Артур Линдау умер. Мы его вчера схоронили, и я положил на его гроб лавровый венок. Никто не узнал, откуда эти лавры и кто ими венчал маленького погибшего поэта. Думали, может быть, что какая-нибудь редакция почтила инкогнито безвременную смерть многообещающего таланта. Пусть думают так.
Я очень любил Артура Линдау, но не оплакиваю его смерти, а радуюсь ей, как светлому празднику Красоты.
В ту последнюю ночь, что Артур провёл среди живых, я встретил его случайно в одном маленьком отдалённом кафе.
Я шёл мимо. Сквозь нечаянно распахнувшуюся занавеску увидел над столиком его прекрасный склонённый профиль, мне захотелось с ним говорить, и я вошёл.
Это была печальная туманная октябрьская ночь. Седая мгла ложилась на лицах прохожих, и они казались мутными тенями, скользящими в жёлтых кругах фонарей.
Как ядовитые испарения, ползла сквозь щели, врывалась в мгновенно открывающиеся двери эта тяжёлая свинцовая мгла, и, может быть, от неё казалась такой бедной, потёртой и унылой маленькая комнатка студенческого кафе, где остался я с Артуром.
Скудно горели лампочки под пыльно-розовыми бумажными абажурами. Какие-то мучительные, надрывающие душу вальсы играл в эту ночь полупьяный рыжий тапёр.
В отдалении хохотали студенты с кельнершами, а в уголке, у зеркала, почти рядом с Артуром, сидела одинокая маленькая кокотка и, нервно теребя концы грязно-белого боа, жадно и нежно смотрела на Артура. Где бы он ни был, я всегда подмечал эти зовущие нежные взгляды. Так смотрели на него и женщины и мужчины — равно. Его редкостная красота магически притягивала к себе взоры даже самых равнодушных, бесчувственных людей.
Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и его лицо, как бледно-мраморный барельеф, выступало на красном смятом бархате.
«Я люблю это кафе, — сказал он, — и часто пишу здесь стихи. Хотите, прочту вам последние, я написал их вчера».
Он вынул записную книжку, долго смотрел на неразборчивые строки, потом отложил её в сторону, опустил глаза и начал читать.
Он слегка побледнел, тени ресниц стали чернее и глубже, голос его вначале дрожал.
Стихи были странные, новые для Артура Линдау и почти непонятные для меня. Таких он не писал никогда. Он никогда не писал о любви.
В длинных ломающихся строчках, в изысканно причудливом ритме слышалась какая-то безнадёжно-страстная и протяжная мелодия, похожая на заунывные песни дикарей.
Он рассказывал об одном покинутом возлюбленном, который стоит на рассвете под окнами женщины, спящей в объятьях его друга.
Только тонкая стена разделяет два мира. Счастье и горе разделены тонкой немой стеной. Бледные отсветы утра ложатся на счастливые спящие лица, и тот же жестокий, холодный свет колючим плащом одевает согнутые плечи покинутого любовника.
Его глаза, острые, как мечи, буравят стену, и он видит эту комнату и все милые интимные подробности любовной ночи.
Он видит их небрежно сброшенное платье, видит, как спутались на подушке тёмные кудри женщины и золотые воздушные пряди волос его друга.
Он слышит их спокойное дыханье, видит, как даже во сне сплетаются, ища друг друга, их тёплые руки…
Он становится на колени, кланяется до земли им обоим и благодарит Бога, давшего ему познать великое, жгучее, пьянящее, единственное в мире счастье — счастье отвергнутой любви.
Он кончил и, улыбаясь, смотрел мне в лицо.
И я сказал: «Артур, это ваше первое стихотворение о любви, какое пришлось мне узнать. Оно прекрасно, но мне стало почему-то страшно за вас».
Он принуждённо улыбнулся и ответил: «Мы с вами никогда не говорили о любви. Но сегодня, если хотите, я скажу вам некоторые свои мысли».
Маленькая кокотка нехотя вставала из-за столика и умоляющими, жалкими глазами искала взгляда Артура.
Под звуки разбитого рояля кружились между столиками студенты с кельнершами. Было всё печально и убого в маленькой комнатке, пропахшей дымом и пивом.
И странным диссонансом, точно образ какого-то прекрасного старинного портрета, выделялся на красном захватанном бархате классический профиль юноши, с кудрями пажа, с длинными загнутыми ресницами, похожими на какой-то редкий экзотический цветок.
Он сказал: «Я не хочу говорить о личных переживаниях. Я, может быть, пережил слишком мало, чтобы делать выводы из опыта, я только много думал, наблюдал, и мне кажется, я понял сущность любви».
Он улыбнулся и продолжал: «Вы никогда не думали, что вся наша жизнь проходит в пустоте, что все дела, цели, стремления — это только сознательный самообман, многоцветный покров, которым люди хотят прикрыть бездну, пустоту, ничто.
Разве есть на свете что-нибудь, действительно важное, необходимое, неотложное? Разве есть действительно какие-нибудь важные дела, если каждый спросит наедине свою душу?
