо высказалась в темноту Светлана. — Ты готов на третьего пойти?

Она тяжело дышала, была вся в поту. Тело, расплавленное бешеной страстью, медленно отдавало жар в ночное пространство, обретало прежние формы. Дрон отодвинулся в сторону, глубоко вздохнул и перевернулся на спину.

— Слишком много…

— Слишком много чего? — после изрядного молчания спросила Светлана, не дождавшись продолжения.

— Разговоров о любви слишком много. Слова, слова. А дела нет. Одна болтовня. На третьего пойти? Да легко. Подумаешь, ещё годика три не поспим по-человечески. Дети — вершина любви. Твоё утверждение.

— Не моё. Кости Вишневецкого. Просто я с ним согласна.

— И я согласен. Подтверждал, подтверждаю и подтверждать буду. А ты, глупая, испугалась, — Дрон закряхтел, тяжело поворачиваясь к ней.

— Чего это я испугалась?

— Не вертись, как уж под вилами, солнце моё. Думаешь, не вижу, не понимаю? Натахи испугалась. Решила, уйду к ней. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

— Но и любовь, если она была, до конца не исчезает, — Светлана перестала пялиться в темноту, сомкнула веки, попыталась сосредоточиться на обсуждаемой теме. Готовилась услышать нелицеприятное в свой адрес.

— Опять про любовь, господи боже ты мой! Вот не надоедает же балаболить.

— Кому?

— Да всем. Вам, бабам, прежде всего. Мужикам некоторым. И трындят, и трындят. Можно подумать, поговорить больше не о чем.

— Поговорить всегда есть о чём. Только… Любовь, на мой взгляд, — основное содержание жизни человека. Все хотят быть счастливыми. Прежде всего, любить и быть любимым.

— Хотят, но не замечают.

— Не замечают чего?

— Что их любят. Я тебе сейчас расскажу кое-что. Ты внимательно слушай, на ус мотай. Запомни накрепко. И больше никогда на эту тему говорить не будем. Согласна?

— Как скажешь.

