Полока. Я был ассистентом у выдающегося советского режиссера Бориса Васильевича Барнета. Для картины, которую он ставил, нужны были исполнители на роли молодых рабочих. Ассистентка привела целый курс из Школы-студии МХАТ, всю мужскую часть. Курс был очень яркий. Ребята пришли здоровые, крепкие, с русскими лицами…
А Барнет упорно смотрел на самого неказистого из них. Скромно, сзади притулился маленький человек со странным асимметричным лицом, который почти ничего не говорил, тихо сидел, в то время как его товарищи шумели, высказывались, старались быть заметными. И потом на какой-то вопрос он ответил таким низковатым, тихим голосом, очень флегматично, но за этой флегмой вдруг ощутилась какая-то колоссальная энергия. Барнет сказал: «Вот кого надо снимать». Он сказал это тихо, чтобы ребята не слышали.
Тут же всех студентов попросили выйти, и наши ассистентки, наша группа дружно набросилась на Барнета.
И стали отговаривать. А он только что пережил инфаркт.
В конце концов Барнет сказал: «Да хватит, я его не буду снимать, только отстаньте». Как вы понимаете, это был Высоцкий.
Почему я про это вспоминаю? Вся его жизнь— и в театре, и в кинематографе особенно — во многом складывалась под этаким знаком неординарности. Странное лицо, например, непривычное. Складная, но маленькая фигура. Пристрастие к внешней выразительности, к пластике, а в кино в то время бушевал наш советский неореализм, все старались играть под итальянское кино. Тогда и шепот был в моде. Это привело к такому парадоксу, что Высоцкого с его божественным голосом, как сказала про него Гурченко, вдруг стали переозвучивать.
Рязанов. И такие случаи были?
ПОЛОКА. Например, «Стряпуха». Он был переозвучен. И вообще ему давали роли вторых героев, мальчиков…
Я начал снимать Высоцкого в 67 — м году, когда опыт его кинематографический был небольшой. Да и в театре им была сыграна первая значительная роль — по-моему, Галилей. И, конечно, у меня были сомнения… Как же мы встретились? Я в газете «Московский комсомолец» сделал заявление о том, что буду снимать новый фильм «Интервенция». Я хотел возродить традиции, с одной стороны, русских скоморохов, а с другой — революционного театра 20-х годов. И я обратился с интервью, надеясь найти единомышленников.
И действительно, такие люди стали появляться. Первым пришел Сева Абдулов. Он долго мне рассказывал про Высоцкого. Я был оторван от Москвы, не видел «Галилея». Потом пришел и сам Володя. И он был опять флегматичный, сдержанный.
Рязанов. Вы вспомнили, что видели его прежде?
Полока. Я вспомнил его сразу. И понял, что он изменился. Видно было, что человек возмужал и сложился.
И дальше начались пробы.
И вот с самого начала, с первых шагов, он стал единомышленником режиссера. Он должен был играть Евгения Бродского, главного героя, фигуру легендарную.
И не только по драматургии — эта фигура в Одессе легендарная. Высоцкий четко сразу понял одну вещь, которая его как артиста сближала с героем. Дело в том, что Бродский — конспиратор. Он все время кем-то притворялся. То он какой-то французский офицер, то он русский полицейский, то моряк, то грек… Он все время натягивает на себя разные личины, играет. И только оказавшись в тюрьме, перед лицом смерти, он вдруг испытывает освобождение и остается самим собой. И это, оказывается, наслаждение, это — свобода.
Это очень поразило Высоцкого и в пьесе и в сценарии. Он именно за это ухватился, считая, что здесь— ' соединение судьбы актера и героя. Он тут же решил, что нужно написать «Балладу о деревянных костюмах». Вот этой балладой должна кончиться роль и должна кончиться жизнь этого человека.
ПЕСНЯ БРОДСКОГО
Как все, мы веселы бываем и угрюмы!
Но если надо выбирать и выбор труден—
Мы выбираем деревянные костюмы,
Люди, люди.
Нам будут долго предлагать не прогадать:
«Ах, — скажут, — что вы, вы еще не жили!
Вам надо только-только начинать…»
Ну, а потом предложат: или — или.
Или — пляжи, вернисажи, или даже
Пароходы, в них наполненные трюмы,
Экипажи, скачки, рауты, вояжи,
Или просто — деревянные костюмы.
И будут веселы они или угрюмы,
И будут в роли злых шутов и добрых судей,
Но нам предложат деревянные костюмы,
Люди, люди.
Нам даже могут предложить и закурить:
«Ах, — вспомнят, — вы ведь долго не курили.
Да вы еще не начинали жить…»
Ну, а потом предложат: или — или.
Дым папиросы навевает что-то.
Одна затяжка — веселее думы.
Курить охота, ох, как курить охота!
Но надо выбрать деревянные костюмы.
И будут вежливы и ласковы настолько —
Предложат жизнь счастливую на блюде.