Есть только одно: — Любовь. Люди поняли это давно, но у них есть вечный страх очутиться в пустоте только с великой, но не реальной ценностью в руках, признать её одну и служить ей одной, как Молоху, как страшному Богу разрушения. Они боятся потерять тот маленький, единственный, каждым придуманный для себя путь, по которому он идёт, отвернувшись от бездны, в отчаянии, со сжатым сердцем.
И тогда остаётся лишь стремление сделать возможным невозможное, примирить непримиримое — слить жизнь и любовь».
Он очень побледнел, глаза его потемнели и горели сухим ярким блеском, как в бреду.
«Вот я написал стихотворение, и вы говорите, что оно неплохое. Моему редактору, может быть, понравится его лирический конец, и он напечатает меня на видном месте. А представьте, что коварный друг никогда не появился бы на их светлом горизонте, и любовь увенчалась бы свадьбой… Представьте, что любовь давала бы одни счастливые сюжеты, представьте себе счастье, растянутое на пять актов, и любовь, живущую, как ручной попугай в обывательских домах!.. А разве люди не этого только и хотят?»
Я посмотрел на него, увидал, как дрожат его губы, и вдруг бесцельным показался мне наш теоретический разговор о любви. Я понял, что у маленького Артура, которого я нежно люблю, какое-то большое горе, и, взяв его холодную руку, сказал:
«Что с вами? Расскажите мне о себе. Мне кажется, кто-то причинил вам страшную боль».
«Нет, не жалейте меня! Я счастлив. Может быть, я счастлив действительно в первый раз за всю мою недолгую жизнь. Я знаю теперь, зачем я прожил мои девятнадцать лет. Я люблю и знаю, что такое любовь. Боже мой! — воскликнул он горестно. — Как много дней я блуждал во тьме и не мог понять. С злыми жестокими чувствами я ходил под их окнами и думал, кого мне нужно убить. Я хотел убить его и себя, чтобы она одна осталась страдать. Я писал ей длинные письма, ловил её на улицах, всё надеялся вернуть. И вдруг в минуту какой-то удивительной душевной тишины, которая иногда приходит вслед за последним отчаянием, я прозрел.
Я подумал тогда: а если бы она продолжала любить меня, а не моего друга с золотыми волосами и голубыми глазами, если бы вдруг перед нами двоими открылась длинная свободная дорога…
Куда бы мы пошли? Куда бы я её повёл? Как воплотил бы я тот огонь, что сжигает мою душу в гармонически спокойные, длительные дни счастья.
Когда я был с ней, — он вздрогнул и стиснул зубы, — в ту ночь я мог только сказать одно: зачем нам жить и как мы будем жить? Что сделала бы жизнь с нашей любовью! Умрём вместе, сольём наше последнее дыханье в этом полном единственном миге, умрём прежде, чем жизнь убьёт нашу любовь. У меня был тогда кусок динамита, я звал её в Альпы.
Но она не захотела, она сказала, что я пугаю её, и через несколько дней взяла другого.
Ах, эта улица, этот дом. Они живут внизу. Много вечеров я стоял там, прижавшись к забору напротив. Я видел их за круглым столом возле лампы, я видел, как они целовались, потом гасили огонь и уходили спать. Я всё стоял, стоял иногда до утра. Бог смотрел тогда на меня и говорил о последней, единственной красоте, которую дано узнать человеку — о счастье отвергнутой любви».
Мы долго молчали. Потом он беспечно тряхнул головой и с прежней детской улыбкой сказал: «О, не жалейте меня. Я действительно счастлив сегодня».
Кафе совсем опустело. Кельнерши в измятых фартуках дремали около стойки. Разбросанные ноты белели на рояли. Толстый немец в жилетке считал выручку у конторки.
Артур сидел, наклонившись над столиком, и думал.
Потом мы шли по улице. В жёлтой мгле задыхался город. На повороте какого-то переулка он остановился и протянул мне руку. «Прощайте, я должен идти сюда».
Тёмный страх сжал моё сердце. Я оглянулся и увидел ещё раз около фонаря тонкую юношескую фигуру в чёрном плаще. Из-под широких полей его шляпы выбивались мягкие детские кудри.
Я хотел что-то крикнуть, что-то сказать, но он уже скрылся в тумане.
Его нашли на рассвете возле решётки Королевского парка. Тут же валялась маленькая баночка с остатками цианистого калия.
Я положил на его гроб лавровый венок и праздную эту смерть, как светлый праздник Красоты.
Мюнхен. Лето. 1913
АЛЕКСАНДР ЛАНГ(А. БЕРЕЗИН / А. Л. МИРОПОЛЬСКИЙ)
Одинокий труд (Статья и стихи)**
Я ОБВИНЯЮ
Я прекрасно понимаю, что печатать стихи теперь — не современно, и я убеждён, что мои произведения постигнет участь сгнить без пользы на полках книжных торговцев, но всё-таки я поступаю так неблагоразумно.
Жертвуя таким образом на произвол судьбы настоящим изданием, я имею в виду только одно маленькое, самое скромное желание: я был бы счастлив, если б из моих книжек хот пять попало в надлежащие руки, в руки истинных поэтов, которые могли бы найти в моих стихах утешение в своём одиночестве.
Да, тогда я был бы счастлив, и цель моя была бы достигнута. О большем я не мечтаю.
