Ушёл я от них!
Было душно и тесно.
Грёзы существ неземных
Были под властью гордыни телесной.
Ушёл я от них!
Поле предстало в широком просторе.
В душе моей ужас затих,
И шёл я, духовным властителям вторя.
Я шёл по пустыне, и было темно,
А сердце моё освятилось.
За мною мерцало палатки окно,
И слов трепетанье едва доносилось.
И дальше я шёл,
И было темно, безысходно.
За мною звучал произвол
И меркнул в пустыне свободной.
Я замер, потух, как свеча,
И пал на колени, вдыхая пустыню.
Молитва моя была горяча.
Я землю лобзал, как святыню…
ДРЕВНЕЕ ЗАКЛЯТИЕ**
Тебя со мною нет.
Но вечно ты со мною.
Гляжу за тонкой пеленою,
Где потухает слабый свет,
Твои я вижу силуэты,
Твои мне слышатся ответы.
Меня не знаешь ты,
Но рядом я иду с тобою;
Покровы нежной темноты
Нас окружили тканью голубою.
И знаешь ты, что рядом
Иду с тобой, — ласкаю взглядом.
И в темноте — боишься ты!
Зовёшь меня стыдливо:
Во власти ты моей мечты,
В власти тени горделивой[108].
А поцелуй мой нежный
Дарует сон тебе мятежный!
И днём ты не одна.
Ты днём с моей мечтою. —
Ты утомлённа и бледна
В борьбе с телесной чистотою.
Ты ночи ждешь так страстно
И тьмы великой, своевластной.
Ты знаешь — я с тобой
И ты со мной навечно;
И голос нежно-голубой
Зовёт нас к радости беспечной;
Во власти духа ты, и — знай,
Я дух молитв — бессмертный Адонай.
ПРИШЛЕЦ
Громадное чёрное тело приближалось к земле, и на земле стало темно. Только иногда голубовато светящиеся искры пронизывали мрак, и быстро неслись куда-то вдаль, и там умирали.
Жители земли, — люди, никогда не видавшие темноты, боялись её. Они укрылись в свои норы, и зажгли в них тела растений, и, глядя на медленную их смерть, надеялись на жизнь.
Вершина высокой горы осветилась ярко-бело.
Вниз медленно спускался усталый человек. На нём были светящиеся лохмотья. Он пришёл к людям и просил у них пищи и права жить всегда на высокой горе. Они дали ему риса и проводили его на высокую гору. Там они построили из камней и земли нору для него.
И он стал там жить, никогда не сходя вниз к людям. Они его спросили, что он будет делать один на горе. «Думать о Боге» — ответил он и удалился в свою нору, а люди пошли к себе вниз.
Стало опять светло!
Все видели свет и радовались на него.
К одинокому никто не входил. Иногда, когда вечером было особенно чистое небо, они могли видеть одинокого, сидящего на скале. Он сидел на ней часы, дни, недели, не двигаясь с места.
Он думал о Боге.
Иногда рядом с ним чернел на светлом небе громадный медведь, который тоже сидел, не двигаясь, и тоже думал о Боге. Иногда к одинокому с кружительной выси небес опускался огромный сизый орёл, садился ему на плечо и застывал надолго и тоже думал о Боге.
И так шли года, а за ними века.
Люди сильно поумнели и научились даже говорить со звёздами. А звёзды бывают разные: одни тепло светятся на небе и думают о Боге; другие же, яркие, горячие, мало думают и хотят испытать всё сами. Они сперва узнают, а потом думают. Они часто опускаются до самой земли и смотрят, что там творится, или же войдут в сердце человеческое и зажгут в нём томление к надзвёздному миру.
Вот люди стали разговаривать со звёздами и рассказали им, что на высокой горе, вот уже много тысячелетий, сидит одинокий и всё думает о Боге, и что рядом с ним птицы и звери тоже сидят и думают о Боге.
Одна очень яркая звезда сказала людям, что взобраться на гору они сами уже больше не могут, но что она, звезда, согласна спуститься к одинокому, посмотреть на него и рассказать обо всём людям.
Когда настала ночь и небо сделалось чёрным, звезда ринулась на землю. И она увидала: от норы одинокого остались одни камни, а между ними лежали его кости, белые, и едва светились во мраке. Самого же одинокого она увидать не могла. Снова взвилась звезда на небо и рассказала людям и другим звёздам, что одинокого больше нет, а лежат одни его кости.
И засмеялись люди и назвали его глупцом за то, что до сих пор его видали и перестали его видеть.
А звёзды тихо потолковали между собой, и каждая осталась при своём свете.
Снова прошли тысячелетия.
Земля стала холодной, но холода не было, так как некому было его ощущать.
Людей не стало. Вместо них по земле клубились туманы, сталкивались друг с другом, и была на земле великая тоска. Одни звёзды по-прежнему либо тепло, либо жарко сияли на чёрных небесах.
Там также сияла и любопытная звезда и томилась она, что нет больше людей и что не с кем ей говорить. И раз взглянула она снова на холодную землю. Сперва увидала беспокойные туманы, а за ними и высокую гору, где так долго жил одинокий и всё думал о Боге, и она увидала и — одинокого.
Он не сидел больше, а стоял, стоял высоко над туманами.
Его тысячелетний лик светился ясною мудростью, и длани его были распростёрты над беспокойными туманами, и он думал, думал о Боге.
И дрогнула звезда, и пала она, но не на землю, а в бездонную пропасть времён, и в пространстве, где ей нельзя ни думать, ни чувствовать, она будет лететь вечность.
Взгляни на небо, — ты увидишь её блуждающую в великой скорби.
Москва 21/X 1903
ЛЕСТВИЦА**Поэма в VII главах А. Л. Миропольского
КО ВСЕМ, КТО ИЩЕТКак предисловие
Я хочу говорить здесь о спиритизме. Когда мне случалось поминать о нём в беседе людьми, причастными новому искусству, мне возражали: «Это неинтересно». Интересен Ницше, импрессионизм, пожалуй даже лунатизм, а спиритизм нет. Читают Плотина, прочтут записки святой Терезы, может быть о процессах ведьм, но не станут читать ничего из библиотеки по спиритизму ни Аксакова, ни Дю-Преля, ни Цёлльнера, ни Ходжсона, ни Барадюка.
Спиритизм для деятелей недавнего прошлого был нестерпим, потому что говорил о душе, для новых мистиков он ненавистен напротив потому, что всё порывается к опытным наукам. Ещё он подозрителен тем, что когда-то имел внешний успех, притом в мещанской среде, в пошлых гостиных, увлекшихся столоверчением. Все слыхали, что спириты сидят в темноте и вызывают умерших родственников, а те стучат и сообщают приторные сентенции. Легко улыбнуться самодовольно, вспомнив это, но ведь ясно, что не может этим одним быть наполнена вся литература спиритизма. Странно и смешно спорить против новой поэзии, потому что не понимаешь её. Разве не позорнее отвергать спиритизм, не зная его?