Но мы откажемся. И бьют они жестоко,
Люди, люди…
Полока. Его партнерами были корифеи, просто букет замечательных актеров. Но его положение все равно было особое, хотя он не был в то время так знаменит и известен, как, скажем, в последние годы. В чем оно заключалось? В том, что он был моим сорежиссером по стилю. Мы задумали с ним мюзикл, но не по принципу оперетты, которая строится на чередовании диалогов и музыкальных номеров. Мы решили обойтись практически без номеров. Зато все действие насытить ритмом, и только в кульминации вдруг «выстрелит» номер.
Решили ставить фильм так, чтобы не было просто бытовых разговоров, а все сцены, все диалоги были музыкальны изнутри.
На роль Бродского пробовались и другие хорошие артисты. И на первый взгляд, может быть, их пробы выглядели убедительней. В общем, Володя Худсовет проиграл, большинство выступило против. Ленфильмовцы были против по простой причине: они считали, что он сугубо театральный актер, что он никогда не овладеет кинематографической органикой. Они говорили, что его достоинства для театра, даже для эстрады. Я попытался спорить, но не выиграл. Тогда я сказал, что так, как Высоцкий, будут играть все актеры, что это эталон того, как должно быть в картине. Или же я отказываюсь от постановки… То, как играет Высоцкий, есть эскиз фильма. И меня поддержал Григорий Михайлович Козинцев.
Рязанов. Мой учитель. Мне это очень приятно.
Полока. Я вам завидую, потому что столкнулся с ним очень поздно, к сожалению, в его последние годы.
И, зная его только в конце жизни, понимаю, сколько он мог дать как педагог. И еще хочу сказать о благородстве Козинцева: он не только помог утвердить Высоцкого, но и когда с картиной возникли сложности, он также появился. Он вообще появлялся тогда, когда было плохо.
И употребил все свое влияние, чтобы судьба картины была благополучной.
Сейчас мы, восстанавливая фильм, думаем о двух людях: о Владимире Семеновиче Высоцком и Григории Михайловиче Козинцеве, который тогда открыл его для себя как большого артиста.
(Съемка беседы с Г.Полокой происходила в те дни, когда он готовил фильм «Интервенция», который пролежал «на полке» двадцать лет, к выходу на экран. Высоцкий этой ленты в кинотеатрах не увидел.)
Я вообще думал о Козинцеве в связи с Шекспиром. Он говорил, что Шекспир и Высоцкий где-то близко.
Рязанов. Так, как Козинцев знал Шекспира, мало кто знал. Помимо того что он был режиссером, он был очень крупным шекспироведом.
П0Л0КА. Он говорил, что хотел бы снять фильм, где в главной роли, шекспировской роли, должен быть Высоцкий. Хотя он не называл пьесы.
Задолго до его утверждения в «Интервенции» Высоцкий стал заниматься эскизами к фильму, выяснять, где будет натура. Встречался с композиторами, ходил на съемки других актеров.
Рязанов. То есть очень увлекся и влез просто со всеми потрохами?
Полока. Да. Вообще, когда я слышу, что он был жесткий человек, я ничего не могу вспомнить. Я вспоминаю такую располагающую доброту, которая открывала людей. Все были свободны с ним, с ним было всегда легко.
Я только одного вспоминаю актера такой же щедрости, как он, — это Луспекаев. Луспекаев так же раздаривал актерские детали, краски, как и Высоцкий. Я могу по каждой роли в картине сказать, что подсказал Высоцкий даже для таких актеров, как Копелян, который был мастером…
Мы оба недовольны были ролью Женьки, а на Женьку пробовался его большой друг Всеволод Абдулов. И Володя очень переживал. Приехал, попросил меня показать ему эту пробу. После просмотра пришел чернее тучи. И говорит: «Севочке эту роль играть нельзя. Он артист хороший, но это не его дело».
И привел Валерия Золотухина. Сказал: «Я с Севочкой поговорю, а Валерочка то, что надо». В момент эмоционального взрыва, когда он стремился что-то внушить, он переходил на уменьшительные имена.
Рязанов. Самое поразительное, что они, несмотря на это, остались с Абдуловым друзьями.
Полока. Кто-то мне сказал, что это безжалостно.
А я думаю, нет. Это очень трудно совершить — отказать своему другу. Это требует мужества!
Начались съемки. Он сидел на каждой, на которой мог бы и не присутствовать. Нет спектакля в театре — он прилетает. Приходит радостный. Его все обожали… Целует всю группу, даже на осветительные леса лазил, там осветительница была — Тоня, лез ее целовать.
Рязанов. Может быть, она была просто очень хорошенькая?
Полока. Она была очень крупная женщина, раза в три больше его.
А потом шел смотреть материал. Приходил счастливый после просмотра. Он вносил дух бригадной какой-то работы, коллегиальной, когда все были раскрепощены.
Это всегда. И отсюда его подарки всем, отсюда участие в личной жизни.
Он делал подарки, как правило, экзотические.
Мне он, например, подарил канадскую кепочку, которую я стеснялся таскать. А отцу Золотухина, алтайскому колхознику, подарил роскошные испанские ботинки.
Я не знаю, где он их носил, ибо всю жизнь проходил в деревне в кирзе.
Если у кого-то несчастье, он включался, доставал что-то, привозил и так далее. Хотя особых возможностей он тогда не имел.