Он не помнил, как и каким путем провели его в подвал разваленного снарядами дома, где находился временный командный пункт — телефоны, радиостанции, а в глубине над столом, сооруженным из бочек и двери, наклонились офицеры и наносили цветными карандашами обстановку на карты. Томаш обратился к командиру полка — тот сидел у стены на скамейке — и начал свой рассказ, не успев снять грязного, мокрого обмундирования. Около его босых ног образовалась огромная лужа.
Полковник молча выслушал его и попросил одного из штабных писарей, выделявшегося своим ростом среди остальных:
— Дайте ему сухую телогрейку и полотенце. Зубы у него стучат.
Телефонист подал трубку.
— На проводе четырнадцатый из «Росомахи», — доложил он.
— Ты далеко вышел? Я спрашиваю, Берлин видишь? Нажми. Что до рассвета — то твое. Нет такой равнины, где бы пехотинец не спрятался. Подави минометным огнем… Доложи через час.
Полковник отдал трубку и продолжал смотреть на Черешняка, который надел чистую рубашку и заканчивал натягивать на себя тесные брюки.
— Пей. — Он налил из котелка в кружку, подал ему и, подождав, пока солдат выпьет, спросил: — Теплее теперь?
— Теплее. — Томаш усмехнулся, выливая последнюю каплю водки на землю.
— Итак, ты говоришь, как только я открою огонь из автоматов над тем шлюзом, то роты смогут идти в атаку по плотине, потому что твои ребята затопят город и противник не сможет обороняться…
В подвал вбежал запыхавшийся хорунжий из комендатуры. Выглядел он по сравнению с другими офицерами элегантно: форма отутюжена, пряжка ремня блестит. Нетрудно было догадаться, что он прямо из офицерского училища.
— Гражданин… — начал он докладывать.
— Подождите, — остановил его командир и снова обратился к Черешняку: — Из одного хорошо пристрелянного пулемета на плотине можно положить десятки гитлеровцев.
— Три длинные красные очереди, потом пятнадцать минут пауза, — повторил Томаш. От усталости опускались веки, и его начало знобить.
— Человек перешел линию фронта, — объяснил командир хорунжему. — Вчера утром экипаж его танка немцы взяли в плен, но танкисты удрали и
— больше того — захватили шлюз выше Ритцена…
— Экипаж танка? — удивился хорунжий.
— Да, — подтвердил полковник.
— Танк называется «Рыжий», — объяснил Томаш.
— А командир сержант Кос? — докончил хорунжий.
— Откуда вы знаете?
— Позавчера в полдень я арестовал шпиона, у которого были документы на имя Яна Коса. Отослал его в штаб армии.
— Что ты на это скажешь?
Черешняк только пожал плечами.
— Что я должен был сказать — сказал. А теперь поспать бы.
— Выведите его и подождите рядом, — приказал полковник хорунжему.
— Таких, как ты, надо усыплять девятью граммами олова, — бросил хорунжий, подходя к Черешняку и подталкивая его к выходу.
За дверьми подвала слышались голоса. Столкнувшись в дверях с выходящими, вошел поручник в шлеме.
— Советские разведчики перешли на нашем участке, взяли немецкого офицера, — доложил начальник охраны штаба.
— Давай их сюда.
В подвал вошел немец — лейтенант, слегка оглушенный и мокрый, а за ним, не в лучшем виде, его конвоир.
— Товарищ полковник, пленный взят в Ритцене. Докладывает старшина Черноусой.
— Допросите, — приказал командир полка своему начальнику штаба и протянул руку разведчику: — Спасибо. Вышли не к своим…
— Какая разница.
— Вы говорите по-польски?
— Немного. Под Студзянками вместе с первой польской танковой бригадой воевали, да и потом приходилось… с экипажем танка «Рыжий»…
— Невероятно! — удивился командир.
— Точно, товарищ полковник, — заверил Черноусов.
— Экипаж хорошо знаете?
— А как же!
— Хорунжий, — позвал он, — приведите этого специалиста по плаванию…
Офицер ввел Черешняка, который с трудом открывал глаза и зевал.
— Узнаете? — спросил полковник русского.
— Нет, — покачал головой удивленный Черноусов. — Никогда не видел.
В подвале воцарилось молчание. Прекратили даже допрашивать немецкого офицера. Через открытые двери доносилось эхо далекой стрельбы, где-то рядом ухали минометы.
— А мне показалось, что ты честный парень, — произнес полковник уставшим голосом. — Чуть было не поверил тебе и погубил бы людей. Продался фашистам?
— Я правду говорю, — возразил Томаш. — Три красные очереди.
— Молчи! — крикнул командир и обратился к хорунжему: — Через полчаса полевой суд, приговор исполните перед рассветом.
— Так точно… — Хорунжий вытянулся и доложил: — Во время обыска, товарищ полковник, у него в кармане найден нож со следами крови и подозрительная коробка с химическими средствами. Наверно, яд, с помощью которого…
— Мазь для прививки деревьев, — неохотно уточнил Черешняк. — Вчера нашел.
— Сам ее сожрешь.
Офицер схватил Томаша за плечо, чтобы вывести, но в этот момент из коридора в подвал ворвалась овчарка, зарычала на хорунжего, оскаливая зубы. Когда офицер отступил на шаг, собака прыгнула Черешняку на грудь в начала лизать ему лицо.