Но, высказав такое мнение, я считаю не лишним его несколько выяснить. Выяснить же его иначе нельзя, как нарисовав общую картину положения современной русской поэзии.
До какой степени мало интересуются у нас поэзией, показывают следующие факты:
В конце 1898 года в продаже не было сочинений лучших наших поэтов. Любители раскупили, а издатели медлили, боялись рисковать. В самом деле: Пушкин был только в окрошечном издании Суворина, где стихи расположены в порядке, понравившемся издателю, т. е. без всякого порядка. К тому же это издание даже менее полно, чем Морозовское 1887 года (лучшее из изданий и давно распроданное), а с тех пор появилось немало документов. Честь и хвала «беллетристу» Суворину! (Я ничего не говорю о жалком изделии под редакцией Скабичевского — это вне литературы.)
Тютчева не было ни в каком издании. В 1899 г. появилось 3-е издание Русского Архива, куда вошли только избранные стихотворения, а многие замечательнейшие вещи пропущены, расположены стихи тоже не в хронологическом порядке. Надо заметить, что хорошего издания Тютчева вообще еще не было, ибо издание большое (СПб., 1886 года) сделано очень небрежно, с грубыми ошибками, как это показал г. В. Брюсов в своей статье (Русск. Архив 1898 г. № 11).
Сочинения Баратынского хотя и были в продаже, но в книжных лавках можно было получить лишь Суворинское издание (Дешевая библиотека), неполное и на плохой бумаге. Издание Казанское 1884 г., с вариантами лежало где-то в складе, а в книжных магазинах его не было (букинисты продавали по возвышенной цене). Впрочем и это Казанское издание не полно. Полнее других издание Севера, но оно в продажу не поступило.
Сочинений Фета в продаже вовсе не было.
В том же антипоэтическом духе действует и критика. Замечательно, что Буренин (который бесспорно понимает поэзию, но в угоду времени говорит против самого себя, в чём я искренно сожалею его) и тому подобные личности (но при этом бездарности) — говорят слова уже не слишком глупые, пока речь идёт о натуралистических романах, но чуть речь зайдёт о стихах, они несут гиль.
Но чёрт его несёт судить о свете!
Попробуй он судить о сапогах.
У нас иные присяжные, прославленные критики высказывают мнения немыслимые, невообразимые ни в одной серьезной литературе.
Вот прекрасный пример: г. Скабичевский в своём «труде» «История новейшей русской литературы» не постыдился заявить в «заметке» о Тютчеве:
«Тютчев, во всяком случае, в достаточной мере скучноват».
И после сего классическаго мнения г. Скабичевский еще смеет произносить разные суждения над поэтами! Просто ясно, что поэзия «не про него писана».
Стоит ли еще приводить примеры разных «остроумных выходок» наших известных критиков?! Увы, эти примеры найти не трудно и, к сожалению, они в ужасающем количестве растут не по дням, а по часам.
Теперь посмотрим, где печатаются наиболее талантливые из русских поэтов. Кем наполняются тощие отделы стихов, отводимые толстыми журналами? Бог знает кем, какими-то безличными личностями, фамилии которых забываешь так же скоро, как и их стихи — все эти Ладыжинские, Allegro, Фёдоровы, ***, У, Z, X и пр. и пр. и как ещё они там подписываются, так явно бездарны, так явно скучны, что не стоит и говорить об этом подробнее.
Редко разве промелькнёт имя Бальмонта, и обрадуешься душой, но, к сожалению, видишь его на страницах журналов. Минский, Мережковский и г-жа Гиппиус, после прекращения «Северного вестника», не печатались долго нигде и появились снова лишь в этом году в новшествующем «Мире искусства» и в марксистском «Начале». Сологуб печатается лишь в мелких газетах (стихи его едва ли не в одной «Петербургской жизни»). В. Брюсова, которого я так люблю за его смелые стихотворения, можно сыскать только в одной южной газетке («Южное обозрение» 1899 г.). Читая сборники В. Брюсова, я почувствовал его сильный и первобытный талант, но наверно и его заклевали наши присяжные критики, как заклёвывают они весь цвет нашей родной поэзии.
Видно, такова судьба русской поэзии!
Стоит ещё вспомнить грозный рёв наших журналов, когда появилась первая книжка «Русских символистов» (Брюсов и Миропольский, а к ним ещё после присоединились и другие). Сколько оскорблений они вынесли, одному Богу известно! Площадная брань была только цветочками, об остальном лучше не говорить.
Вспомните ещё первый сборник Добролюбова, и как смели над ним глумиться жалкие фразеры!
Успокойтесь, ревнители, — больше он не пишет. Вы доконали его, лишили Россию мощного поэта.
А кто главным образом гонители отечественной поэзии?
Громче всех кричат журналы именно «либеральные».
Разве это не поношение, что та партия, которая усердно ратует за прогрессивные идеалы, с диким воем бросается на всякого, кто смеет думать не по её, т. е. думает «либерально», возводит нетерпимость в систему и хотела бы восстановить инквизицию, чтобы задушить свободное слово.
Разве бывает консервативный либерализм?!
Научитесь, наконец, гг. либералы, различать два понятия: «народное хозяйство», которое само по себе, и «поэзию», которая, в свою очередь, сама по себе и ничего общего с другими науками и искусствами не имеет.