Самое ценное в новом искусстве — вечная жажда, тревожное искание. Неужели их обменяют на самодовольную уверенность, что истина найдена, что дальше идти некуда, что новая истина уже не может оказаться ложью? Неужели и «новые люди» с высоты своей мудрости будут судить всё, просто прикладывая готовую мерку: не подходит? — значит, и не нужно или неинтересно. Это будет не освобождением, а новым видом рабства. Довольно безразлично — железные цепи или деревянные колодки. Отрицать и отвергать — всегда слабость. Истина во всем и везде — её нет только в неподвижности. Созидателям нового, искателям обетованных стран, нечего прятаться за окопы и укрепления. Что если камень, отвергнутый строителями, и есть тот самый, который надо было положить во главу угла?
Современная наука, т. е. наука трёх последних столетий, впитала в себя при своём возникновении идеи Бэкона и Декарта, рационализм и механическое миропонимание. Из этого создался фон современного знания, особое «научное мировоззрение», атмосфера, вне которой наука не может дышать. Формулировав свои «законы природы», наука порешила, что ими определяется всякое существование. Мир науки — это особый замкнутый мир, вовсе не адекватный бесконечной вселенной, хотя и вместивший туманные пятна. В этом своём мире люди науки орудуют очень искусно, делают открытия и подводят итоги, но они слепы ко всему, что совершается за пределами их области. Они поставили на своём знамени: факт! — но сами на каждом шагу отворачиваются от фактов, только потому, что они противоречат их предвзятой теории. Не удивительно поэтому, что люди науки встретили спиритизм отрицанием[109].
Но господство позитивной науки проходит. Её недавнее торжество было последней вспышкой пламени, прежде чем угаснуть. Позитивная наука, «положительное знание» сведены с неправо занятого ими трона, и им указано их место — в прихожей и на улице: пусть они зажигают там электрические лампы и катают вагоны. Речь Брюнетьера о банкротстве науки свидетельствует, что это сознание разлилось уже повсюду, даже опошлилось. Люди поняли, что позитивизмом жить нельзя. Всё более страстно, всё более жадно стали они порываться к иным знаниям, к непознаваемому, к тайнам.
Эпиграфом ко всему нашему поколению можно поставить стихи Фета о «ласточке стрельчатой над вечереющим прудом»:
Вот понеслась и зачертила,
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же вдохновенье
И та же тёмная струя…
………………………
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть!
Все мы порываемся за пределы, все мы жаждем вздохнуть чуждой стихией. Нам стало тесно, душно, невыносимо. Нас томят условные формы общежития, томят условные формы нравственности, самые условия познания, все, что наложено извне. Нашей душе потребно иное, иначе она умрёт. Всё ясней сознаётся, что если в мире есть только то, что видимо есть, — жить незачем, не стоит. Мы принимаем все религии, все мистические учения, только бы не быть в действительности. Даже успех анти-мистических учений гр. Л. Н. Толстого и Ницше объясняется той же жаждой. Толстой изнемог в подобных исканиях и сказал себе: «Найти нельзя, нечего и искать, всё просто: перед тобой рукоять, и качай её, а что выйдет, знает хозяин». Все изнемогшие пошли за Толстым. Ницше объявил себя врагом всему мистическому, даже духовному и идейному, как декадансу. Но еще с большей яростью напал он на всё современное. Он даже отказался от искания истины, потому что современная истина, та, которая теперь доступна человеку, ему неинтересна. Ницше поставил себе цель за пределами современности — сверхчеловека. И вот мистики пошли за Ницше, врагом мистицизма, ради этой сверхчеловеческой цели. Мальчики прошлых времён зачитывались трезвым Плутархом, потом Дон Кихотом и Робинзоном, но мы ещё на школьной скамье упивались Жюлем Верном, Фламмарионом, Райдером Хаггардом, Уэльсом, еще детьми мечтали о жизни на иных планетах. В зрелую пору нашими любимыми поэтами (любимыми, хотя, может быть, других мы ставим выше) оказались Эдгар По и Достоевский, Тютчев и Фет. По и Достоевский близки нам именно тем, что показывают возможность иных чувствований, словно уже отрешённых от условий земного. Тютчев и Фет дороги нам своим ощущением «двойного бытия» и «двойной жизни»[110]. Мы жадно исследуем всё таинственное и странное, что нашли в своих душах, спускаемся во все её глубины, чтобы хоть там «коснуться мирам иным». Мы опять обратились к сумрачным страницам «Критики чистого разума». Кант окружил познаваемое стальной стеной и силой вернул голубя, порывавшегося лететь в безвоздушное пространство, но этим только сделал искусительнее искушение. Увидав отчётливо, что познаваемое имеет грани, что за ними есть непознаваемое, мы уже не можем не сгорать от жажды прозреть в те недоступные миры.
И первое, о чём мы гадаем, это — «о тайнах вечности и гроба».
Я помню, конца мы искали порою,
И ждали, и верили смертной надежде,
Но смерть оказалась такой же пустою,
И так же мне скучно, как было и прежде[111].
И ещё:
Не плачь о неземной отчизне
И помни: — более того,
Что есть в твоей мгновенной жизни,
Не будет в смерти ничего[112].
Или:
И в час, как победу мой ум торжествует,
Твой шёпот злорадный мне шепчет вдали:
А вдруг ты ошибся, о мудрый земли,
И грозное «там» существует?[113]
И вот нам говорят, что есть связь между нами и иным бытием, что Гамлет ошибся, назвав «ту страну» такой, «откуда не возвращался ни один путник». Нам говорят, что есть возможность вступить в общение с духовными личностями, бытие которых вне нашего времени и пространства, мышление которых не обусловлено категорией нашей причинности. Нас зовут прислушаться к их голосу на самую грань нашего мира, куда уже падают тени инобытия. Неужели все мы не поспешим туда, готовые тысячу раз ошибиться ради одной молнии такой надежды? Люди науки не хотят идти, ослеплённые и отягчённые вековыми предрассудками, что же медлят борцы против всех предубеждений? Неужели, прочтя эти мои строки, пусть не убедительные, но упорные, можно остаться столь же спокойным, как вчера, хотя по-прежнему не попытавшись приблизиться к тайне? Неужели можно удовольствоваться тем же ответом: «Это спиритизм? Это Аллан-Кардек? Это неинтересно!» О власть слов, о бессмертие предрассудка!
