поэтесса, а вот вроде он… дворняжка… хотя она-то его очень любила и… он говорит: «Но ей это не очень интересно все, понимаешь, она стихи пишет». Он, конечно, очень хотел напечататься.
Рязанов. А отказов было много?
Володарский. Много, очень много.
Рязанов. Ну, конкретно вы помните какие-нибудь случаи?
Володарский. Он обращался в «Неву», когда был в Ленинграде, — они у него не взяли. Он предлагал в «Новый мир», в «Знамя»…
Рязанов. Он ведь не был ни разу при жизни показан по Центральному телевидению, по-моему?
Володарский. Нет! Даже была передача из Парижа, я помню, из Парижа, где…
Рязанов. О поэтах, где он принимал участие.
Володарский. О поэтах, совершенно верно. Да, он сидел между Евтушенко и кем-то еще…
Евтушенко. Когда в 70-х годах группа советских поэтов: Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский и еще кто-то, когда мы выступали в Париже, то нам большого труда стоило, чтобы включить в программу выступление Высоцкого, оказавшегося в Париже тогда же. Надо сказать, что пользовался он огромным успехом. Замечательно, может быть, никогда так хорошо он не пел, как тогда в Париже. Для него было очень важно чувствовать себя поэтом, выступать вместе с поэтами, эту возможность давали ему очень редко.
Рождественский. В это же время в Париже начал гастроли и Театр на Таганке. Высоцкий был в нашей делегации.
Булат Окуджава и Владимир Высоцкий выступали последними, Высоцкий заключал наш вечер.
Надо сказать, что он очень здорово заключил его для тех двух с половиной тысяч собравшихся слушателей, судя по тому, как его принимали. Исполнял, по-моему, «Чуть помедленнее, кони…» В общем, вечер прошел здорово, и точка, которую поставил Высоцкий в конце этого вечера, ее нельзя назвать точкой, это был, в общем, восклицательный знак.
Евтушенко. Но потом Волсдя был настолько убит, когда в телевизионной передаче о парижском выступлении именно его кусок вырезали.
Володарский. Мы это смотрели вместе у него дома. Его вырезали тогда из этой передачи. Был скачок такой, рывок в изображении. Он просто скрипел зубами и чуть не заплакал. Говорил: «Ну что я им сделал?» Это он сказал, правда, более грубо. И мне сейчас очень неприятно, когда у тех людей, которые его отвергли, вдруг появилась к нему такая горячая любовь.
Рязанов. А чем вы объясняете причины, почему его отвергали? Попробуйте проанализировать эту ситуацию…
Володарский. У нас существовала очень долго так называемая официальная поэзия, которая и считалась поэзией, а все остальное — нет. Потом, понимаете, его…
Рязанов. Я вас перебью, извините, но среди этой официальной поэзии был, между прочим, Твардовский.
Был и Давид Самойлов…
Володарский. Очень редко печатавшийся, кстати, тогда. Но дело не в этом даже, может быть. А дело в его песнях, в них вдруг заговорила улица самым разным языком. Понимаете? Заговорили самые разные люди, ведь у него персонажей не счесть. Если перебрать, то тысячи персонажей в его песнях… И часто очень от первого лица. Он, как птица, хватал фольклор на лету, запоминал фантастические вещи. Он запоминал обрывки разговоров.
Это происходило иногда у меня на глазах, и я поражался его четкой памяти. И все это потом оживало в песнях, ошарашивало, наверное, и вызывало неприязнь. Как-то уж очень грубовато, очень непривычно. И потом люди говорят то, что думают, в песнях, а это тоже непривычно! Непривычные характеры, непривычные ситуации, теневые стороны нашей жизни. Тогда считали: зачем об этом говорить в песнях, с экрана, со страниц книги? Тогда это все не поощрялось. Популярность, которая у него возникла, это как раз есть в первую очередь следствие страшного голода по правде, по искренности… Не по грубости, а по откровенности, которой не хватало в официальной литературе.
Рождественский. Почти каждая его песня была поступком, была последней в жизни, первой и последней.
В общем, только так и пишут, так и создается настоящая литература, настоящая поэзия. И опять-таки удается это не всем. Поэтому его песни были так слышимы в жизни, так слышимы в нашем мире, поэтому влияние Высоцкого было таким огромным.
Высоцкий — это часть, очень важная, значительная часть нашей культуры. Для каждого из нас он необходим по-особенному. Он, так сказать, и общий певец, и общий голос, и в то же время очень личностный, потому что пел-то он очень личностные песни. Он не пел песен, не писал стихов «вообще». Он был болью, был совестью, был многим, был тем, что так необходимо для жизни.
Память о нем — продолжение его жизни, и голос его, я убежден, будет звучать, будет существовать, будет жить. Жить на страницах его книг, в радио-, видео- и телепередачах, жить на экранах. А главное — жить в нас.