— Не удержала, — объяснила Маруся через полуоткрытые двери.
После минутного замешательства все повскакали с мест.
— Пошел… Пусти… Не трогай…
— Ваша собака? — опросил Черешняка полковник.
— Экипажа. Значит, и моя. — Томаш кивнул головой. — Шарик.
— Собака первой польской танковой бригады, — доложил старшина Черноусов и, шевеля пушистыми светлыми усами, добавил: — Раз она узнала, значит, все в порядке. Это свой парень.
8. Приказы и люди
В то время, когда в подвале восточнее Ритцена решалась не только судьба Черешняка, но и всего плана освобождения города путем взрыва шлюза, три танкиста из экипажа «Рыжего» вынуждены были вести бой по его обороне. Кто знает, может, и прав был Елень, утверждая, что не Томашу, а им выпала злая доля.
Трещали пулеметы, в небе висели осветительные ракеты. По запаханному полю шла в атаку немецкая стрелковая цепь.
На этаже дома, который еще вечером занимала подрывная команда «Хохвассер» («Половодье»), точно были распределены обязанности у амбразур: Григорий, словно слившись с прикладом пулемета, бил короткими спокойными очередями, а Густлик подавал ему ленты и через определенное время пускал ракеты, чтобы осветить поле. Янек целился долго, стрелял из винтовки редко, но каждая его пуля попадала в цель — то задерживала и сваливала бегущего, то приподнимала лежащего, чтобы в следующее мгновение распластать его на земле.
Несмотря на это, враг подступал все ближе, все более прицельным становился его огонь. Автоматные очереди крошили кирпич, песок сыпался из распоротых мешков.
— Внимание! — услышали они голос немецкого офицера. — Рота, в атаку…
— Пора сплясать оберек!31 — крикнул Кос и, отложив винтовку, взял автомат.
— Трояк32, — поправил Густлик. — Нас ведь трое…
Последних слов не было слышно. Саакашвили и Кос били длинными очередями, а Елень, выпустив две осветительные ракеты, отступил на два шага от стены и стал бросать гранаты. Он брал их из открытого ящика, вырывал предохранительную чеку и широким взмахом, прямо как осадная машина, бросал с интервалом две-три секунды между стропилами ободранной крыши.
Противник не выдержал огневого шквала и начал отходить. Еще некоторое время обороняющиеся преследовали его короткими очередями и треском одиночных винтовочных выстрелов.
— Вторая отбита, — сказал Кос. Он отложил оружие и тотчас же начал набивать пустые диски.
— Третья, — поправил Густлик, так же машинально набивая пулеметную ленту.
— Я не считаю тех, что подъехали на машине. Им недолго удалось пострелять.
— Ну конечно, я же их уложил минами.
Тем временем Григорий, у которого левая щека была покрыта засохшей мыльной пеной, приладил кусок разбитого зеркала на мешке и, окуная помазок в лежащую на полу немецкую каску, продолжал бритье.
— Четвертая, — поправил он друзей. — Первый раз — когда четверо эсэсовцев приехали.
Кос поднялся и посмотрел через амбразуру на поле.
— Сиди, командир. Я хоть одним глазом, но все вижу. Хочу закончить бритье, а то вода стынет. — Григорий, морщась, начал скрести бритвой по щеке.
Сержант взял котелок и, запрокинув голову, долго пил. Потом вытер губы ладонью и глянул на часы.
— Через час рассвет. Пока какую-нибудь пушку не подтянут, нас отсюда не выкурят.
— Подтянут, — уверенно сказал Густлик.
— А ты откуда знаешь? — Григорий замер с поднятой вверх бритвой.
— Они ведь тоже не дураки, — сказал спокойно Елень и добавил: — Пока есть время, можем немного перекусить.
— И с пленными нужно что-то делать. Сидят с вечера в подвале и не знают, что с ними будет. Слышат выстрелы и не знают, кто в кого… — размышлял Кос, вопросительно поглядывая на товарищей.
— Пусть сидят, — пожал плечами Густлик. — Когда их друзья дом разрушат или гранату в окно им подбросят, мы не будем виноваты.
— Они бы не задумывались, — сказал Григорий. — Они бы нас просто…
— Он провел бритвой у горла.
Кос слушал, хмуря брови, и в душе был зол на друзей, которые, вместо того чтобы все хорошо обсудить и что-то посоветовать, опять увиливают. Лицо его посуровело, желваки дрогнули.
— Наблюдайте за полем. Я с ними разберусь, — сказал он, вставая. Достал из кобуры длинноствольный маузер, зарядил его и стал спускаться по лестнице.
Саакашвили сделал шаг, хотел было что-то сказать, но раздумал. Еще раз проведя бритвой по гладковыбритой щеке, тщательно ее вытер, вложил в футляр и опустил в карман.
— Пойдем, полью, — предложил Густлик, поднимая канистру с водой. — Пока умоешься, я присмотрю за полем.
Грузин плескал в лицо водой, старательно тер его, фыркал, потом, не вытирая лица, спросил:
— Хлопнет их?
— Ну и что?
— Ничего. Они бы нас не задумываясь расстреляли. Но все же…