Те таинственные явления, которыми занят спиритизм, в разных формах отмечались во все времена и во всех странах. Если это и исключения, то из неверного правила. Вера в стихийных духов, в леших, русалок, домовых — или наяд, дриад, фавнов не скудеет в массе народа и до наших дней. Доныне встречаются люди, одарённые особой способностью духовидения: величайшим духовидцем после Сведенборга надо признать Андрю Дэвиса, который ещё жив. Можно составить громадную библиотеку из описаний явлений призраков, пророческих снов, сбывшихся предвещаний и т. п. В средние века различные гадательные науки и магия — учение о сношениях с демонами — образовывали обширные, разработанные области знания. Хорошо известны также те странные непроизвольные явления, которые совершаются в так называемых непокойных домах. Пусть, наконец, каждый повнимательнее присмотрится к своей жизни и припомнит рассказы лиц, которым доверяет: можно быть уверенным, что все при этом столкнутся с рядом событий, обычно считаемых «таинственными».
В 1848 году «Рочестерскими стуками» было положено начало современному спиритизму или науке о медиумизме. Впервые после «века просвещения» люди знающие и мыслящие обратили внимание на область таинственного. К сожалению, на первых шагах вся деятельность поборников новой науки была направлена на самые неблагодарные и наименее важные её стороны. Воспитанные в духе позитивизма, они бывали так поражены самым фактом медиумических проявлений, что все свои силы полагали на доказательство их подлинности. Было потрачено много ума, было построено много остроумных приборов, чтобы только установить существование явлений, наблюдавшихся бесконечное число раз во все века. Прискорбно, что эта непроизводительная трата сил продолжается и теперь, хотя казалось бы вдвойне нелепым доказывать вновь уже неоднократно доказанное. Вместе с тем, первыми исследователями медиумизма делались, по большей части, лица, специальностью которых было естествознание. В новые свои работы они вносили привычные методы и интерес к фактам определённого порядка. Между тем, сущность медиумических явлений есть проявления некоего духа. Применение к их изучению методов физики не могло дать успешных результатов. Так же неуместным было предпочтительное изучение физических проявлений медиумизма (каковы: стуки, движения, видимые образы). Знакомя нас с частными и, так сказать, случайными сторонами медиумической силы, они менее всего могли нам сказать о её существенных и основных свойствах.
Но за последнее время в науке о медиумизме произошёл важный и благодетельный переворот. Внимание исследователей от физических явлений обратилось к их духовному содержанию. Истинным объектом науки о медиумизме стали те сообщения, которые получаются медиумическим путём, т. е. через непосредственное или через автоматическое письмо, через речь при трансфигурации, типтографией и целым рядом других способов. Не говоря уже о том, что сущность разумной духовной силы скорее можно надеяться познать из её духовных проявлений, медиумические сообщения должны быть предпочтены и на чисто методологических основаниях. Все физические явления совершаются однажды во времени, а так как в спиритизме возможно лишь наблюдение, а не эксперимент (т. е. мы не можем вызвать любое явление по собственному хотению), то исследователям либо приходится тратить годы на личные наблюдения, либо полагаться на описания. Отсюда постоянные жалобы на то, что явление наблюдалось или описано неверно, что чувства наблюдателя были обмануты — темнотой, напряжённым вниманием, внушением и т. д. Напротив, сообщения являются фактом длительным. Собранные в книге, они представляют исследователю объект, который он может исследовать в любое время и сколько угодно раз.
Что же мы находим в сообщениях? Целый мир индивидуальностей, резко очертанных, обособленных, самостоятельных, отличающихся и внешними признаками (слогом, почерком, характером ударов при типографии и т. д.), и своим миросозерцанием, понятиями, интересами, черпающих каждая из своего источника воспоминаний. Проявляясь последовательно, эти индивидуальности сохраняют отличительные черты своего характера, полнее раскрывают их, развивают с течением времени — одним словом, в своей личности вполне соответствуют людям. Иные из сообщающихся достигают высокой степени просвещенности, действуют вполне сознательно, поучают, сообщают много нового, помогают исследователю. Другие находятся на низкой степени развития, заняты земными делами, мелочами своей прошлой жизни, интересуются оставленным ими имуществом. Третьи справляются о судьбе лиц им близких. Четвертые не понимают ясно происшедшего с ними и сами просят у нас помощи и руководства. Иногда сообщения бывают сбивчивы, иногда прямо лживы. Объясняется это частью разнообразием характеров проявляющихся, частью сложностью самого процесса сообщения[114].
В науке о медиумизме господствует в настоящее время следующая теория для объяснения сообщений. Сообщающиеся находятся в иной сфере бытия, нежели мы, быть может, в пространстве иных измерений. Чтобы вступить с нами в сношения, они устанавливают некоторого рода телеграф, роль которого играет медиум, так сказать, живая машина. Медиум — это человек, способный воспринимать влияния, токи из той области бытия, где находятся сообщающиеся, и в то же время проявлять их в нашей области. Способы пользования этими живыми телеграфами многообразны и, по-видимому, весьма сложны. Сообщающиеся лишь постепенным упражнением, особой тренировкой, длящейся часто годами, достигают умения полно и отчетливо передавать нам свои телеграммы. Неумелость сообщающегося путает сообщение. Кроме того, можно заключить, что на сообщающегося приближение к нашей области бытия действует ошеломляющим образом, заставляет его наполовину терять сознание. Далее в живой телеграф попадает не только то, что прямо предназначалось для него, но и отзывы, которыми обменивается сообщающийся с другими существами своей области. Да ещё к этому примешиваются мысли и индивидуальные черты самого медиума. Неудивительно, что медиумические сообщения так противоречивы и сбивчивы. Но исследователю надо не смеяться над этой спутанностью, а объяснить её и распутать её.
Наблюдения и исследования последнего времени расширили наше представление о свойствах человеческого духа и о взаимоотношениях духа и вещества. Теперь поставлена вне всякого серьёзного сомнения возможность для духа непосредственно влиять на вещество, без содействия телесных органов: изменять вес предметов, двигать их, вызывать химические реакции (экстерьоризация двигательной способности[115]), вместе с тем и возможность выносить за пределы тела восприимчивость ощущений (экстерьоризация чувствительности[116]). Несомненно также, что человеческое испускает особые лучи, которые могут быть видимы особо сенситивными личностями и восприняты фотографической пластинкой в темноте[117]. Гипнотизм, чтение мыслей, все роды телепатии изменили наши понятия об отношении духа к духу[118]. Нам уяснилось, что сознательная жизнь духа составляет ничтожную часть всего нашего духовного бытия, что в некоторые мгновения душа наша может обнаружить запас сведений и воспоминаний, которых сознательно мы не обретаем в ней[119]. Факты раздвоения личности, сомнамбулизма, лунатизма, изучение психологи обмороков и сновидений разрушили в основании прежнее представление о личности, как идентичной с тем, что человек мыслит о себе.