Подумайте, постарайтесь разгадать эту загадку. Авось удастся!
Вот немногие, но вполне достаточные данные, чтобы ярко осветить положение современной русской поэзии.
Я думаю, что после всего вышеприведенного никто не станет со мной спорить, если я выскажу мнение, что поэзия для большинства интеллигентных людей теперь не нужна: они от неё совершенно отвыкли, не успев привыкнуть. Но, по крайней мере, не след им вместе с тем неистовствовать на пушкинских торжествах и чествовать при этом вернее самих себя, а не Пушкина.
Это позорно! Будьте хоть откровенны в своём охлаждении к поэзии.
Думаю, что мне сказать больше нечего, и смело отдаю свой сборник немногим друзьям поэзии, которые еще где-то существуют, в чём я уверен.
Москва, июня 22-го 1899 года
«Тихо брезжит луч денницы…»
Тихо брезжит луч денницы
На последние страницы
Одинокого труда.
Улетают чары ночи
Воспалённо смотрят очи… —
Но куда?!
«Поблекли весною цветы…»
Поблекли весною цветы,
Увяли вблизи ароматных полей,
Не знавши лобзаний весенних лучей.
Поблекли весною цветы!
Эфир не ласкал их в тиши.
Надь ними не плакал ночной соловей.
Под мрачною тенью бесстрастных ветвей
Эфир не ласкал их в тиши.
Им лучше теперь умереть!
Они не изведали пламенных грёз,
Любви быстролётной, надежды и слёз.
Им лучше теперь умереть!..
ДАВНО СВЕТИЛЬНИК МОЙ УГАС
Давно светильник мой угас.
Давно усталыми крылами
Летела ночь над нами.
Я спать не мог —
То было ночью в час.
Быть может, думал я о Вас,
Быть может, я шептал проклятья.
Кому? Зачем? Могу ли знать я:
Тот миг ночной далёк —
То было ночью в час!
То было ночью в страшный час!
В бреду безумных сновидений
Вокруг вставали тени
И шли ко мне —
То было ночью в час.
Давно светильник мой угас.
Вокруг меня невнятный ропот,
Забытых уст влюблённый шёпот
Звучал во тьме —
То было ночью в час.
В такой безумно-страшный час
Меня манил могучий демон,
Казался горд и нем он.
Я шёл за ним —
То было ночью в час.
Я слишком помню этот час!
Беззвучно нежными крылами
Летели призраки над нами,
Как светлый дым —
То было ночью в час.
И месяц траурный угас.
Не озаряет он кладбище,
Моей мечты жилище,
И холмик Твой —
То было ночью в час.
В унылый, страшный час
Я рыл ослабшими руками
Сырую землю под ногами,
Наш аналой…
То было ночью в час.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
В Воскресенье, в Воскресенье,
В день любви и всепрощенья,
Я к тебе приду.
Я разрушу смерть и тленье,
Сквозь огонь и возрожденье
Я приду.
Сон любви и избавленья, —
В Воскресенье, в Воскресенье,
В этот светлый день!
Ты же к Небу шли моленья
В Воскресенье, в Воскресенье,
В этот день.
Гимн таинственно-печальный
Прозвучит, как шёпот дальний,
Прозвучит во тьме.
Ты молитвою прощальной
Вспомни в грёзе погребальной
Обо мне.
Улетят твои сомненья
В Воскресенье, в Воскресенье,
Как летучий флёр.
И во мраке заблужденья
Ты увидишь смерть и тленье:
Свой позор…
И приду, приду как тень я,
Ты же к Небу шли моленья
О душе своей.
В Воскресенье, в Воскресенье
Позабудешь Ты сомненья
Средь теней…
ГРОМАДНЫЕ ПТИЦЫ
Лишь только дрожащие тени
Проснутся над зыбью пруда,
Я, полон живых сновидений,
К кладбищу ступаю — всегда.
Мне кажется, словно с тенями
Тогда я как брат говорю
И шорох растёт меж кустами
И речь повторяет мою.
На ветвях громадные птицы
Застыли, как тени теней;
И дремлют устало гробницы
Под чёрною тенью ветвей.
И я, проходя меж гробами,
Ужасен для птиц, как судьба,
Угрюмо взмахнувши крылами,
Они улетают — всегда.
Тогда я сижу на гробнице,
Весь полон Тобою одной
И звуки пишу на странице,
Исчерченной светлой луной.
Я камень холодный ласкаю
И плачу, как плакал тогда,
И грёзы Твои повторяю —
И вновь оживают года.
И плещут живительно струи
Моей ослабевшей мечты.
И слышатся вновь поцелуи,
И снова чернеют кресты.
У ночи безмолвно угрюмой
Мы счастье своё сберегли
И нашей мистической думой
Разбили преграды земли…
А ночь, как блудница, рыдает,
Отбросив покровы свои,
И солнце на небо всплывает,
И меркнут в молчанье шаги.
И, тихо качая крылами,
Вновь птицы к Тебе прилетят,
И вновь над немыми гробами
Нам общую тайну хранят.
ЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ
Много, много грёз случайных,
Много песен о любви,
Много дум глубоко тайных,
Друг мой юный, не зови.