Ахмадулина. Его голос всегда нам слышен — не в том смысле, что человек поет или читает, нет… Голос, может быть, и есть наиболее убедительное изъявление души. Голос Высоцкого всегда в сознании нашем присутствует. Знаменитый голос, который слышим из всех окон, не однажды повторенный многими записями и воспроизведениями этих записей… Но есть еще мое как бы воспоминание об этом голосе… И не обязательно это касается пения или пребывания на сцене или на экране.
Рязанов. В Высоцком совершенно удивительно и уникально сплотились два дарования — актерское и поэтическое. Как актер он умел перевоплощаться. Но обычно актер перевоплощается в те роли, которые ему написал драматург, будь это в театре или в кино. А Высоцкий перевоплощался в своих песнях. Писатели, в особенности драматурги, обязаны как бы проживать жизнь своих героев. Скажем, и в прозе это качество должно быть присуще писателю, потому что писатель вынужден «залезть в шкуру^» каждого из своих персонажей и, так сказать, чувствовать и говорить изнутри своего героя.
Но в поэзии это случается крайне редко. И вот с Высоцким произошел именно такой феноменальный случай, потому что два понятия — актерское и поэтическое — слились. И во что только не перевоплощался Высоцкий, во что и в кого…
ДИАЛОГ У ТЕЛЕВИЗОРА
«Ой, Вань. Смотри, какие клоуны!
Рот — хочь завязочки пришей…
Ой, до чего, Вань, размалеваны,
И голос — как у алкашей!
А тот похож — нет, правда, Вань, —
На шурина — такая ж пьянь.
Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь,
Я — правду, Вань».
«Послушай, Зин, не трогай шурина:
Какой ни есть, а он — родня.
Сама — намазана, прокурена,
Гляди, дождешься у меня!
А чем болтать — взяла бы, Зин,
В антракт сгоняла в магазин…
Что, не пойдешь? Ну, я — один,
Подвинься, Зин!»
«Ой, Вань, гляди, какие карлики!
В «жерси» одеты, не в шевьот, —
На нашей пятой швейной фабрике
Такое вряд ли кто пошьет.
А у тебя, ей-богу, Вань,
Ну все друзья — такая рвань
И пьют всегда в такую рань
Такую дрянь!..»
«Мои друзья — хоть не в болоний,
Зато не тащут из семьи,
А гадость пьют — из экономии,
Хоть поутру — да на свои!
А у тебя самой-то, Зин,
Приятель был с завода шин,
Так тот — вообще хлебал бензин,
Ты вспомни, Зин!..»
«Ой, Вань, гляди-кось, попугайчики!
Нет, я, ей-богу, закричу.
А это кто — в короткой маечке?
Я, Вань, такую же хочу.
В конце квартала — правда, Вань,
Ты мне такую же сваргань…
Ну что «отстань», опять «отстань»,
Обидно, Вань».
«Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы —
Накрылась премия в квартал!
Кто вше писал на службу жалобы?
Не ты? Да я же их читал!
К тому же эту майку, Зин,
Тебе напяль — позор один,
Тебе шитья пойдет аршин —
Где деньги, Зин?..»
«Ой, Вань, умру от акробатиков!
Смотри, как вертится, нахал!
Завцеха наш, товарищ Сатинов,
Недавно в клубе так скакал.
А ты придешь домой, Иван,
Поешь — и сразу на диван,
Иль вон кричишь, когда не пьян…
Ты что, Иван?»
«Ты, Зин, на грубость нарываешься!
Всё, Зин, обидеть норовишь!
Тут за день так накувыркаешься…
Придешь домой — там ты сидишь!..
Ну и меня, конечно, Зин,
Все время тянет в магазин,
А там — друзья… Ведь я же, Зин,
Не пью один».
Ахмадулина. Общий человеческий гений Владимира Высоцкого — а это так и есть — в том, что у него было совершенство дара и совершенство воплощения. В нем совпадало сильнейшее литературное начало с безызъянным артистизмом, с безукоризненной актерской одаренностью. И жаль, что это осталось во мне или еще в каких-то людях, которые это могли слышать и видеть, но никто этого не может воспроизвести. За каким-нибудь другим можно и повторить, можно и по-своему рассказать, а здесь воспроизвести невозможно…
Высоцкий. От имени кого я только не писал! И от имени животных, и от имени предметов. У меня есть песня от имени самолета-истребителя.
А вот песня, которую я сейчас хочу вам спеть, это песня микрофона, стоящего перед певцом. Эта песня поется от его имени.
ПЕСНЯ МИКРОФОНА
Я оглох от ударов ладоней,
Я ослеп от улыбок певиц.
Сколько лет я страдал от симфоний,
Потакал подражателям птиц!
Сквозь меня многократно просеясь,
Чистый звук в ваши души летел.
Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь,
Для кого я все муки стерпел.
Сколько лет в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл — шею спиливал,
А я усиливал, усиливал, усиливал…
На низах его голос утробен,
На верхах он подобен ножу,
Он покажет, на что он способен,
Но и я кое-что покажу!
Он поет, задыхаясь, с натугой, —
Он ослаб, как солдат на плацу.
Я тянусь своей шеей упругой