Эти явления наводят на мысль, не есть ли все медиумические явления новое проявление способностей нашего духа, т. е. духа живых людей. Эта теория, в своём общем значении, получила название анимизма и была в недавнее время с большой ловкостью защищаема Гартманом. Несостоятельность её пытались раскрыть А. Н. Аксаков[120], д-р Р. Ходжсон[121] и проф. Хейслоп[122]. Даже если б мы допустили, что все обычные условия телепатии и сомнамбулизма (раппорт, сон и т. п.) не существенно необходимы, спиритические явления оказались бы в противоречии со всеми данными опыта о действиях духа живых. Но ещё важнее то, что нет никакой причины, почему бы наше «я» стало упорно распадаться на тысячу сублиминальных, подсознательных «я», упорно лгать, называя себя чужими именами, иногда именами лиц, нам лично известных, в совершенстве подражая их ухваткам и характеру, выдерживая их роль, ведя себя именно так, как стали бы они себя вести в таком положении. Особенное же доказательство в пользу спиритической гипотезы представляют ошибки и неудачи проявлений: они такого рода, что могут быть объясняемы лишь при допущении самостоятельности сообщающихся, их полной отдельности от личности медиума. Все медиумические факты образуют строго систематизированное целое, если в основание его положить проявление личностей умерших, и напротив, взяв для объяснения исходной точкой духовные силы живых людей, мы получаем беспорядок, хаос, не подчинявшийся систематизации. Разумеется, однако, что принятие той или другой теории, анимизма или спиритизма, не умаляет нисколько важности и значения самых фактов спиритизма, ни от какой теории не зависящих.
Из наблюдений, уже сделанных, можно составить некоторое предположительное понятие о том состоянии, в каком находятся сообщающиеся. По-видимому, всё, что в нашей духовной жизни образует наиболее ощутимое и важное, какова вся жизнь отвлеченной мысли, все чувства, порождаемые ощущениями внешних чувств, отходит на дальний план. Мир воспринимается иначе, а восприятие его нашим способом становится случайностью и исключением. Напротив, то, что нами пока считается случайным и исключительным, — то, что мы смутно знаем из предчувствий, вещих снов, симпатий, что почитается тёмной, бессознательной стороной нашего духа, — становится основой всего бытия. Те отношения между душами, которые здесь затемнены и бессильны, — внушение, чтение мыслей, сомнамбулические угадывания и лунатическая уверенность — становятся единственными и господствующими. Невозможно точно дать себе отчёт, сколь иной открывается тогда вселенная, и собственное существование, и все наши мыслимые отношения к себе, к другим, к Богу. Познавание этих условий бытия может и должно ускорить шаг человечества по пути к совершенству.
В. Брюсов 1901
ИВАНУ КОНЕВСКОМУ
Ивану Коневскому, который так любил эту поэму, «Лествицу», при жизни, ныне, когда он отошёл от нас в иной мир, — с прежним сознанием близости — посвящает её А. Л. Миропольский
Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый,
В начале поприща торжеств и славы,
Исполненный несокрушенных сил.
И ты счастлив, нам скорбь, тебе веселье
Не в будничных тисках ты изнемог,
Здесь на земле ты справил новоселье,
И празднично ещё горит чертог.
Ты много знал; с испугом и любовью
Пытливым взором ты за грань проник.
Но, что ты знал, не предано злословью,
Из тайн не сделано тяжёлых книг.
Ты просиял и ты ушёл, мгновенный,
Из кубка нового один испив,
И что провидел ты, во всей вселенной
Не повторит никто… да, ты счастлив!
Лишь, может быть, свободные стихии
Прочли и отразили те мечты,
Они и ты — вы были как родные,
И вот вы близки вновь — они и ты.
Ты между них в раздолье одиноком,
Где тихий прах твой сладко погребён.
Как хорошо тебе в лесу далёком,
Где ветер и берёзы, вяз и клён.
ПРОЛОГ(У ясновидящей)
Широкий, волнистый туман,
Безбрежное море видений
И скованный властно вражды ураган,
Рубиново-яркие к выси ступени.
Подавленный шёпот планет,
Запуганных мощною волей.
Угаданный сердцем «Привет!»
Вопрос не рожденный: «Доколе?»
Туман колыхнулся; из тысячи лиц
Мятущихся, жалких он слит:
Так стая испуганных птиц
С размаха летит на гранит.
Кого испугались ночные виденья?
К земле всколыхнулись их вечные звенья?
Зачем на их лицах мертвящий испуг?
Кто смеет тревожить властительных слуг?
То также лицо, но темнее других,
Глаза его пламенем светят угрюмым,
Искрами жжёт он духов земных,
Сквозь них прорывается с шумом.
«Кто, дерзкий, внезапно мне путь заградил?
Кто смеет бороться со мною?
Я царь над телесным, я тело родил,
Я буду владеть и душою!»
Но грозно туманы молчали,
Вопрос без ответа погас.
Где-то, кого-то на царство венчали,
Там, где не ведают нас.
И дрогнули духи, и криком
Они огласили безбрежность,
И встало виденье с истерзанным ликом,
Кровавая надпись над ним: «Неизбежность».
ГЛАВА I
Вздымались седые пески,
Надвигались ратью летучей,
Догоравшего неба куски
Гасли за тяжкою тучей.
Пески закрывали пути,
Равняли и выем, и выступ,
В город стремились войти,
Надвигались дерзко на приступ[123].
Народ, смятеньем объят,
Понимал бессмысленность битвы!
Звучал полновесный набат,
Во храмах не молкли молитвы.
Один только Князь, как всегда,
Был уверен в себе и спокоен.
Он стар, но не властны года
Над тем, кто бессмертья достоин!
Он в тайны науки проник,
Он дал народу законы,
Он с врагами бороться привык,
Ни в чём не встречал он препоны!
И смело поднял он меч,
Пошёл на боренье с песками;
Чтоб силой принудить их лечь,
Решил потоптать их войсками.
Но туча за тучей неслась
Песков всепобедная сила,
И тщетно топтал их разгневанный князь:
Войско стена окружила.
Усталых, упавших тела
Покрывает саван зыбучий.
Всё черней беспросветная мгла,
Всё грозней находящие тучи[124].
И нет путей, наконец.
Князь готов покориться проклятью:
Он встретит смерть, как боец.