Что в аккорде мирозданья
Скрыто светлой пеленой,
Непонятно для сознанья,
Не ищи душой больной.
Там, где вечность идеала
В бесконечности царит,
Где Господь родит начало —
Нам лишь отблески дарит,
Там не многие витали,
Чтобы истину открыть,
Чтобы выстрадать печали,
Чтобы вновь «Созданьем» быть.
И когда к земле печальной
Вновь спускалися они,
Перед истиной банальной
Загоралися огни.
Но святых огней не зная,
Люди, шли вы мимо них,
Всё ища и познавая
Истин пламенней других… —
Помню сон довольно странный!
Был как будто я другим
Над долиною пространной
Пролетал, тоской томим.
Вкруг меня плыло молчанье,
Будто сон былых веков,
Будто прошлое сознанье,
Будто сон минувших снов.
И со мною вечный демон
Разделял мой странный путь.
Помню, был доволен всем он,
Он шептал: «Скорей забудь
Жизнь печальных сновидений,
Грёзы бледные людей.
Пред вратами вечной тени
Позабудь любовь скорей!
Перед вечным сном могильным
Потухает и любовь,
Я один явлюсь всесильным
И спасу сознанье вновь!»
Прошептал и вновь крылами
Он беззвучными махал.
Мы неслись над облаками —
Я с тоскою повторял:
«Не могу забыть Агаты
Слишком я её люблю!
Как цветы, мечтанья смяты!
Дышит жизнь на смерть мою!»
И беззвучными устами
Демон тихо хохотал,
А туманный путь пред нами
Бледным светом просиял.
Мы увидели виденье,
Грезу девственной мечты,
Бога лучшее творенье,
Духа чистой красоты.
Он глядел на нас с тоскою,
Непонятной для людей,
И с улыбкой неземною
В свете траурных очей.
И ни слова не сказали
Духа бледные уста —
Словно Демона прощали
У подножия Креста!
Только видел я, с мольбою
Демон руки простирал
И с надеждою земною,
Слабый, к ангелу взирал.
И, склонясь в своей гордыне,
Он, как мальчик, зарыдал,
И, стремясь к былой пустыне,
Побеждённый, улетал… —
ВИДНО, АНГЕЛЫ ЖАЛЕЛИ
Помню день сырой и вялый,
Как мечта любви моей, —
Над землёю обветшалой
Полз уныло средь теней.
В нём мы видим — слишком рано
Ослабевшие мечты,
В нём всегда среди тумана
Вижу бледные черты.
Вижу даже слишком ясно
Я её, любовь мою,
И с надеждою напрасной
Я её прийти молю.
И с унылою улыбкой
Я иду и всё иду
По земле холодной, зыбкой
К омертвелому пруду.
Там стою всегда часами,
Слышу шум холодных волн,
Что сокрыты под снегами, —
Там я дум минувших полн.
Как-то раз, совсем печальный,
(Но когда — я то забыл)
Я стоял во мгле кристальной
И молитвы всё твердил.
Я молился слишком много,
Слишком я душой страдал,
Даже требовал у Бога,
Даже Бога проклинал.
Разве мог тогда узнать я,
Что исполнятся слова!
Но, увы, мои проклятья
Доросли до Божества.
Из снегов немого пруда
Поднялась любовь моя,
Поднялась она оттуда,
В блеске инея горя.
Белоснежными руками
Обвила меня, как прежде,
И застывшими устами
Призывала вновь к надежде.
Видно, ангелы жалели,
Соня, нас с тобой тогда,
Разлучить нас не хотели
Никогда и никогда…
И меня снега покрыли
Покрывалом из парчей…
Слишком много мы любили,
Мы любили слишком с ней!
СНЫ ПРОЛЕТАЮТ, КАК ТЕНИ
Сны пролетают, как тени,
Тени прозрачных ночей.
Слышится запах сирени.
Сердцу невольно грустней.
Сколько печали и муки
В каждом дрожанье листка!
Шепчут они о разлуке,
Шепчут, качаясь слегка.
Словно в живом саркофаге
Грустный понуро идёшь.
Звёзды застыли в зигзаге.
Тихо колышется рожь.
Сердце, как прежде, томится,
Рвутся от мира мечты,
Грёзам великое снится,
Образы светло-чисты.
Между немыми стволами
Сонных гигантов ночей
Я пробуждаю словами
Тайны забытых идей.
Всё, что давно уж почило,
Всё, что отдали гробам,
Нищий, могучею силой
Миру на миг я отдам.
Людям ничтожным приснится
Яркое счастье во сне;
Будут страдать и томиться
В прошлой блаженной стране.
Я упоённый мечтами,
Бледный, в лохмотьях пойду.
Стану делиться не с вами
Светлым сияньем в саду!
— Разве оборванный нищий
Может вам правду открыть?!
Дайте голодному пищи,
Сжальтесь, подайте испить!
В ПАРКЕ
Как уныла осень парка!
Завтра день, снова день!
Не целуй меня так жарко!
Погляди! В ночную тень
Тайно прячется дорога.
Подожди, мой друг, немного!
Звон печальных колоколен
Вновь услышит завтра день.
Кто забыт и обездолен,
Вновь увидит парка тень.
Кто-то ходит, призывает,
Тень за тенью пробуждает.