— Я тебя, знаешь, когда заметил? В приёмной комиссии ещё. Мы одновременно документы в институт подавали. Под вечер пришли. Только ты подавала на иностранные языки, а я хотел на математический. Вхожу в кабинет, по периметру столы, столы, а перед одним из них девочка стоит. Чистенькая, беленькая, светлая насквозь. Смущается так хорошо. Снегурочка, блин. До встречи с Мизгирём. А у меня за плечами… кровь, война, грязь, свои, чужие. Ты, в общем, знаешь. Не буду по-новой грузить, грузинкой станешь. И так меня к этой девочке потянуло — не передать. От жестокости, от грязи к чистому. Ну, думаю, правильно на “гражданку” вышел, раз такие девочки по мирным улицам гуляют. В один миг решил на иностранные языки подавать. За тобой в очередь пристроился. Ты меня и не заметила. Экзаменационный лист получила — и на выход. Не успел тебя в тот день догнать, познакомиться. Вышел на Усачёва через пять минут, головой покрутил — никого. Ты ведь через садик Мандельштама к метро пошла, да? Я тогда этой дороги не знал. На экзаменах всё пытался подойти. Обязательно мешало что-нибудь. А в сентябре в разных группах оказались, не решился уже знакомиться. Никогда не откладывай на завтра… Такая вся из себя “не тронь меня, завяну я”. Принцесса на горошине. Куда мне с моим багажом? Со стороны смотрел, восхищался. И вдруг у тебя роман. С кем, подумать только?! С этим ублюдком Катиным. Никого лучше найти не могла. Да мало ли, что пел хорошо. Не показатель. Человечишко-то дрянной, за версту видно. “Забил” я тогда на тебя. Не та, какую искал. Обманка. Тут слухи за тобой грязные потянулись. Знай я тогда правду, убил бы Жеку, ей-богу. Своими бы руками придавил. Но я не знал. На втором курсе очухался. Смотрю, ты одна, по-прежнему чистенькая, светленькая. Только не подпускаешь к себе никого, с одной Мальковой общаешься. Как к тебе подойти ближе, чтоб не погнала? Отличница, примерное создание. Воспитание там, культура. А я кто? Изобрёл через Малькову к тебе поближе подобраться. И не заметил, как затянуло, связал себя Натахой по рукам и ногам. Не, ну, я здоровым тогда мужиком был, крепким. Здоровому мужику баба во как нужна. Не загибаться же от воздержания? Сошёлся с Натахой, дурак, и как, скажи, после этого к тебе клинья подбивать? У меня в мозгах от расстройства перекос начался. Третий курс помнишь? Сплошное непотребство. Да и четвёртый курс туда же, псу под хвост. Один раз луч света мелькнул. И в западло. В монастырь когда попёрлись. Полагал, пересплю с тобой, может, полегчает, отпустит. Мы с Лёхой тебя тогда в “орлянку” разыграли, кому первому пробу снимать. Лёхе выпало. Не дерись, мы же сначала не знали, что Катин на тебя клепал бессовестно. Я потом дотумкал, когда Лёхе обломилось, когда ты с Натахой поругалась и на кладбище ночевать убежала. Если бы мы с тобой там одни были… А то целый кагал потащился. И Натаха. Непонятно, ей-то зачем надо было нас с тобой в постель толкать? Думаешь, и тебя запачкать хотела? Чтоб, как все? Нет? Просвети-и-ить? Ну-ну. У меня с Натахой уже трудно отношения складывались. Пока трахаешься, всё нормально. В промежутках — ревность её, истерики, выходки дикие. За любовь боролась? Хм, интересная борьба у баб, занятная. Не, я терпел. И зло берёт, и жалко. На пятом курсе она исчезла надолго. Я вздохнул с облегчением. Объясняться не надо. Объясняться всегда тяжело. А здесь: нет человека — нет проблемы. Можно к тебе поближе подойти. Прикинь, какая вдруг фишка выпала. Как снег на голову Овсянников этот. Смотрит на него моя чистая девочка, глаз не спускает, рот в восхищении приоткрыла. Опять, глупышка, миражом увлеклась. Решил скорее с Натахой разобраться, руки себе развязать, пока не поздно. Ну, помнишь, наверное. Она сама за бугор свалить надумала. Вот оно, счастье-то. На радостях ничего ей говорить не стал. Не разубеждал, но и в любви не клялся. По-дружески расстались. Зря не веришь. На отходной напился? Так с радости же, говорю. Вот чудная. Ты вспомни, Натаха как свалила, я сразу к тебе. Осторожно, неспешно. Спугнуть боялся. Приручал потихоньку. Хорошо ведь тогда в кафешке посиживали? Да знал Лёха всё. Ещё на втором курсе просёк, куда ветер дует. Отчего злился? Сама не догадываешься? За меня переживал. Он только с виду бешеный, а изнутри сверх меры чувствительный. Дальше сама знаешь. Побежала ты замуж за Овсянникова. А этому козлу лишь бы первым на финише быть, всё остальное по боку. Ладно, — думаю, — сходи, проветрись, всё равно долго с ним не проживёшь, быстро раскусишь. А ты на три года пропала, хорошо, хорошо, на два. Первый год я ждал, надеялся. Ждал, позвонишь в жилетку плакаться. На второй год положил себе забыть Светку Кравцову. На третий решил жениться, чтоб сны о тебе не видеть. Только заявление в ЗАГС подали, ты объявилась. Свободная. Вся такая белая и пушистая, с любовью в глазах. Нет, Свет мой, я — честный человек. Обещал Таньке “женюсь”, и женился. Ты сама не знала, чего хочешь, а Танька страдать должна была? Не, ну я спиваюсь с другими бабами, знаешь ведь. Последний раз долго продержался? То-то. А с тобой пять лет вообще не смотрю на горькую. Пиво можно. Пиво даже Юлька Лёхе разрешает. Государственная программа. Рекламу по телику видела? В меру, конечно. Угу. Дальше… Про больницу не хочу. Вспоминать тошно. Остановился на промежуточном состоянии. Пусть лучше дружба, чем совсем ничего. Как видишь, прав оказался. Дальновидный у тебя муж, мудрый, как черепаха Тортила. Ты ведь тогда от обиды ко мне прибежала. Что значит “ничего подобного”? Тебе ведь пойти больше не к кому было. Люля с Вишневецкой не в счёт. Уже любила? Врёшь ты всё. Просто кроме меня никто тебя такой, какая ты есть, не принимал. Никто не понимал, не видел тебя настоящую. Не хвастаюсь вовсе. Как это не ты ко мне прибежала? Столкнулись, да. Я, между прочим, часто по вечерам возле твоего дома гулял. Ты же ко мне домой пошла, не к Люле рванула. Хе, кому что в этой жизни назначено. А ты — любовь, любовь… Детей надо нормально воспитывать. Чтоб любить умели. С малолетства приучать не только за горизонт устремляться, но и рядом с собой шариться. Вообще людей любить, не одни идеальные образы. Возле себя надо, солнце моё, людей видеть, присматриваться к ним, жалеть… Сама уже допёрла? Вот и ладушки.

— Как же я… — Светлана замерла, не в состоянии передать силу чувств, охвативших её, боясь произнести слово, так раздражавшее Юрку.

— Что?

— Ничего. Тебе по жизни назначена. А ты мне, выходит.

— Выходит. Ну, что, на третьего пойдём? Как ты там цитируешь Костю, к вершине любви? Во-во, к вершине…