С своею верною ратью!..
Но вдруг выступает старик,
Пескам угрожает клюкою.
Столетний пергаментный лик
Дышит волей живою.
И пали послушно пески
Ковром золотисто-чудесным…
Войска, отступя, далеки,
И Князь вдвоём с неизвестным.
И молвил странный Старик:
«Князь! ты ведаешь много,
Ты в тайны земные проник,
Но тайнам нет меры у Бога!
И в них-то зрим нам Господь,
Как солнце в зеркальной меди.
Те тайны косную плоть
Ведут к великой победе.
Избранник ты меж людей,
Я незримый твой покровитель.
Благодать в душе возлелей,
Будь в высшей борьбе победитель!»
Так молвил старик и исчез,
А князь был в раздумье глубоком.
Солнце с прозрачных небес
Смотрело торжественным оком.
Свой меч волоча по песку,
Князь в город пошёл, побеждённый.
Но верил в душе Старику,
Словами его опьянённый.
Победную рать народ[125]
Встретил в восторге великом.
Всю гулкую ночь напролёт
Князя славили кликом.
Во дворце не молкнул напев
Весёлых, торжественных песен.
Были пляски прельстительны дев,
Был кубков звон полновесен.
Холодная, тихая ночь
Лампады зажгла богомольно,
Людям желала помочь
Молитвой престольной.
Но князь на пиру меж друзей
Всё грезил о вещей загадке,
Вздымая грудью своей
Мантии пышные складки.
И только раз на пиру
Он поднял орлиные очи
И жадно внимал гусляру,
Как внемлют видению ночи.
Я, покинутый мирами,
Вам о свете говорю
И бессмертными словами
Предвещаю вновь зарю.
Вам не внятен свет великий
Между снами темноты:
Часто цепкой повиликой
Роз заглушены кусты.
Но под ней живая сила
Бьёт живительным ключом;
Розы ранняя могила
Оживёт пред вешним днём.
Так и вы, слепые люди,
Возродитесь после смерти.
Божья воля буди!
Слову песни верьте!»
Так спел неизвестный гусляр…
Прекрасную голову клонит.
Открыл ему многое песенный дар,
Но смысл его песни не понят!
……………………………
И утром верных своих
Князь созвал снова на вече:
«Покиньте жён молодых,
Идите со мною на сечу!»
Трепет недавний забыт,
Пред славой бесследно он канул.
И каждый о верный свой щит
Рукой испытанной грянул,
Как сизый матёрый орёл,
Привыкший бороться с ветрами,
Князь рать на победу повёл…
И шли ряды за рядами.
Проснулся свет
Над станом врагов.
Сечи привет!
Вся к биться готов.
Дружный звон
От броней живых.
Идёт миллион
Бойцов удалых.
Мы в сечу идём,
Мы встали от сна,
Мы песни поём, —
Заря — как весна!
Щит о щит.
Меч о меч!
Ветр свистит!
Дышит сечь!
Смерть и плач,
Крик и смех!
Всяк палач!
День потех!
ГЛАВА II
Войска проходили по множеству стран,
Раздвигая победные грани.
Под столицами вражьими ставили стан,
Налагали нещадные дани.
Но был ненасытен водитель их, Князь.
И отдых ему был неведом[127],
Какою-то жаждой безумной томясь,
Спешил он к новым победам.
За войском кровавый и огненный след,
Убийство, проклятия, горе…
Но вот и пути им свободного нет:
Пред ними свирепое море.
Но есть же за далью туманов и гроз
Безвестная, новая суша!
Туда своим криком зовёт альбатрос.
Призыв его радостный слушай!
И Князь поспешает на борт корабля.
Вот преданы ветрам ветрила.
И слышит могучих чужая земля.
Её попирает их сила.
Навстречу войскам надвигаются сны
Каким-то тяжёлым кошмаром,
Смелые дети безвестной страны
На удар отвечают ударом.
Сам Князь в упоенье желанной борьбы
Летит перед сомкнутым строем.
И радостен голос военной трубы,
Сменяемый яростным воем.
Но всюду, отвсюду враги и враги
Идут, наступают как волны,
Всё звонче, всё громче, как громы, шаги[128],
Но грозно ряды их безмолвны.
И снова, как в вечных зыбучих песках,
Напрасны и доблесть, и сила.
По войску прошёл торжествующий страх…
Все поняли, — здесь их могила!
Бегут… и напрасно, зовя и трубя,
Князь образумить их хочет;
Исполненный веры в судьбу и в себя,
Напрасно победу пророчит.
И сзади тяжёлый удар топора
Его повергает на землю.
«Не верю! Ужели настала пора?
Воистину ль смерть я приемлю?
Итак, мой старик, ты неправ, ты солгал!
Я не был небесный избранник!
Напрасно тебе я поверил, искал!
Умру на чужбине, как странник!»
И очи покрыл ему влажный туман,
И дух его, волю почуя,
Метался, желаньем глухим обуян,
Пугаясь, желая, тоскуя…
Но голос внезапный раздался: «Восстань!
Ты смерти ещё не достоин.
Не эта тебе предназначена брань,
Не здесь будешь биться, как воин».
Князь голос узнал своего старика,
И пламя влилось ему в жилы.
И встал он, исполнен, как юноша, силы,
Готовый искать и бороться века!
……………………………
Он встал с кровавой земли,
Он встал, огляделся кругом.
В тумане, чуть зрима вдали,
Пустыня лежала в венце золотом.
Она улыбалась на кровь и на смерть,
Улыбалась, как мать на ребёнка.
Над Князем дышала небесная твердь,
И жаворонок в небе плакался звонко.
И опять стоял перед ним
Старик с тяжёлой клюкою.
Лик, прозрачный, как дым,
Был исполнен волей живою.
И Князь, узнавши его,
Упал перед ним на колени
И молвил: «Скажи, отчего
Желаньям нет утолений?
За путями всегда есть пути,
Всегда есть сильнейший над нами,
Как силу твою мне найти?
Себя оковать ли цепями!»
Губами чуть внятно шурша,
С глубокой улыбкой во взоре,
Уверен в словах, не спеша,
Старик отвечал ему: «Горе!
Познай, не однажды текло
Земное твое прозябанье.
В душу тебе налегло
Много былого сознанья.
Ища и стремясь, ты не знал,
Что свершаешь волю былую:
Былого врага ты искал,
Теперь я его указую.
Как чёрный, холодный упырь,
Гоним мучительным страхом,
Дух сильный влетел в монастырь
И в нём поселился монахом.
К нему ты, избранник, придёшь,
Как нищий с святою мольбою
Под рясой предательский нож
Внезапно блеснёт пред тобою.