Кто-то тусклыми очами
Смотрит в бездну бытия.
Кто-то мёртвыми губами
Шепчет, плача и любя:
Вновь проснутся дни за днями,
Пронесутся все над нами.
И неслышными шагами
Отойдут в немую тень.
О, прильни ко мне губами,
Завтра день, снова день.
Дни за днями пробуждая,
Мы воскреснем, дорогая…
Подожди ещё немного!
Безнадежен мрак теней!
Тонет бледная дорога
Под навесом чёрных дней.
Кто-то плачет, повторяет
И в безмолвии рыдает…
МАРИЯ
Где ангелы света летали,
Где роза спасенья росла,
Там дева святая цвела.
Мария — её называли.
Уста мои страстно лобзали
Избранницу светлой мечты,
Любви и святой красоты.
Мария — её называли.
И ангелы света взирали
На нашу святую любовь.
В ней счастье рождалося вновь.
Мария — её называли.
Так часто мы с нею внимали,
Как мир одинокий стонал
И деву к себе призывал.
Мария — её называли.
В холодной, тоскующей дали
Я с нею простился тогда,
Она же ушла навсегда!
Мария — её называли.
И ангелы света рыдали,
И с ними теперь я один,
Померкшей любви властелин…
Мария — её называли.
СМЕРТЬ I
Не утомлённый страданьем,
Не изнурённый борьбою,
Но с глубочайшим сознаньем
Стану теперь пред тобою.
Стану, как витязь могучий
Перед борьбой роковою,
Перед нависнувшей тучей
С лёгкой, крылатой стрелою.
Лук мой калёный застонет,
Дрогнет моей тетивою,
Многое на сердце тронет —
Грянет грозой роковою.
В нас одинакова сила!
Много в нас тайн заключённых!
Много судьба нам дарила
Стрел своих дивно калёных!
Смерть! я тебя побеждаю,
Но над победой случайной
Тоже, как мальчик, рыдаю
Перед разрушенной тайной.
МОЛИТВА
Забытый дом! Как в тьме могильной,
В пыли оплёван я лежал
И, жалкий раб, молитвою всесильной
К себе я Бога призывал.
За мной слова молитвы повторяли
Хор звёзд и тихая луна.
Со мной на небе ангелы рыдали —
Лишь ты не плакала одна.
И пламенем всё небо осенило,
Святым сияньем Божества.
И родилась во мне святая сила,
Святые, грозные слова.
Я встал свободным, Бога созерцая,
Забыл тебя и мир людей
И шёл вперёд, зачем, куда не сознавая,
Но шёл я к «Истине Скорбей».
ПОЭТУ
Горят фонари
До юной зари
Весёлой толпою.
И неба наряд,
Где звёзды блестят,
Затмился слезою.
Погасла луна,
Созвучий полна,
Пред новым их светом.
И небо висит
И тихо грустит —
Над мёртвым поэтом…
СМЕРТЬ СОЛОВЬЯ
Полон грусти и печали,
Пел безумный соловей
Песню страстную теней —
Вы не знали, вы не знали!
С грустью тяжкою внимали
Этой песне сны веков:
В ней дрожал предсмертный зов
Вы не знали, вы не знали!
А когда в померкшей дали
Утонул ослабший соловей
Между снов любви своей —
Вы узнали, все узнали?!
«Сквозь сон моей печали…»
Сквозь сон моей печали
Я к ней на свадьбу зван.
Мечты мои встречали —
Туман, один туман.
Подруги ей надели
Вуаль на лёгкий стан.
Мечты мои смотрели —
Туман, один туман.
Невеста молодая
Узнает ли обман!
А я стоял рыдая —
Туман, везде туман…
СМЕРТЬ II
С померкшей улыбкой в очах,
Вся страстью немой упоённая,
Безумьем моим воскрешённая,
Явилась ко мне ты в слезах.
Пришла, как больное дитя.
Во мне ты искала спасения.
Пришла ты, как грёза осенняя,
О дивном минувшем грустя.
Ты помнишь, я встретил тебя,
Как будто невесту стыдливую, —
Теперь покидаю счастливою,
Безумно, как мальчик, любя.
ВОСПОМИНАНИЕ
Небо над нами рыдало,
Как будто больное дитя.
Ты тихо меня обнимала,
О чём-то минувшем грустя.
Не зная любви и отрады,
Я в даль, как безумный, глядел,
И губы шептали: «Не надо!»
Я что-то припомнить хотел.
Мне чудились страстные ласки,
Минувшей, как счастье, любви;
При бледной, осенней окраске
Безмолвное тело в крови.
Я видел померкшие очи,
Я слышал удушливый хрип
В молчанье бесчувственной ночи,
И двери стенающей скрип.
Я тихо тогда приподнялся.
Мне чудилась снова — беда!
И снова во мраке раздался
Удушливый хрип, как тогда…
«Последний аккорд мирозданья…»
Последний аккорд мирозданья,
Последнее слово «люблю»
Померкнет в пучине познанья
И грёзу разрушит мою.
Но есть недоступные дали,
Там высится грозно скала.
Туда мы Любовь приковали —
И там непроглядная мгла.
И мы поселимся жрецами
Вокруг позабытой мечты,
И вечность сомкнётся над нами
Любви и святой красоты.
«Весь туманный сад…»
Весь туманный сад
Луной объят,
Луной осенней.
И звёзды в ряд
В пруду горят,
В пруду, где тени.
И я один
Среди долин
С моей мечтою!
Я не забыл,
Что проклят был
Вчера тобою.
Заря плывёт,
Заря растёт
В немой пустыне,
И похорон
Я слышу звон
Немолчный отныне.
В ДЕВИЧЬЕЙ СПАЛЬНЕ
Кажется душно в девичьей спальне
В тихую лунную ночь.
Сердцу становится как-то печальней…
Сердцу ль тоску превозмочь!
Вижу, как лунным, сребристым сияньем
Сад задремавший залит.
Слышу я листьев влюблённых шептанье,
Ночь о любви говорит.
Часто мне кажется, будто виденья
Там по дорожке скользят.
В спальню доносится тихое пенье,
Тихое пенье дриад.
Сердцу мучительно, сладко и больно
Так не любить никого.
Слёзы о ком-то роняешь невольно,
Любишь, не зная кого.
НАША ДОРОГА
Нет, подождём мы немного
Искать утешенья могилы!
Не кончена наша дорога!
Ещё не исчерпаны силы!
Боже! мне слабые ноги
Сожгли беспощадно песчинки
Твоей бесконечной дороги,
Где нет ни дождя, ни росинки.
— Друг, ты ступаешь так вяло!
Пройти нам осталось немного;
За нами далёко начало
И кончена скоро дорога…
НИЩИЙ
В костюме стареньком и гадком,
Больной я пред тобой стоял.
Струилась тихо грязь по складкам,
Зловонная, а я молчал.
Ты видела, в лице больного
Лежала Божества печать;
Она сказала слишком много —
И ты её могла понять!
Мой друг, твои уста молчали.
В твоих задумчивых очах
Рождались искорки печали,
А грудь сжимал безумный страх…
И ты, дитя больного света,
Упала нищему на грудь!
В отрепьях встретила поэта!..
О друг, ты этот миг забудь!
ЗМЕИНАЯ ЛЮБОВЬ
Роща застыла осинная.
В солнечных, светлых лучах
Искрится шкурка змеиная;
Тихо лоснится на мхах.
Дума таится змеиная
В ярких, змеиных очах;
Тело чешуйками, длинное,
Тихо дрожит на камнях.
Что-то теперь подымается,
Что-то теперь извивается,
К самке ползёт меж камней.
Страстно к змее прижимается,
С нею как будто сливается,
С нею, с подругой своей…
ЗАКОН
Я сказку тебе расскажу
Пустую, для малых детей.
В ней «гадких» тебе покажу
И их накажу поскорей.
Я вычитал сказку случайно
В книжонке забытой и старой.
Ту сказку окрестим мы «Тайной»,
Её героиню «Тамарой».
Как водится, где-то вдали,
Где царствует чуждый народ,
В пределах безвестной земли,
Ребенок прелестный растёт.
Прелестен, как звуки стихов,
Он ведал нездешние сны,
И тайны загадочных слов
Не были младенцу темны.
Он ведал грядущее в горе,
Он знал о минувшем в печали.
В том царстве, где синее море
С молитвой вседневно встречали,
Тамара для близких друзей
Надеждой земною росла;
Не ведая слёз и страстей,
Обет неземной берегла.
И быстро неслися года,
Неслися на крыльях своих,
Неслись, как несутся всегда,
Не зная печалей земных… —
Тамара о чём-то грустила,
Святая, не знавшая горя.
Подруга у ней расспросила.
Она указала на море:
И мчалась волна за волной,
И слышались стоны и рёв,
И парус чернел неземной,
И был он причалить готов.
И кто-то, весь в броню одет,
Усталый к Тамаре пришёл:
«Я тоже имею обет;
В тебе я сестру приобрёл!
Мы людям несчастным поможем
Найти неземное начало.
Доход мы народу умножим. —
Живёте вы тихо и вяло! —
Я дам тебе дарственный трон,
О дочь неземная богов!
Разумный, но строгий закон
Тебе написать я готов»… —
И тянутся вяло года.
И высится грозно закон.
Тамара ушла навсегда:
Остался владыкою он.
А люди счастливые плачут,
Но веруют в силу закона.
И вместо прекрасного трона
Тюрьму для Тамары назначат.
Тамару, богиню любви,
Теперь нам нигде не найти!
Напрасно! Её не зови,
Хоть слёзы скопились в груди!
«Мы знаньем смелым угадали…»
Мы знаньем смелым угадали
Природы тихое дыханье
И нашим детям в назиданье,
Чтоб облегчить им торный путь,
Из камня высекли скрижали.
На них мы точно написали:
Куда и как плывёт звезда;
В какие грозные года,
Врагам свою подставя грудь,
Своих детей и жён мы охраняли.
Как жили прадеды с богами,
И где дымил святой алтарь,
Как наш могучий, добрый царь
Любил нас, как детей своих,
А непослушных бил плетями.
Царила истина над нами,
И был у нас святой закон,
Хоть был порой и страшен он,
Но только страшен для плохих,
Недружно бывших со жрецами.