Ты Демона тело разрушь,
Отдай себя в грешные руки,
И станешь властителем душ,
Пройдя непомерные муки.
Тогда ты увидишь меня,
Меня ты забыл, но мы братья!
И в борьбе за сияние дня
Мы раскроем объятья…».
Князь слушал… Внезапно старик
Разлился в сребристом сиянье,
И старый пергаментный лик
Уплыл от него, как мечтанье.
………………………………
И Князь пошёл по пустыне,
Признав ту волю своей[129];
Товарищей прежних отвергнув, отныне
Он жаждал исполнить веленья теней.
И дни проносились над ним
И жгли его огненным жалом.
И ночи с лобзаньем святынь
Склонялись над Князем усталым.
И чахлые корни земли,
Желая от смерти Предтечу спасти,
Из песчаных груд проросли,
Ложились ему на пути.
И много мучительных дней
Горячими шёл он песками,
И много бездомных теней
Духовными видел очами.
ГЛАВА III
Пустыня и тени теней,
Снов пролетающих стоны,
Мириады зажжённых свечей
На небе у вечного трона,
И шёпот небесных жилиц,
Летящих стеснённой толпою,
Готовых повергнуться ниц,
Чтоб лёгкой подняться стопою…
Ожила угрюмая ночь!
Сперва стонала и плакала тяжко,
Боясь откровения утра.
Ожила угрюмая ночь!
И свод небес,
Когда-то убранный алмазом,
Подёрнут тяжкой синевою,
Как мертвеца покров.
Давно застыл, не видит лес,
Как водяным и мёртвым глазом
Во тьму глядит широкий ров,
Гнилой наполненный водою.
За ним в болоте притаились
Обители святой седые стены;
Они с безмолвьем примирились,
Веков познавши перемены.
Дух пролетал над областью уныния;
Он слышал, как ковыль шумел.
На горизонте — выгнутая линия —
Звезды нездешней хвост алел.
На кочке плавучей ведьма сидела,
Нагими руками власы заплетала,
О чём-то безвестном она сожалела,
О радостях духов она лепетала.
И стан её стройно склонялся под звуки,
В них тайна хранилась былого напева.
Во мраке сияли белые руки[130],
И долго пела болотная дева…
Но юное утро явилось вдали,
И ночь задрожала в тоске безысходной, —
И духи, и тени поспешно ушли
В незримую бездну дорогой свободной.
Монастырь неподвижен и строг.
Там колокол гулко рыдает:
Того, кто с молитвою лёг,
К молитве он призывает.
Пред Князем монахи стоят:
«Скажи нам, оборванный нищий,
— Нам жалок твой ветхий наряд. —
Давно не вкушаешь ты пищи?
Тебе мы дадим отдохнуть;
Мы к трапезе сядем с тобою.
Забудь про неверный свой путь,
Направленный грешной судьбою!»
Князь жадно на лица глядит,
Ищет врага между ними:
Но каждый достоин на вид,
Измучен делами святыми.
И слышится голос ему:
«Скажи им завет о спасенье,
Доступный простому уму».
На Князя сошло вдохновенье.
«Мы живём былыми снами,
И без них мы тени,
Обречённые веками
На бесплодность сожалений.
Кто здесь молиться посмеет?
Здесь холодом веет!
Только в смерти, смерти милой
Станем снова ближе к Богу[131].
После смерти с ярой силой
Мы опять познаем много[132]
Скрытой правды в грубом теле.
Скажите! Молиться вы смели?
Все родились мы слепыми,
И слепыми мы живём.
Хоть и званые, — чужими
Мы войдём в Предвечный Дом.
Сердце моё леденеет!
Скажите, здесь ужасом веет?
Тот, кто Божьими дарами
Осенён щедрей других,
Пусть поспешными устами
Осенит мой слабый стих.
Вырвите ужас из сердца телесного.
Жду я ответа небесного!»
Князь умолк и весь застыл,
И дрожал он в ожиданье.
В нём угас мгновенный пыл,
Бегло вспыхнувшее знанье.
Столпились монахи вокруг,
И старца они убеждали:
«Предвечной Правды ты друг, —
Ответь ему словом скрижалей».
И выступил к Князю тогда
Старец согбенный.
Длинна и седа борода,
Лик его странен смиренный,
В очах его полуживых
Огонь, как зарница, играет.
Грозно взглянув на своих,
Он страннику слово вещает.
«Напрасно ты Бога гневишь,
От века мы знаем уставы.
И много столетий здесь царствует тишь,
Пред Богом мы правы!
Никто не входил к нам до этого дня,
Чтоб не быть нашей тайной утешен.
Он радостно жил, хоть являлся, стеня,
Святым умирал, а прежде был грешен.
Ты хочешь низвергнуть великий кумир,
Но людям без нас показалось бы хуже:
Даруем сердцам мы божественный мир,
А мир бестелесный нам, странник, не нужен.
Находит приют здесь от жгучих страстей
Кто их разлюбил или ими измучен.
Другого не нужно! Людей пожалей!
Над миром усталым наш колокол звучен».
И старец торжественно смолк,
Главу преклонив лицемерно:
Он был между овцами волк,
Но пастырь монахам примерный.
А князь на него посмотрел,
Прозреньем опять осенённый.
И понял Монах — защититься хотел, —
Нарушить хотел неземные законы.
Три раза свой нож опустил
Князь в грешное тело Монаха:
Себя же крестом осенил,
Спасаясь от вещего страха…
Отпрянули в ужасе все
И смотрят на грешное дело,
И вдруг, огневой полосе
Подобное, что-то взлетело.
Стогласно гудит монастырь:
В нём колокол гулко рыдает;
Его безобразный упырь
Крылами своими качает.
В том видя таинственный знак,
На князя бросается братья.
Не явно ли Богу он враг?
То глас неземного проклятья![133]
На князя оковы кладут,
В тюрьму запирают под сводом.
«Преступника завтра сожгут
Пред всем монастырским народом!»
ГЛАВА IV
Глухая усталая ночь!
Снами больными, больными виденьями
Измучилась добрая ночь:
Сегодня прикована тяжкими звеньями
К земле земная, забытая дочь.
Ты мать не забыла, старуху печальную,
Ты чарам зловещим не веришь земли.
Зажгла ты на небе лампаду пасхальную,
Чтоб светлые тени к земле снизошли.
Ты скована снами, заботами грешными,
Но в каждое сердце умеешь взглянуть;
В тюрьму заглянула очами поспешными,
И в страхе спешила свой лик отвернуть.
Высокий, звонкий свод,
Отзвук каждого движенья,
Бесов злобный хоровод
И — мученья, и мученья!