А ты, безумец бледнолицый,
К чему твой бред, твои слова!?
Какие тайны божества
Ещё ты выдумать успел?!
К чему ненужные страницы
Ты хочешь дать сынам Столицы?!
Твою «любовь» не знаем мы!
Ты не спасёшь нас от сумы!
Мечтать напрасно ты посмел!
Уйди, безумец бледнолицый!
«Усталый день плетётся до конца…»
«Лицом к лицу пред этой бездной тёмной».
Усталый день плетётся до конца.
И вечер как всегда идёт за ним,
А завтра вновь заменится другим
И вечно вновь до лучезарного венца.
Но между вечером и днём
Есть бездна необъятная для нас;
Её мы непонятною зовём,
Непроницаемой для глаз.
Её всегда боимся мы,
Мы слышим, кто-то дышит в ней,
И давит ночь громадою своей,
Как свод удушливой тюрьмы…
Но не для всех она страшна:
Тому, кто дни давно забыл,
Тому, чья жизнь всегда темна,
Тот душу в ночи схоронил.
И вот душа опять живёт!
Свободно дышит вновь она,
И в сладких звуках тишина
Меж снов пророческих плывёт.
И столько снов, великих снов
Рождается среди ночей,
Что слышит мир могучий зов
Опять раскованных идей.
Я ЖАЛЕЮ
Я писать о любви не умею, —
Не умею я также рыдать —
То, что теперь я жалею,
Не моею душой отгадать.
Я жалею цветы полевые,
Что под снегом сокрылись давно,
Я жалею, что грёзы ночные
Улетели под утро в окно.
Я тоскую, что небо над нами,
Что не в силах туда я взойти,
Что святыми, живыми цепями
Я прикован к земному пути!
«Слышен звон струны певучей…»
«Мысль изречённая есть ложь».
Слышен звон струны певучей,
Мчатся вдаль стихи Баяна:
Их, исторгнув из тумана,
Записал поэт могучий.
Грозно высятся скрижали
О делах былых героев:
Их среди первичных слоев
Из земли мы откопали.
Ряд божественных ваяний
Мы нашли под грудой лавы.
Это гимн для старой славы,
Сон былых воспоминаний…
Только грёзу не запишешь!
Только грёза мчится мимо!
Сон уйдёт неумолимо.
Нет! о них ты не услышишь!
ГРЕХОПАДЕНИЕ
Словно огненные руки
Разверзают эту ночь!
Ангел внемлет стонам муки,
Но не в силах им помочь.
Рай с безверьем сочетая,
Символ Веры продают!
И в церквах, любви не зная,
О любви к святым поют!
И Распятьем, как секирой,
Рубят тёмных прихожан!
Но грядёт, глядите, Сирый
Из далёких, чуждых стран…
Он грядёт в недоуменье,
Слышит грозный звон цепей,
Но в святом преображенье
Недоступен для людей…
«О, дай мне, Демон, мысли чистые…»
О, дай мне, Демон, мысли чистые.
Чтоб я мог Тебя познать,
Чтоб в глаза Твои лучистые,
Я с надеждой мог взирать.
Я словами вдохновенными
Ублажать Тебя хочу
И руками дерзновенными
Затеплю Тебе свечу.
И в безверье — я уверую,
Душу в звуках обрету —
Чрез долину тёмно-серую
Притекаю я к Кресту.
«Ты пред роком смутился…»
Ты пред роком смутился —
Облекается схимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
Ты с любовью простился,
Ты, любовью томимый.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
Ты пред смертью смутился,
Пред желанной, любимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
ЗАКЛЯТИЕ
Со взором, полным ожиданья,
Я тьму минувшую читал.
Маэстро мёртвых начертанья
В руках кощунственных держал.
Хотел в монашеской латыни
Былые тайны отгадать:
Найти заклятия в святыне.
Хотел я сам маэстро стать!
И звал я демонов сурово,
Я заклинал их, я молил,
Я плакал и смеялся снова —
Себя им в жертву приносил.
Но нет, они людей забыли,
Они не делят наши дни!
Ведь их живых мы схоронили
И погасили мы огни!
«Скажи мне, Бездольный…»
Скажи мне, Бездольный,
Где Образ ликующий?
«То звон колокольный,
О Правде тоскующий».
Скажи мне, Бездольный,
Где свет Нарождающий?
«То звон колокольный,
К любви призывающий».
Скажи мне, Бездольный,
Где мир умирающий?
«То звон колокольный,
Любовь обвиняющий…».
ГИМН
Это утро — сна преддверье,
Сна предвестника спасенья.
О, покиньте лицемерье:
К небесам летят моленья!
Это утро — сна преддверье,
Сна могучего целенья.
«О, уверуйте в безверье!
О, воздайте Мне моленья!»
«С грядущими безднами…»
С грядущими безднами,
Туманных, предвечных миров,
В жилище свободных богов,
С мечтами созвучий надзвездными —
Я слиться готов!
О, дайте порфиру учителей
Забытому другу рабов,
Забытых, нездешних миров,
Работу святых Небожителей —
Я ею облечься готов.
О, дайте сандалии нежные,
Созданье грядущих врагов!
Я слышу пророческий зов,
Я вижу равнины безбрежные.
Пойти я готов!