Нет, не хочешь ты мучений,
Стонов грузных тел. —
В небесах ликуют тени,
Чертят грешному предел.
Ты всех объяла тканью нежной —
Покров единый надо всем;
В тебе нет горести мятежной[134],
Твой взор прозрачен, тих и нем.
Смело ты зажгла зарницы,
Осветила ярко тьму, —
Грозно огненные птицы
В княжью вторгнулись тюрьму.
И руки слепцов разъярённых
Застыли пред трепетным светом,
А камни в стенах полусонных
Их встретили звучным приветом.
Высокий, звонкий свод
Опустел, и бесов нет.
Их расторгнут хоровод…
Последнему утру — привет!
………………………………
О, печальный, тихий звон,
Друг ночей бессонных,
Божьей мыслью окрылённых,
Ты нам вождь, ты наш закон[135].
Ты и в княжеской тюрьме
Разливаешь блеск по плитам;
Райским светом в полутьме
По его скользишь ланитам.
Князь в молитвенном покое
Утра ждёт.
Утром кинет он земное
И к Предвечному взойдёт.
Вот и юный луч проснулся
В сумрак сводов заглянул[136],
На страдальца улыбнулся
И к цепям его прильнул.
А потом широко, плавно,
Осветив угрюмый свод,
Он походкой своенравной
Побежал вперёд…
Но чу! то звон ключей,
Железный шум у двери,
И гул смолкающих речей…
То палачи, то люди-звери.
«Убийцу сегодня сожгут
Пред всем монастырским народом.
Он пытку изведал под сводом.
Глядите, глядите, ведут!»[137]
Владыку морей и земли,
Постигшего тайное знанье,
К смерти вели,
Вели его в грозном молчанье.
Гордо и прямо он шёл.
Глядел, как орёл светлоокий,
Словно он витязей вёл
Сразиться в равнине широкой.
Безмолвно шли палачи.
На костёр подымались несмело.
Пламя зажжённой свечи
С ветром боролось, слабело.
Князь застыл; на огонь обратился
Взор его, полный любви;
Приговору внемля, склонился…
«Кровь проливший да сгинет в крови!»
Жадное пламя
Змеёю проворной ползёт,
То меркнет, то грозно, как знамя,
До небес досягнёт.
Рассыпаются угли; игриво
Пламенный бегает конь,
Мотает развившейся гривой.
Ржёт и хохочет огонь.
Рушатся балки и доски,
Но в миг последний,
Когда костёр осел,
Вдруг колокол с башни опять загудел[140],
Зовя к похоронной обедне.
И всякий в смущенье спросил:
«Что это такое?
Кто, грешный, устава не чтил, —
Убийце гласить о покое?»
Узрели: на башне высоко над ними
Старик вдохновенный стоял,
И гулко, и мощно руками худыми
Он колокол правды над миром качал.
И вспомнили все эремита,
Почившего много уж лет,
Была его память с преданием слита…
О грешном вещал он грешным ответ.
…………………………………………
Клубы дыма в пространство безгрешное
Срываются с места, грехом отягчённого,
За ними спешит, поспевает душа неутешная,
Душа неутешная князя казнённого.
Позабыл он, что прежде, когда-то
Он стремился по струям эфира,
Что имел он учителя-брата,
Что расстались они для спасения мира.
Душа в полоненье — движенье неверное,
Струится влиянье от грузной земли,
Ещё тяготеет пространство трёхмерное —
Учители-духи ещё не пришли!
Хаос надвигается!
Ужас коснеющий…
Кто-то незримый там улыбается,
Без-образный, Образ — имеющий.
«Довольно, довольно страданья.
Люби же себя и пойми,
Ты расстался безгрешен с людьми,
Ты в храме предвечного знанья».
Душа прояснилась и вспомнила вдруг
Целый ряд непонятных мучений,
Перед правдой грядущей минувший испуг,
К величью холодному сотни ступеней.
И восстала она, развернулась она
И помчалась по воздуху смело.
И была она снова сильна,
А далёко под нею ужасное тело.
ГЛАВА V
Там, где ночи нет,
Там, где свет всегда,
Звук безмолвием одет
И не молкнет никогда,
То они, склонясь друг к другу,
Обнимаются, как братья,
То томятся от испуга,
Слыша грозные заклятья,
И спешат, и ждут, а цели
Им небесные темны.
Небеса им ждать велели,
Ждать и видеть сны.
О сны мгновенные,
Тысячелетние
И неизменные!
Всё безответнее,
Немее, глуше
Земные души.
Мертвей вселенная.
Снится нам тяжёлый сон,
Будто мир из трёх сторон,
Будто прахом дух стеснён,
Силой вечных похорон.
И меж нас скользят незримо
Сонмы трепетных созданий.
В хоровод неуловимо
Вновь вплетаются их длани.
В них земное сильно, живо,
И они, в часы теней,
Под альков скользнув стыдливо,
Вновь вдыхают яд страстей.
Сладко им во сне чудесном,
Где живут созданья — люди,
В прахе тяжком и телесном,
Дышат их живые груди.
И в мученьях полудухи
Просят жалости и жизни!
Их сердца к святому глухи,
Тяжко им в святой отчизне!
Иногда в великой силе
К людям духи нисходили,
И забытые уроки
Повторяли нам пророки.
Прорицали они,
Что сосчитаны дни
Земного страданья,
Что проснулась опять
Вера в прошлое знанье,
Что великая рать
Смело идёт на закланье.
Но Демон, владыка несчастных слепых,
По смерти стремящихся к радостям праха,
Их зорко следил, — шум сражений не тих,
И ждали пророков каменья да плаха.
И долго тянулись века,
И Демон царил на земле,
А верные ждали борца-старика,
Проведшего жизнь в мучительном зле.
Чтоб зло он познал
И проклял познанье опять,
Чтоб чист, как нетленный кристалл,
Он мог перед смертью стоять.
И долго тянулись века.
Был каждый надеждой согрет.
Все ждали борца-старика,
Но он не рождался на свет.
Духи томились в испуге,
Демон тайну хранил,
А Демона злобные слуги
Искали опоры магических сил…
Но вот разгорелся костёр
И в пламени ярком погас!
По небу скользнул метеор,
И пробил последней борьбы непредвиденный час!
ГЛАВА VI
Ночь погасла. Месяц бледный
Возрождается во мраке.
Темь. Безмолвье. — Сон победный
Дышит тихо в каждом злаке.
В этой ночи дремлет сила!
Ночь, — магический покров, —
Духов мощью осенила,
Научила тайне слов.
И прозрачною толпою,
Чуть заметно, словно пар,
Реют духи над землёю
В ожиданье скорых чар.
Над землёю духи реют
И над башнею седой,
Чьи глаза как будто веют
На прохожего бедой.
Кто-то тихими крылами
В окна бьётся в полусне,
Кто-то сильными словами
Духов требует в огне.
Но сегодня в Залу Тайны
Вышел дерзкий ученик,
Он неправо, он случайно
В тайны мудрости проник.
Блещет жезл в руке у мага,
Чертит круг он на полу,
Проверяет смысл зигзага,
Устремляет жезл во мглу.
Пробудились стены башни,
Застонали как во сне.
Духи мчатся всё бесстрашней,
Духи мчатся, все в огне.
Маг ошибся в слове тайном,
Позабыл слова заклятья,
И теперь в кругу случайном
Просит силы у Распятья.
Но бессильны здесь моленья!
Пламя лижет пол и круг.
Нет исхода, нет спасенья…
Хвалит Демон верных слуг!
«Расстилай, немая ночь,
Плащ свой чёрный надо всем.
Свет уснул, а сумрак нем!
Я пришла, людская дочь.
Люди, духи изменялись —
Мимо все они промчались.
Только я — одно и то же,
Неизменна, как и прежде;
Вечной веруя надежде,
Всех явлений я моложе!
Дней безмерна череда,
Но не слышны мне года.
Днём летаю над людьми я
Окрылённою мечтой,
Им внушаю сны больные,
Их веду я за собой.
Ночь настанет, и опять
Буду ласки я впивать!»
(К ней неуверенно скользит вновь прибывшая душа Юноши-ученика, погибшего в старой башне).
«Что со мной? Туман во всём!
Где-то там земля далёко.
Мчусь в безбрежности широкой,
Я обвеян сладким сном.
Чью-то смерть сейчас я видел,
Чей-то труп они несли.
Но, отторгнут от земли,
Я земному смысл не придал.
Помнил я о ней одной[143],
Лишь о ней, моей богине…
О, как небо призрачно и сине
Под холодной и немой луной!»
«Привет, мой брат, мой призрак милый,
Ты встретился со мной в великий день,
Еще не обручён с своей могилой,
Ты не прошёл и первую ступень.
И вся душа твоя полна земного,
Великих прелестей земных страстей;
Есть много тайн неведомых у Бога
И много есть для духа степеней.
Познай: в своей премудрости великой
Господь не дал преграды никому:
Пусть каждый любит страстью дикой,
Как Богом суждено ему.
В глухую ночь и сны и тени
К устам людей усталых льнут.
Для духов много чувственных томлений,
Для духов много сладостных минут!»
«Слава, слава Небу далёкому!
Слава тайне неведомых сил!
Слава Богу, безбрежно-высокому,
Что он духам любовь подарил!»
(Где-то в глубине отражения духа Старика-отшельника и духа казнённого Князя; они, как туман, проносятся мимо).
«Мой новый брат, летим, летим
Скорее вниз на грудь земли.
Два духа мимо протекли —
Они прожгли меня дыханием своим.
Сегодня торжественный день!
Сегодня наш Демон вступит в борьбу.
Сегодня Всевышний решает судьбу,
И борются духи и люди за смертную тень».
(Они испуганно несутся к земле; под ними далеко в тумане чернеет громадное пространство земли. На чёрной земле мерцают ослепительным блеском[144] магические круги; в них горят рубиновые лампады, обливая кровавым светом бледных людей с жезлами в руках, стоящих безмолвно среди кругов).
«Скажи мне, что это, сестра?
Что делают эти безумные люди?
Так бледны их лица, одежда пестра,
И дышат так тяжко их груди!»
«То наши друзья. Их магический круг
За дело в великой борьбе.
У Демона много восторженных слуг,
Их ныне призвал он к себе».
«Но там, о, гляди! одиноко
Мой старец-учитель стоит!
Он в формуле мощно-жестокой
Обрёл неколеблемый щит».
«Он полон вражды к Господину.
Сильнее он многих из нас.
Но душу его я с веселием выну,
В победный и радостный час!
Он верит в величие счастья
Без воли разбитого тела.
Он грозные знает заклятья
И с Демоном борется смело.
Помчимся, скорее разрушим
Черты неприступного круга,
И масло лампады осушим, —
И памятна Демону будет услуга…».
Они налетели со страшных высот,
Но грозно их слово связало.
Свой жезл он направил вперёд,
Им в душу вонзил освящённое жало.
Учитель великий, стоял он в кругу,
Из мира явлений глядел он в безбрежность.
И духи напрасно летели к врагу:
Он понял, в чём сила его, — неизбежность!
ГЛАВА VII
(В глуби эфира фосфорический, слабый свет — заря! Во мраке белеют дух Старика-отшельника и дух казнённого Князя; они скользят, держа друг друга за руку).
«На волнах первичных эфира
Мы несёмся, два брата, вдвоём;
Мы познали ничтожество мира
И Безвестному гимны поём.
Мы не мыслью, не телом узнали
О величии Неба и Бога,
Мы в душах читали скрижали,
Где правды сокрытой так много.
Мы знаем, как борются тени
За владычество грубого тела,
Как ищут они наслаждений,
В которых их жизнь онемела.
Но близится чистый, высокий,
Божественный день единенья,
И в мире, и в небе пророки…
Светлеет былое ученье…
Горят уж ярко лампады[145]
В чертах неприступного круга.
Грешный в них ищет награды.
А праведный светлого друга.
Но не кончена наша дорога,
Еще не увенчана битва.
Свершить нам осталось немного:
Пред нами Святая Молитва!
Раскроем злобе объятья,
Обнимем и небо и землю[146].
Ты Демона примешь проклятья,
Я духов заблудших объемлю!»
………………………………
Грозный, усталый, один,
Без веры в духовное счастье,
Владыка минувших годин
Не знает святого причастья,
То Демон, монах низверженный,
Запомнивший только, что прежде
Был мир, где он жил упоенный,
В земной сладострастной одежде.
Нет, он надежд не уступит!
Не может он духу поверить!
Борьбой он владычество купит,
И силой силу измерит!
И вот налетел он угрюмо,
Качая крылами своими.
И дрогнуло небо от шума,
И ужас прошёл меж Святыми!
Один только Князь его встретил,
Обнял его призрачным телом, —
Своим поцелуем отметил
Бессилье на смелом…
Века проснулись смутным роем,
Эфиры хлынули на тверди скал,
И над молитвами, проклятьями и воем
Победный голос прозвучал:
«Демон в бездонность низринут!
Седые столетия минут,
И Вечность сном вечным уснёт[147],
Умрёт непокорное тело, —
Тогда только он оживёт
И к Богу подымется смело!»